- Скажи, пожалуйста, Роза, - осведомляется Эдвин, величественно опуская взор к воздушной фигурке, скользящей рядом с ним, - скажи, пожалуйста, ты имеешь какие-нибудь возражения против того, что она питает подобный интерес?
- Возражения? Милый мой Эдди! Но ведь она же наверно ненавидит котлы и всякое такое?
- Она не такая идиотка, чтобы ненавидеть котлы, за это я ручаюсь, - уже с сердцем отвечает Эдвин. - Что же касается ее взглядов на "всякое такое", то тут я ничего не могу сказать, так как не понимаю, что это значит.
- Ну там… арабы, турки, феллахи… она их ненавидит, да?
- Нет. Даже и не думает.
- Ну, а пирамиды? Уж их-то она наверняка ненавидит? Сознайся, Эдди!
- Не понимаю, почему она должна быть такой маленькой… нет, большой - дурочкой и ненавидеть пирамиды?
- Ох, ты бы послушал, как мисс Твинклтон про них долдонит, - Роза кивает головкой, по-прежнему с упоением смакуя осыпанные сахарной пудрой липкие комочки, - тогда бы ты не спрашивал! А что в них интересного, просто старые кладбища! Всякие там Изиды и абсиды, Аммоны и фараоны! Кому они нужны? А то еще был там Бельцони, или как его звали, - его за ноги вытащили из пирамиды, где он чуть не задохся от пыли и летучих мышей. У нас все девицы говорят, так ему и надо, и пусть бы ему было еще хуже, и жаль, что он совсем там не удушился!
Юноша и девушка скучливо бродят по аллеям в ограде собора - они идут рядом, но уже не под руку, - и время от времени то он, то она останавливается и рассеянно ворошит ногой опавшие листья.
- Ну! - говорит Эдвин после долгого молчания. - Как всегда. Ничего у нас с тобой не получается, Роза.
Роза вскидывает головку и говорит, что и не хочет, чтобы получалось.
- А вот эта уж нехорошо, Роза, особенно если принять во внимание…
- Что принять во внимание?
- Если я скажу, ты опять рассердишься.
- Я вовсе не сердилась, это ты сердился. Не будь несправедливым, Эдди!
- Несправедливым! Я! Это мне нравится!
- Ну, а мне это не нравится, и я так прямо тебе и говорю. - Роза обиженно надувает губки.
- Но послушай, Роза, рассуди сама! Ты только что пренебрежительно отзывалась о моей профессии, о моем месте назначения…
- А ты разве собираешься захорониться в пирамидах? - перебивает Роза, удивленно выгибая свои тонкие брови. - Ты мне никогда не говорил. Если собираешься, надо было меня предупредить. Я не могу знать твоих намерений.
- Ну полно, Роза, ты же отлично понимаешь, что я хотел сказать.
- А в таком случае, зачем ты приплел сюда свою противную красноносую великаншу? И она будет, будет, будет пудрить себе нос! - запальчиво кричит Роза в комической вспышке упрямства.
- Почему-то в наших спорах я всегда оказываюсь неправым, - смиряясь, говорит со вздохом Эдвин.
- А как ты можешь оказаться правым, если ты всегда не прав? А что до этого Бельцони, так он, кажется, уже умер - надеюсь, во всяком случае, что умер, - и я не понимаю, какая тебе обида в том, что его тащили за ноги и что он задохся?
- Пожалуй, нам уже пора возвращаться, Роза. Не очень приятная вышла у нас прогулка, а?
- Приятная?.. Ужасная, отвратительная! И если я, как только вернусь, сейчас же убегу наверх и буду плакать, плакать, плакать, так что и на урок танцев не смогу выйти, так это будет твоя вина, имей в виду!
- Роза, милая! Ну разве мы не можем быть друзьями?
- Ах! - восклицает Роза, тряся головой и в самом деле уже заливаясь слезами. - Если б мы могли быть просто друзьями! Но нам нельзя - и от этого все у нас не ладится. Эдди, я еще так молода, за что мне такое большое горе?.. Иногда у меня бывает так тяжело на сердце! Не сердись, я знаю, что и тебе не легко. Насколько было бы лучше, если б мы не обязаны были пожениться, а только могли бы, если б захотели! Я сейчас говорю серьезно, я не дразню тебя. Попробуем хоть на этот раз быть терпеливыми, простим друг другу, если кто в чем виноват!
Обезоруженный этим проблеском женских чувств в избалованном ребенке - хотя и слегка задетый заключенным в ее словах напоминанием о том, что он насильственно ей навязан, - Эдвин молча смотрит, как она плачет и рыдает, обеими руками прижимая платок к лицу; потом она немного успокаивается; потом, изменчивая, как дитя, уже смеется над собственной чувствительностью. Тогда Эдвин берет ее под руку и ведет к ближайшей скамейке под вязами.
