После второго бокала Сергей Дмитриевич протянул Никулину коробку папирос "Люкс".
- Это вам на дорогу. Курите и меня вспоминайте. А когда папиросы кончатся, тоже не забывайте.
Губы Никулина дрогнули.
- Сергей Дмитриевич! - сказал он с упреком, - Что я, фриц какой-нибудь, чтобы добра не помнить? Я русский человек, я добро вовек не забуду.
Покраснев, он полез в карман и достал маленький, любовно отделанный мундштук.
- Думал я, думал, что подарить вам на память. Трубку хотел вырезать - большой я мастер трубки вырезать. А для нее самшитовый корень нужен - где его достанешь здесь? Вот я и решил пока мундштучок вам сделать, а трубка за мной. Приеду на Кавказ, достану корень и, если жив буду, привезу вам трубку после войны.
- Спасибо, - сказал Сергей Дмитриевич. - Ну что же, обнимемся напоследок.
Обнялись и крепко поцеловались.
- Счастливый путь, Никулин. Себя на фронте берегите, зря под пулю не лезьте. Зря погибнуть - какой же в этом толк?
- Точно! - подтвердил Никулин. - Ни толку, ни чести. Вы за меня, Сергей Дмитриевич, не беспокойтесь - я зря не погибну. Мне жизнь нужна, потому что я не так себе на фронт еду. У меня замысел есть. И еще скажу, Сергей Дмитриевич: живой ли буду, погибну ли, все равно вы обо мне услышите! Даю свое морское, флотское слово!
На том и расстались.
Минут через пятнадцать в кабинет вошел дежурный врач, удивился, увидев на столе в такой ранний час графин и бокалы. Сергей Дмитриевич пояснил:
- Это мы с Никулиным прощались. Проводил я его на фронт…
Вздохнул, добавил:
- На большие дела пошел парень!
Путь-дорога
Моряк в одиночку путешествовать не любит да и не умеет. Скучно ему без родных бушлатов и бескозырок - не с кем вспомнить общих знакомых из Кронштадта и Севастополя, потолковать о кораблях, забить с лихим пристукиванием козла.
Никулин прошел свой вагон из конца в конец, но среди пассажиров не увидел ни одного моряка. Заскучал, сел у окошка.
Едва поезд на остановке замедлил ход, Никулин спрыгнул на перрон и пошел вдоль состава в тайной надежде встретить своего. И ему повезло: еще издали увидел краснофлотца.
- Здорово!
- А, дружище, здорово! Куда, откуда?
Морякам времени требуется немного: через пять минут знакомы, через десять - друзья. Раньше чем ударили два звонка, Никулин знал все о новом своем приятеле: зовут Василий, фамилия Крылов, был в госпитале, возвращается на Черное море, в морскую пехоту.
- Ну что же, Вася, - сказал Никулин, - забирай, дружище, свой мешок, и топаем в наш вагон.
На следующей станции вышли погулять и встретили еще троих - Василия Клевцова, Филиппа Харченко да Захара Фомичева. А уж если в каком-нибудь вагоне забивают козла пять моряков, то остальные, обязательно соберутся в этот вагон со всего поезда. Так оно и вышло - вскоре к веселой компании присоединился Николай Жуков, потом Серебряков с Коноваловым, а дальше Никулин и счет потерял. На каждой остановке в дверь просовывалась бескозырка и раздавался вопрос:
- Наши, флотские, здесь едут?
- Здесь! - кричали в ответ. - Давай швартуйся!
Так всё швартовались да швартовались, пока не забили до отказа полвагона. Никулин весело сказал:
- Да мы теперь целую эскадру укомплектовать можем.
- Вполне! - отозвался Фомичев. - Двадцать четыре человека. Полный комплект.
- Нет! - подал голос Клевцов. - Счет неровный. Двадцать пять - вот тогда будет полный комплект. Одного не хватает.
Словно бы в ответ на замечание Клевцова, дверь открылась, и он вошел - двадцать пятый моряк.
- Эге! - сказал он, увидев множество бушлатов и бескозырок. - Не зря, значит, меня в этот вагон потянуло. Нюхом почуял своих.
С виду было ему уже пятьдесят - виски седые, в бороде и усах серебро. Соответственно своим годам он и в дорогу снарядился не как-нибудь, по-мальчишески, а солидно, запасливо, обстоятельно: в правой руке был у него чемодан, в левой - огромный чайник, за спиной - туго набитый мешок.
- Уф! - сказал он, присев на нижнюю полку рядом с Коноваловым. - Запарился… Здравствуйте, сынки!
- Привет, папаша! - ответил Никулин. И так ловко, в самую точку пришлось это слово - "папаша", что потом никто и не называл иначе старого матроса.
Папаша приоткрыл чайник, понюхал пар.
- В порядке. Я его, кипяток-то, до поезда еще заварил, - пояснил он. - Пусть, думаю, настоится, а как в вагон сяду - тогда уж пить. А ну, сынки, доставайте кружки…
Когда чай был разлит по кружкам, Папаша развязал мешок и достал сахар. Сначала он достал один кусочек, только для себя, - так диктовала ему бережливость. Но ведь кругом сидели моряки, свои!.. Папаша нерешительно посмотрел на краснофлотцев, и морская природа взяла все-таки в его душе верх над бережливостью и всеми прочими чувствами. Крякнув, он вытащил из мешка весь пакет, насыпал сахар на газету и роздал каждому по кусочку. Отставать от Папаши никому не хотелось. И вот пошли открываться чемоданчики, сумки, мешки: один достал сало, второй - колбасу, третий - сыр, четвертый - печенье.
