10
В райкоме партии допоздна горел свет. Первый секретарь Николай Николаевич Захаров засиживался там частенько и до утра - дел было много, и самых разных, но определяющим, главным был лозунг: "Все для фронта!"
Но разве мог чем-то помочь фронту начисто уничтоженный Дебрянск и ограбленный, опустошенный немцами район? Оказывается, мог.
Хлеб…
Еще стояла на полях неубранная рожь. Ее нужно было немедленно спасать. Заготовленный при немцах для отправки в Германию хлеб не весь был вывезен и хранился в амбарах и сараях. Сколько его, никто не знал. Как хранится, неизвестно. Какую-то долю хлеба нужно оставить крестьянам, остальное дать фронту.
Люди…
Оккупация длилась двадцать два месяца. Стало быть, не было двух призывов в армию. Где эти люди? Ну, часть ушла в партизаны, в подпольщики, часть была угнана немцами в Германию в качестве дешевой рабочей силы, часть погибла. А остальные? Остальные должны быть призваны в армию. Конечно, это дело военкома, но он не мог справиться с ним без помощи партийного актива, а значит, и без его, Захарова, помощи.
Вот Захаров и просыпался ночью и долго не мог заснуть от переутомления. Где взять силы для всего? Его первейшая забота - восстановление города, но при этом возникают и еще десятки неожиданных забот и вопросов. Сейчас на столе перед ним лежало письмо от семей репрессированных полицаев и старост.
Странно распорядилась людьми судьба. Рядом с деревнями и селами, где почти все, кто в силах были взять в руки оружие, стали партизанами, находилось село Костерино, которое поставило немцам несколько исправных полицаев. Кто они? Было бы все ясно, если бы можно было ответить: кулацкие сынки, сынки помещиков, попов и торговцев, выходцы, допустим, из Верхней Силезии. Но потомков классовых врагов, выходцев из Силезии, так же как и марсиан, в Костерине не было. Обыкновенные здоровые дрянь-мужики, праправнуки крепостных. Эти мужики сочли, что вовремя смекнули: "Немцы теперь навсегда… Нужно служить новым хозяевам… Чего же упускать момент?" И стали служить.
И вот полицаи, не успевшие скрыться, понесли кару, а их семьи остались без кормильцев. Теперь эти семьи, видно собравшись на совет и немало поспорив, писали в райком. Бумаги не нашли, и пришлось запятнанным костеринцам оторвать четвертушку газетного листа, на которой не было клише, и крупными буквами, так чтобы затмить черный шрифт, "отписать" руководителю райкома, что они голодают: при дележе спрятанного немцами хлеба их обошли, дров привезти не на чем, денег нет и взять неоткуда… Костеринцы писали далее, что они понимают: главы и члены их семей, служившие этим немцам (будь они трижды прокляты!), виноваты, хотя и в разной степени, но разве виноваты их малые дети, старухи-матери и жены?
Николай Николаевич прочел письмо раз, прочел другой… На эту исписанную газетину уже поставили входящий номер и дату получения, а что он может ответить? Конечно, им несладко, этим костеринцам… Возможно, что-то преувеличили ради доходчивости, но, видно, положение действительно тяжелое…
Однако Николай Николаевич знал, что до этого письма очередь дойдет не так-то скоро: подчас семьи фронтовиков живут, как кроты, в земле, голодают, стынут…
И снова, в какой уже раз, Захаров, работавший днем и ночью, без выходных и праздников, чтобы накормить и одеть вернувшихся, построить им жилища, ощутил свою беспомощность: он не может тотчас же вызволить всех людей из землянок, не может досыта накормить их…
Эх! Мотануть бы сейчас на Ревну!
Захаров не был страстным рыболовом, но рыбалка, о которой он мечтал много недель и на которую ни разу не выбрался, сулила отключение от бесконечных и однообразных забот… Хоть посидит на берегу речки, где-нибудь за кустами, и перед глазами будут не землянки, не утонувшие в золе кирпичи, не обгорелые железные остовы коек… Но конечно же, никуда он не соберется… Может, только по пути в какое-нибудь село посидит полчасика на берегу…
Когда открылась дверь, Захаров подумал, что начали собираться на очередную летучку и что, как всегда, первым пришел Мамин, председатель райисполкома. Но появился Степанов.
- Вы, наверное, учитель Степанов? - признал его Захаров, уже наслышанный о приезде нового учителя.
- Совершенно верно.
- Слушаю вас, товарищ Степанов… - Секретарю райкома партии было интересно, с чего начнет этот новый в городе человек. Будет просить что-нибудь для себя или пришел с другими заботами?
Степанов рассказал о положении с бережанской школой. Если бы жильцам дать лес для землянок, школу можно было бы освободить без большого скандала…
- "Если бы"!.. - воскликнул Захаров. - Ох, это "если бы"! Но лесу нет, и в райкоме он не растет… - Захаров уже листал бумаги, сшитые суровой ниткой, отыскивая нужную.
