С растерянным видом она остановилась у одного из зеркал; как это все теперь не нужно! В зеленом или желтом никогда уже Поль не станет для него такой желанной, как десять лет назад, когда впервые небрежно протянула ему свои длинные фиолетовые перчатки.
Анри снова улыбнулся:
- Давай потанцуем.
- Да, потанцуем, - сказала она с жаром, от которого Анри оледенел. За последний год их совместная жизнь сделалась до того нудной, что даже Поль, казалось, почувствовала к ней отвращение; и вдруг в начале сентября все переменилось; теперь в каждом слове, в каждом поцелуе или взгляде Поль ощущался страстный трепет. Когда он обнял ее, она, прильнув к нему, прошептала:
- Помнишь, как мы танцевали с тобой в первый раз?
- Да, в "Пагоде"; тогда ты сказала, что танцую я хуже некуда.
- Это было в тот день, когда я открыла для тебя музей Гревена; ты не знал о музее Гревена, ты вообще ничего не знал, - сказала она растроганно. Поль прислонилась лбом к щеке Анри. - Я как сейчас нас вижу.
Он тоже, тоже видел себя. Они поднялись тогда на цоколь Дворца миражей, их пара, отражаясь в зеркалах, до бесконечности множилась среди леса колонн: "Скажи, что я самая красивая женщина, - Ты самая красивая женщина. - А ты будешь самый знаменитый мужчина в мире". Вот и теперь он обратил взгляд к одному из больших зеркал: их обнявшаяся пара до бесконечности повторялась вдоль аллеи елей, и Поль восторженно улыбалась ему. Неужели не понимает, что они уже совсем не та пара?
- Стучат, - сказал Анри и поспешил к двери; это пришли Дюбреи, нагруженные корзинками и кошелками; Анна держала в руках букет роз, а Дюбрей перебросил через плечо огромную связку красного перца; за ними с хмурым видом следовала Надин.
- Счастливого Рождества!
- Счастливого Рождества!
- Знаете новость? В бой наконец вступила авиация.
- Да, тысяча самолетов!
- Они сметены.
- Им конец.
Дюбрей положил на диван груду красных плодов:
- Это для украшения вашего бордельчика.
- Спасибо, - довольно холодно ответила Поль. Ее раздражало, когда Дюбрей называл ее квартирку борделем: из-за всех этих зеркал и красных обоев, говорил он.
- Надо повесить их в центре балки, - сказал Дюбрей, оглядев комнату, - будет гораздо красивее, чем омела.
- Мне нравится омела, - твердо заявила Поль.
- Дурацкая омела, что-то круглое и допотопное, к тому же это растение-паразит.
- Повесьте перец наверху лестницы, вдоль перил, - предложила Анна.
- Здесь было бы намного лучше, - настаивал Дюбрей.
- Я дорожу своей омелой и остролистом, - возразила Поль.
- Хорошо, хорошо, это ваш дом, - согласился Дюбрей и подал знак Надин: - Иди помоги мне.
Анна выкладывала паштеты, масло, сыры, пирожные.
- Это для пунша, - сказала она, поставив на стол две бутылки рома. Потом вручила пакет Поль: - Держи, твой подарок; а это для вас, - добавила она, протягивая Анри глиняную трубку в виде когтя, сжимавшего маленькое яичко; в точности такую же трубку курил Луи пятнадцать лет назад.
- Потрясающе: о такой я мечтаю пятнадцать лет, как вы догадались?
- Вы мне об этом говорили!
- Килограмм чая! Ты спасаешь мне жизнь! - воскликнула Поль. - А как хорошо пахнет: настоящий!
Анри начал резать ломтики хлеба, Анна намазывала их маслом, а Поль - паштетами, с тревогой поглядывая на Дюбрея, который вбивал гвозди, размахивая молотком.
- А знаете, чего здесь недостает? - крикнул он Поль. - Большой хрустальной люстры. Я найду ее вам.
- Но я не хочу никакой люстры!
Дюбрей развесил связки перца и спустился с лестницы.
