Анри рассмеялся; Дюбрей казался особенно наивным как раз в те минуты, когда хотел выглядеть циничным; Поль права, обвиняя его в шантаже: если бы он верил в неизбежность третьей войны, то не пребывал бы в таком хорошем настроении. Суть в другом: он видит открывающиеся возможности и горит желанием воспользоваться ими. Анри не разделял его увлеченности. Разумеется, с 1939 года он и сам изменился. Прежде был левым, всех людей считал братьями, буржуазия вызывала у него отвращение, а несправедливость возмущала: прекрасные, благородные, ни к чему не обязывавшие чувства. Теперь он знал: чтобы действительно отмежеваться от своего класса, надо не щадить себя. Мальфилатр, Бургуен, Пикар сложили свою жизнь на опушке лесочка, но Анри всегда будет думать о них как о живых. За одним столом он ел с ними рагу из кролика, они пили белое вино и говорили о будущем, не слишком в это веря; четверо солдат; но после окончания войны один вновь стал бы буржуа, другой крестьянином, двое металлургами; в эту минуту Анри понял, что в глазах тех троих и в своих собственных он выглядел бы человеком привилегированным, более или менее совестливым, но соглашателем, он уже был бы не из их числа; существовал лишь один способ остаться их товарищем: продолжать действовать вместе с ними. Еще лучше во всем разобраться ему довелось в 1941 году, работая с группой из Буа-Коломб; поначалу дело не слишком ладилось. Фламан приводил его в отчаяние, то и дело повторяя: "Пойми, я рабочий и рассуждаю как рабочий". Но благодаря ему Анри осознал то, чего раньше не ведал: ненависть. И отныне угрозу эту будет ощущать всегда. Он сумел ее обезоружить: в общем деле они признали его своим товарищем; но если когда-нибудь он вновь станет равнодушным буржуа, ненависть возродится - и по праву. Если он не докажет обратного, то станет врагом тысяч миллионов людей, врагом человечества. Ничего подобного он не хотел и готов был доказать это. Несчастье в том, что действие изменило свой облик. Сопротивление - это одно, политика - совсем другое. Анри политика не вдохновляла. И он знал, что представляет собой движение вроде того, какое предполагает создать Дюбрей: комитеты, конференции, конгрессы, митинги, разговоры, разговоры; и надо бесконечно маневрировать, договариваться, идти на ошибочные компромиссы; потерянное время, яростные уступки, угрюмая досада - что может быть противнее. Руководить газетой, эту работу он любил; хотя, разумеется, одно не мешало другому и даже дополняло друг друга; нельзя использовать "Эспуар" как алиби. Нет, Анри не считал себя вправе уклоняться; он только попытается уменьшить издержки.
- Я не могу вам отказать использовать мое имя и даже обещаю иногда приходить, - пообещал он. - Но не требуйте от меня большего.
- Я наверняка потребую от вас большего, - заявил Дюбрей.
- Во всяком случае, не теперь. До отъезда у меня уйма работы. Дюбрей заглянул в глаза Анри:
- План вашего путешествия по-прежнему остается в силе?
- Более чем когда-либо. Я еду самое позднее через три недели.
- Это несерьезно! - сердито воскликнул Дюбрей.
- Ах! Тут я спокойна! - заметила Анна, насмешливо глядя на него. - Если бы вам захотелось прогуляться, вы бы не отказались и еще объяснили бы, что это единственно разумная вещь, которую следует сделать.
- Но я не хочу, и в этом мое преимущество, - возразил Дюбрей.
- Должна признаться, что путешествия мне кажутся мифом, - сказала Поль и улыбнулась Анне: - Роза, которую ты приносишь мне, значит для меня больше, чем сады Альгамбры после пятнадцати часов поезда.
- О! Путешествие может быть увлекательным, - возразил Дюбрей. - Однако в настоящий момент куда увлекательней находиться здесь.
- Ну а мне до того хочется оказаться в ином месте, что при необходимости я готов идти пешком даже в набитых сухим горохом ботинках, - признался Анри.
- А "Эспуар"? Бросите газету просто так на целый месяц?
- Люк прекрасно справится без меня, - ответил Анри.
Он с удивлением оглядел собравшихся. "Они не отдают себе отчета!" Все те же лица, та же обстановка, те же разговоры, те же проблемы, и чем больше перемен, тем на деле все однообразнее: в конце концов начинаешь чувствовать себя живым мертвецом. Дружба, великие исторические переживания, все это он оценил по достоинству; однако теперь требовалось совсем иное, причем так настоятельно, что было бы смешно пытаться что-либо объяснить.
- Счастливого Рождества!
Дверь распахнулась: Венсан, Ламбер, Сезенак, Шансель - вся команда газеты с раскрасневшимися от холода щеками. Они принесли бутылки, пластинки и распевали во все горло припев августовских дней:
Не видать их больше нам. Крышка им, и по домам.