Степанов подумал, что многие приходят, как он, в райком и чего-то просят, а то небось еще и требуют, а секретарь, словно маг и волшебник, должен решить каждый вопрос, должен помочь…
- А что вы скажете о настроении людей, товарищ Степанов? - найдя нужную бумагу, спросил Захаров.
- Что я могу сказать, Николай Николаевич? Я в городе без году неделя.
- У вас есть тем не менее преимущество - свежий взгляд.
- В таких условиях, - начал Степанов, - вообще-то, жить немыслимо. Но тем не менее люди живут, растят детей, обживают заново дедовскую землю да еще, наверное, пишут на фронт, чтобы за них не волновались. Не люблю громких слов, но я бы назвал их героями. Что помогает? Обретенная наконец свобода, освобождение от иноземного ига. Это, я бы сказал, большое духоподъемное чувство.
- Как? Как? - перебил Захаров, который внимательно слушал Степанова и приглядывался к нему. - Духоподъемное… Хорошо, товарищ Степанов, определено. Духоподъемное… Продолжайте, пожалуйста…
- Но радость освобождения, надо признать, несколько приглушена: уходили - стоял дом, вернулись - рой землянку. И все-таки именно сознание свободы дает силы преодолеть и эти трудности, и те, которые ожидают впереди. А их, думаю, немало…
- Да, не будем преуменьшать…
- Но есть и замкнутость или отчуждение у некоторой части жителей, переживших оккупацию.
- Да, да, - согласился Захаров. - Показывают себя некоторые "герои". Может, и в партизанах-то был с месяц, а зайдет спор или, не дай бог, вспыхнет ссора: "А ты, милая, что делала во время оккупации? А?" А "милой" - седьмой десяток, но вроде бы уже и виновата… Негде собрать людей и поговорить, - с упреком самому себе сказал Захаров. Он помолчал, тягостно раздумывая, и продолжил: - А потом… если по совести… какие слова скажешь полуголодному, а то и больному человеку, который придет послушать тебя, допустим, с того же Бережка?
- Есть эти слова, и вы их найдете, Николай Николаевич.
Захарову стало, видно, не по себе.
- Посидел бы на моем месте… - тихо проговорил он, но тут же оборвал себя и вернулся к прерванной теме: - Значит, школа? Лесу нет, ждем эшелоны, а пока нет…
- Там - старики, семьи фронтовиков… - нажимал Степанов. - Лес для переселенцев надо немедленно изыскать, Николай Николаевич…
- Вот так уж и немедленно?
- Конечно… - Степанов насторожился, чувствуя, что мирный разговор сейчас закончится.
- Вот что, дорогой Степанов! Есть райисполком, стройтрест, пусть они и решают эти дела. Наверное, у них выработан свой план.
- Строительство землянок, как сказал мне Троицын, для живущих сейчас в школе не предусмотрено. Куда же это годится?
Тем временем на летучку уже стали подходить люди: из райисполкома, из стройтреста, подошел второй секретарь райкома… И Захаров поспешил закончить разговор со Степановым:
- Работайте, товарищ Степанов, только давайте не будем партизанить.
Конечно, множественное число должно было как-то смягчить или, вернее, замаскировать удар: как можно предположить, что секретарь райкома партизанит? Уж если кто и страдает этим недостатком, то только он, Степанов!
- Вы это мне?! - Степанов готов был вскинуться.
- И себе, и вам. А прежде всего - себе. Работники должны отвечать за порученное дело. Думать и полностью отвечать! А я их дергаю: делай то, делай се, и они начинают привыкать к иждивенчеству: укажут, поправят, подскажут, если что не так и если лень самому думать. Но разве может один человек охватить все дела? Вредная ерунда! Товарищ Галкина знает, о чем вы говорили мне?
- Нет.
- Вот видите! А ведь она человек энергичный и деловой. Ну, а если застопорит - уж тогда милости прошу ко мне. В общем, успехов, товарищ Степанов.
После ухода Степанова все устроились на привычных местах.
Летучки проводились через день. Если Захаров уезжал по делам хлебозакупа, их проводил Прохоров - второй секретарь, расположившийся в доме неподалеку. Был бы телефон, может, и не так часто собиралось бы начальство в райкоме, но телефона не было.
На сообщения Захаров отводил обычно две-три минуты. Первый вопрос всегда был одним и тем же: сколько человек прибавилось в Дебрянске, сколько из них детей, женщин, мужчин, какого возраста? Без такого учета ничего нельзя было планировать. Следующими: что из стройматериалов получено за эти два дня? Появились ли новые землянки? Как идет строительство бараков? Нет ли признаков тифа?
Сегодня, закончив с обычными вопросами, Захаров спросил, стараясь охватить взглядом как можно больше лиц:
- Как вы считаете, товарищи, не пора ли нам обзавестись клубом?
Троицын энергично, что так не вязалось с его внешностью рыхлой малоподвижной женщины, привскочил на стуле:
- Клуб?! Вы сказали - клуб?
- Да, клуб, Троицын.