- Милая Киска! Давай поговорим по душам. Я мало что знаю, кроме своего инженерного дела - да и в нем-то, может, не бог знает как сведущ, - но я всегда стараюсь поступать по совести. Скажи мне, Киска: нет ли кого-нибудь… ведь это может быть… право, не знаю, как и приступиться к тому, что я хочу сказать… Но я должен, прежде чем мы расстанемся… одним словом, нет ли какого-нибудь другого молодого…
- Нет, Эдди, нет! Это очень великодушно с твоей стороны, что ты спрашиваешь, но - нет, нет, нет!
Скамейка, на которую они сели, находится под самыми окнами собора, и в это мгновение широкая волна звуков - орган и хор - проносится над их головами. Оба сидят и слушают, как растет и вздымается торжественный напев; в памяти Эдвина вновь оживают признания, услышанные им прошлой ночью, и он сызнова удивляется: как мало общего между этой музыкой и мучительным разладом в душе того человека!
- Мне кажется, я различаю голос Джека, - тихо говорит он в связи с промелькнувшими в его голове мыслями.
- Эдди! Уведи меня отсюда! - вдруг умоляюще говорит Роза, и быстрым, легким движением касается его руки. - Они все сейчас выйдут, - уйдем скорее! О, как гремит этот аккорд! Но не надо слушать, уйдем! Скорей, скорей!
Ее торопливость ослабевает, как только они оказываются за оградой собора. Теперь они идут под руку, размеренно и степенно, вдоль по Главной улице к Женской Обители. У ворот Эдвин оглядывается - улица пуста - и наклоняется к Розовому Бутончику.
Но она отстраняется, смеясь, - и сейчас она опять лишь дитя, беззаботная школьница.
- Нет, Эдди! Меня нельзя целовать, я слишком липкая! Но дай руку, я надышу тебе в нее поцелуй!
Он протягивает ей руку. Она подносит ее к губам - легкое дыхание касается его сложенных горсткой пальцев; потом, все еще держа его руку, она пытливо заглядывает ему в ладонь.
- Ну, Эдди, скажи, что ты там видишь?
- Что я могу увидеть, Роза?
- А я думала, вы, египтяне, умеете гадать по руке - только посмотрите на ладонь и сразу видите все, что будет с человеком. Ты не видишь там нашего счастливого будущего?
Счастливое будущее? Быть может! Но достоверно одно: что настоящее никому из них не кажется счастливым в тот момент, когда растворяются и снова затворяются тяжелые двери, и она исчезает в доме, а он медленно уходит прочь.
Глава IV
Мистер Сапси
Если согласиться с общепринятым взглядом на осла, как на воплощение самодовольной тупости и чванства, - взглядом, скорее традиционным, чем справедливым, как и многие другие наши взгляды, - то самый отъявленный осел во всем Клойстергэме это, без сомнения, тамошний аукционист, мистер Томас Сапси.
Мистер Сапси подражает в одежде настоятелю; и ему иной раз кланялись по ошибке на улице, принимая его за настоятеля; и даже, случалось, величали его "ваше преосвященство", в уверенности, что это сам епископ, нежданно прибывший в Клойстергэм без своего капеллана.
Всем этим мистер Сапси очень гордится, равно как и своим голосом и своими манерами. Он даже пытался (продавая с аукциона земельную собственность) возглашать цены этак слегка нараспев, чтобы еще больше походить на духовное лицо. А когда мистер Сапси со своего возвышения объявляет о закрытии торгов, он всегда при этом воздевает вверх руки, словно бы благословляя собравшихся маклеров, и проделывает это так эффектно, что куда уж до него нашему скромному и благовоспитанному настоятелю.
У мистера Сапси много поклонников. Да что там - подавляющее большинство клойстергэмцев, включая и неверующих в его мудрость, подтвердят, если их спросить, что мистер Сапси является украшением их родного города. Он обладает многими способствующими популярности качествами: он напыщен и глуп; говорит плавно, с оттяжечкой; ходит важно, с развальцем; а при разговоре все время делает плавные округлые жесты, словно собирается совершить конфирмацию над своим собеседником. Лет ему за пятьдесят, а пожалуй, ближе к шестидесяти; у него круглое брюшко, отчего по жилету разбегаются поперечные морщинки; по слухам он богат; на выборах всегда голосует за кандидата, представляющего интересы состоятельных и респектабельных кругов; и, кроме того, он непоколебимо уверен, что с тех пор как он был ребенком, только он один вырос и стал взрослым, а все прочие и доныне несовершеннолетние; так чем же может быть эта набитая трухой голова, как не украшением Клойстергэма и местного общества?