Анри радостно улыбнулся; он ощущал себя таким же молодым, как они, и в то же время у него было чувство, будто он всех их отчасти создал. Он запел вместе с ними; внезапно электричество погасло, раздалось потрескивание рождественских огней, Ламбер с Венсаном осыпали Анри их искрами; Поль зажгла на елке маленькие свечи.
- Счастливого Рождества!
Они подходили парами, группами; слушали гитару Джанго Рейнхардта, танцевали, пили, смеялись. Анри обнял Анну, и она взволнованно сказала:
- В точности как накануне высадки; то же место, те же люди!
- Да. И теперь все позади.
- Для нас, - добавила она.
Он знал, о чем она думала: в эту минуту горели бельгийские деревни, море обрушивалось на голландские поля. А здесь - праздничный вечер: первое мирное Рождество. Ведь праздник порой бывает необходим, иначе зачем победы? То был праздник; Анри узнавал этот запах спиртного, табака и рисовой пудры, запах долгих ночей. Тысячи радужных вихрей кружили в его памяти; сколько таких ночей было у него до войны: в разных кафе Монпарнаса, где они упивались кофе со сливками и словами, в мастерских художников, где пахло масляной краской, в маленьких дансингах, где он сжимал в объятиях самую красивую женщину - Поль; и всегда на заре, пронизанной скрежетом, в душе его тихо звучал исступленный голос, нашептывая, что книга, которую он пишет, будет хорошей и что важнее нет ничего на свете.
- А знаете, - сказал Анри, - я решил написать веселый роман.
- Вы? - Анна с любопытством взглянула на него. - И когда собираетесь начать?
- Завтра.
Да, ему вдруг страшно захотелось вновь стать тем, кем он был, кем всегда хотел быть, - писателем. И он опять ощущал эту тревожную радость: я начинаю новую книгу. Обо всем, что сейчас вновь приходит в жизнь: о рассветах, о долгих ночах, о путешествиях, о радости.
- У вас нынче, похоже, очень хорошее настроение, - заметила Анна.
- Так оно и есть. Кажется, будто я выхожу из длинного туннеля. А вам не кажется?
Она задумалась.
- Не знаю. Ведь были все-таки и хорошие моменты в этом туннеле.
- Разумеется.
Он улыбнулся Анне. Она была сегодня красива и в своем строгом костюме выглядела очень романтичной. Анри с удовольствием поухаживал бы за ней, не будь она старым другом и женой Дюбрея. Он танцевал с ней несколько раз подряд, потом пригласил Клоди де Бельзонс; увешанная фамильными драгоценностями, в платье с большим декольте, она пришла пообщаться с интеллектуальной элитой. Он пригласил Жаннетту Канж, Люси Лену ар. Всех этих женщин он слишком хорошо знал: но будут другие праздники, и будут другие женщины. Анри улыбнулся Престону, передвигавшемуся по комнате слегка пошатываясь; это был первый знакомый американец, с которым Анри встретился в августе, и они бросились в объятия друг другу.
- Я хотел непременно отпраздновать с вами! - заявил Престон.
- Отпразднуем, - согласился Анри.
Они выпили, и Престон с чувством стал рассказывать о нью-йоркских ночах. Он был немного пьян и опирался на плечо Анри.
- Вы должны приехать в Нью-Йорк, - настойчиво повторял он. - Гарантирую вам большой успех.
- Разумеется, я поеду в Нью-Йорк, - сказал Анри.
- И обязательно возьмите напрокат маленький самолет, это лучший способ посмотреть страну, - советовал Престон.
- Но я не умею управлять самолетом.
- О! Это легче, чем водить машину.
- Я научусь, - пообещал Анри.
Да, Португалия только начало; затем будут Америка, Мексика, Бразилия и, возможно, СССР, Китай: все. Анри снова будет водить машины, управлять самолетами. Серо-голубой воздух таил много обещаний, будущее простиралось до бесконечности.
Внезапно стало тихо. Анри с удивлением увидел, что Поль садится за пианино. Она запела. Как давно с ней этого не случалось. Анри попытался слушать ее беспристрастно: никогда ему не удавалось в точности оценить достоинство этого голоса; голос, безусловно, не был лишен выразительности: казалось, за его бархатистостью можно порой различить отзвук бронзового колокола. И Анри в который раз задался вопросом: "Почему в самом деле она все бросила?" Поначалу он усмотрел в ее жертве волнующее доказательство любви, но позже удивлялся, почему Поль уклоняется от любой возможности попытать счастья, и спрашивал себя, а не избрала ли она предлогом их любовь, чтобы не подвергаться испытанию.
Раздались аплодисменты; он аплодировал вместе с другими.
- Голос все такой же красивый, - прошептала Анна. - Я уверена, появись она снова на публике, ее ждет успех.
- Вы думаете? А не поздно ли? - спросил Анри.
- Отчего же? Если взять несколько уроков... - Анна в нерешительности взглянула на Анри: - Мне кажется, для нее это благо. Вам следовало бы вдохновить ее.
- Возможно, - согласился он.