Когда чаепитие окончилось, Никулин пустил вкруговую коробку папирос "Люкс", что подарил ему Сергей Дмитриевич. Двадцать пять человек, двадцать пять папирос - никто не остался в обиде.
…Так вот и ехали. Главенство, по общему молчаливому согласию, принадлежало Никулину. Папаша ведал продовольственной частью. Выяснилось при этом, что он великий мастер торговаться, понимает толк в любом товаре, а закупки предпочитает оптовые: если уж рыба, то все четыре противня, если яйца, то сотня, если яблоки или сливы - целиком вместе с корзиной. Харченко и Коновалову, как самым быстрым на ноги, поручены были заботы о кипятке. Нашлось дело и Васе Крылову - ему были сданы все билеты, чтобы он хранил их и скопом предъявлял контролеру.
Об этом Васе следует сказать несколько слов отдельно. Он обладал необычайным талантом мгновенно и легко заводить знакомства с девушками. Поезд не успеет еще остановиться, а Вася уже на перроне. Через три минуты он весело болтает с местными станционными девушками, что вышли к поезду, через пять минут вытаскивает из кармана блокнот, карандаш и записывает адреса. На седьмой минуте - гудок, поезд трогается. Вася на ходу вскакивает в вагон и потом долго, до самого семафора, машет из окна бескозыркой.
Моряки смеялись. Больше всех донимал Васю озорник и насмешник Жуков. С притворным сожалением он качал головой и говорил вздыхая:
- Ах, Вася, Вася, жаль мне тебя. Не миновать тебе алиментов.
Крылов краснел и сердился.
- Дурак ты и пошляк - больше никто! Я не для этого вовсе.
- А для чего же?
- Я письма люблю получать, а родных у меня никого нет. Я вот с фронта по этим адресам напишу, а мне ответят. Понятно теперь?
Жуков не унимался.
- Эге! Да если тебе по всем этим адресам переписку иметь, контору заводить надо!
Тогда вступался Папаша:
- Ну, чего привязался! Сирота парень, не понимаешь, что ли? Только бы зубы поскалить. Не слушай, Вася, пошли ты его куда-нибудь…
И на этом разговор заканчивался, потому что по морским правилам вступать в пререкания со старшими не положено.
Своего Папашу моряки уважали. Да и как не уважать человека, который еще тридцать лет назад служил на эскадренном миноносце из дивизиона Трубецкого, ходил к анатолийским берегам, обменивался стальными приветствиями с "Меджидиэ" и "Бреслау", своими глазами видел трагедию Черноморского флота в новороссийской бухте. Папаша рассказывал, что и отец его служил во флоте, а дед - матрос гвардейского экипажа - носил георгиевский крест за оборону Севастополя.
- От него, от деда, и фамилия наша пошла - Захожевы, - говорил Папаша. - Идет это мой дед с Крымской войны, на груди у него крест, в кармане отставка по чистой, денег сто рублей наградных, а идти-то ему и некуда: сирота был. Зашел в одно село, остановился у колодца - воды хлебнуть. Смотрит - молодка с ведрами. Хорошая такая, белая да румяная. - Дед-то был не промах насчет ихнего пола. "Дай-ка, говорит, ведро напиться". Слово за слово - разговор завел. "Муж-то где?" - "Да вот на войну ушел… Нет и нет!" - "Жалко мне тебя, - говорит дед. - Трудно по хозяйству без мужика управляться, да и скучно небось". Молодка в слезы. "Не говори! По ночам изведешься вся, до света глаза не сомкнешь". А дед знает - хитрый был, - раз уж из бабы слезу вышиб, значит бери ее голыми руками. "Вот что, говорит, молодуха! Человек я бесприютный, но по хозяйству, между прочим, не хуже любого могу управиться. Деньги у меня есть наградные - коров пару взять можно да еще и коня. Бери-ка ты, молодуха, меня к себе в хату в помощники по хозяйству". А глаз у него карий, ус черный, волос русый, крест на груди сияет, ленточки вьются, - да разве ж бабе тут мыслимо устоять? Она и спрашивает: "А, часом, муж вернется?" - "Дай бог ему вернуться. Пусть возвращается, тогда я уйду. Слова не скажу, уйду". - "А он обижаться будет, побьет меня". - "Вот дура баба! Да разве севастопольский герой на севастопольского героя обижаться может?" Словом, уговорил. Стали жить. Муж так и не пришел, остался мой дед в том селе навсегда. А как соседи звали его Захожий, то и фамилия наша такая пошла - Захожевы…
У Папаши в запасе было бесчисленное количество самых разнообразных историй, морских преданий - порой забавных, порой таинственных и страшных. Рассказывал он охотно; моряки слушали внимательно, боялись проронить слово, и это льстило ему.
Моряки спрашивали:
- Так, может быть, твой дед самого Кошку видел?
- Вот так раз! - восклицал Папаша. - Конечно, видел! И Кошку видел, и Дашу, и Нахимова, и Корнилова, и Тотлебена. Всех видел! Нахимов сам к награде его представлял!