- Неплохо! - сказал он, окидывая свою работу критическим взглядом. Подойдя к столу, он открыл пакетик с пряностями; уже не одни год при каждом удобном случае он готовил пунш, рецепт которого узнал на Гаити. Облокотившись на перила, Надин жевала перец; в восемнадцать лет, несмотря на скитания по французским и американским постелям, она все еще, казалось, не вышла из переходного возраста.
- Перестань есть декорацию, - крикнул ей Дюбрей. Вылив бутылку рома в салатницу, он повернулся к Анри: - Позавчера я встретил Самазелля и остался очень доволен. Похоже, он готов действовать заодно с нами. Вы свободны завтра вечером?
- Я не могу уйти из редакции раньше одиннадцати часов, - отозвался Анри.
- Приходите в одиннадцать, - предложил Дюбрей, - нужно все обсудить, и мне очень хотелось бы, чтобы вы тоже были.
Анри улыбнулся:
- Не понимаю зачем.
- Я сказал ему, что вы работаете со мной, но ваше личное присутствие придаст встрече большую весомость.
- Не думаю, что для такого человека, как Самазелль, это столь уж важно, - ответил, по-прежнему улыбаясь, Анри. - Он должен знать, что я не политик.
- Но он так же, как я, полагает, что нельзя больше оставлять политику - политикам, - возразил Дюбрей. - Приходите, хоть совсем ненадолго; за Самазеллем стоит интересная группа, молодые люди, они нам нужны.
- Хватит говорить о политике! - рассердилась Поль. - Ведь сегодня праздник.
- Ну и что? - возразил Дюбрей. - Разве в праздничные дни запрещается говорить о том, что вас интересует?
- Но зачем втягивать в эту историю Анри! - не унималась Поль. - Он и без того устает и двадцать раз уже говорил вам, что политика нагоняет на него тоску.
- Я знаю, вы считаете меня распутником, который пытается совратить своих друзей-приятелей, - усмехнулся Дюбрей. - Но политика не порок, моя красавица, и не светская забава. Если через три года разразится новая война, вы первая станете жаловаться.
- Это шантаж! - возмутилась Поль. - Когда эта война наконец закончится, никто не захочет снова начать другую.
- Вы полагаете, что кто-то считается с желаниями людей! - парировал Дюбрей.
Поль собиралась ответить, но Анри не дал ей говорить.
- В самом деле, - заметил он, - вне зависимости от желания у меня просто нет времени.
- Времени всегда хватает, - гнул свое Дюбрей.
- Вам - да, - засмеялся Анри, - но я нормальный человек и не могу работать по двадцать часов кряду или обходиться без сна в течение месяца.
- Я тоже! - воскликнул Дюбрей. - Мне уже не двадцать лет. От вас так много и не просят, - добавил он, с тревогой пробуя пунш.
Анри весело посмотрел на него: двадцать или восемьдесят лет, какая разница, Дюбрей всегда будет выглядеть молодо из-за своих огромных, все жадно вбирающих, смеющихся глаз. Настоящий фанатик! По сравнению с ним Анри подчас чувствовал себя легкомысленным, ленивым, несостоятельным. Однако принуждать себя бесполезно. В двадцать лет он так восхищался Дюбреем, что во всем стремился подражать ему; результат: ему вечно хотелось спать, он пичкал себя лекарствами, тупел. Приходилось мириться: лишенный удовольствий, он терял вкус к жизни и одновременно желание писать, превращался в машину. В течение четырех лет он был машиной, теперь прежде всего хотелось снова стать человеком.
- Я задаюсь вопросом, как моя неопытность может послужить вам?
- Неопытность имеет свои хорошие стороны. К тому же, - добавил Дюбрей с едва заметной улыбкой, - в настоящий момент у вас есть имя, которое для многих значит многое. - Его улыбка стала явной: - До войны Самазелль мотался по разным фракциям и группировкам от фракций, но я не поэтому хочу заполучить его, а потому, что он герой маки, у него громкое имя.