- Что с тобой такое сегодня? - сказал он Иасону. - Почему ты бродишь повсюду в этой льняной одежде? Что случилось? У тебя такой вид, будто с головой у тебя не все в порядке!
Сердце у меня сжалось.
Иасон презрительно засопел.
- Ничего такого не случилось, с чем можно было бы обратиться к плотнику, - огрызнулся он. - Это все, что я могу тебе сказать.
И он ушел вверх по холму.
Иаков издал негромкий смешок.
- Почему ты его терпишь, позволяешь заходить во двор и говорить речи, словно он на рыночной площади?
Я снова взялся за работу.
- Ты любишь его гораздо больше, чем хочешь показать, - ответил я Иакову.
- Я хочу с тобой поговорить, - сказал он.
- Извини, но не сейчас. Мне нужно закончить разметку. Я пообещал, что сам все сделаю, и отправил всех домой.
- Я знаю, что ты сделал. Думаешь, ты глава семейства?
- Нет, Иаков, я так не думаю.
Я продолжал работать.
- Я решил поговорить с тобой именно сейчас, - сказал он. - Сейчас, когда женщины уже улеглись и под ногами не путаются дети. Я пришел сюда, чтобы поговорить с тобой, и поговорить наедине.
Он зашагал вперед-назад перед досками, сложенными в ряд. Я укладывал их вплотную. Линии были ровные.
- Иаков, все спят. Я тоже почти сплю. Я хочу лечь.
Я старательно провел следующую линию. Довольно неплохо. Потянулся за последней доской, но остановился и потер руки. До сих пор я не замечал, что пальцы у меня закоченели от холода.
- Иешуа, - позвал Иаков тихо, - время пришло, ты не можешь больше уклоняться. Ты женишься. У тебя больше нет причин откладывать это.
Я поднял на него глаза.
- Я тебя не понимаю, Иаков.
- Неужели? И кроме того, где, в каком из пророчеств сказано, что ты не должен жениться?
Голос его охрип. Он говорил непривычно вкрадчиво.
- Кто объявил, что ты не должен взять себе жену?
Я снова опустил голову, стараясь все делать медленно, чтобы не раздражать его еще больше.
Провел последнюю линию. Оглядел доски. Медленно встал. Колени болели, и я наклонился, чтобы растереть сначала левое, затем правое.
Иаков стоял, скрестив руки и сдерживая гнев, совсем не похожий на Иасона с его излияниями. Но он был возмущен еще больше, и я изо всех старался делать вид, что не замечаю этого.
- Иаков, я никогда не женюсь, - сказал я. - Нам пора перестать ходить вокруг да около. Настало время положить этому конец раз и навсегда. Да, это беспокоит тебя… тебя одного.
Он протянул руку, как часто делал, крепко взял меня за предплечье, так что мне стало больно, и замер.
- Это беспокоит не только меня одного, - сказал он. - Ты истощил мое терпение.
- Я не хотел. Я устал.
- Ты устал? Ты?
Он вспыхнул. Из-за яркого света фонаря вокруг его глаз залегли тени.
- Мужчины и женщины нашего дома уже собирались по этому поводу, - сказал он. - Все они говорят, что тебе пора жениться, и я говорю, что ты женишься.
- Только не твой отец, - сказал я. - Не говори, что твой отец высказался за это. И не моя мать, потому что я знаю, что она не могла. И если все собирались, то только потому, что ты заставил их собраться. И - да, я устал, Иаков, и хочу пойти в дом. Я очень устал.
Я высвободился как можно вежливее, взял фонарь и пошел к конюшне. Все здесь уже было сделано: животные накормлены, пол чисто выметен. Упряжь висела на крючках. Воздух был теплым оттого, что тут были животные. Мне здесь нравилось. Я задержался, чтобы согреться.
Вышел обратно во двор. Иаков уже задул фонарь и стоял в темноте, чтобы пойти в дом за мной следом.
Вся семья уже легла. Только Иосиф оставался у жаровни, но и он спал. Лицо его было гладким и молодым во сне. Мне нравились лица стариков, их восковая чистота и то, как под кожей проступают кости. Нравились ясно различимые контуры глаз под веками.
Когда я присел рядом с жаровней и стал греть руки, вошла мама и встала рядом с Иаковом.
- Мама, только не ты, - сказал я.
Иаков заметался, как всегда.
- Упрямец, гордец, - бормотал он себе под нос.
- Нет, сынок, - сказала мне мама. - Но ты должен кое-что узнать.
- Тогда расскажи мне, мама.
Как приятно было греть руки и смотреть, как светится огонь под толстым слоем серых углей.
- Иаков, прошу тебя, оставь нас, - попросила она.
Мгновение Иаков колебался, но все же почтительно кивнул, склонил голову в знак уважения и вышел. Только с моей матерью он вел себя так, безукоризненно учтиво. Жену он часто доводил до белого каления.
Мама села рядом.
- Так странно, - начала она. - Ты знаешь нашу Авигею, знаешь, что такое Назарет и что родичи приходили свататься к ней из Сепфориса и даже из самого Иерусалима.
Я ничего не сказал. Я внезапно ощутил изматывающую боль и пытался понять, где она. Болело в груди, в животе, в глазах. В душе.
- Иешуа, - шепотом позвала мама. - Сама девушка хочет тебя.
Боль.
- Она слишком скромна, чтобы прийти с подобной просьбой ко мне, - шепотом продолжала мама. - Она говорила со Старой Брурией, и с Есфирью, и с Саломеей. Она говорила с Маленькой Саломеей. Иешуа, мне кажется, ее отец сказал бы "да".
Боль как будто стала невыносимой. Я смотрел на угли не отрываясь. Я не смотрел на маму. Она не должна этого знать.
- Сын мой, я знаю тебя, как никто другой, - сказала мама. - Когда Авигея рядом, ты сгораешь от любви.
Я не мог отвечать. Я не владел собственным голосом. Я не владел собственным сердцем. Я замер. А потом все-таки заставил свой голос звучать ровно и тихо.
- Мама, - сказал я, - эта любовь пойдет со мной туда, куда я должен идти, но Авигея со мной не пойдет. Со мной не пойдут ни жена, ни ребенок. Мама, нам с тобой не надо было никогда говорить об этом. Но если сейчас мы должны говорить, что ж, тогда знай: ничего не изменится.
Она кивнула, как и должна была кивнуть. Поцеловала меня в щеку. Я снова стал греться у огня, и она взяла мою правую руку и стала растирать ее своей маленькой теплой ладонью.
Мне показалось, сердце вот-вот остановится.
Она отпустила мою руку.
"Авигея. Все еще хуже, чем во сне. Нет образа, который можно прогнать. Есть все, что я знаю о ней и знал всегда. Авигея. Это больше, чем может вынести человек".
И снова я заставил свой голос звучать ровно и тихо. Я говорил мягко, как будто не знал тревоги.
- Мама. А Иасон действительно ей неприятен?
- Иасон?
- Когда он сватался к Авигее, мама, был ли он ей неприятен? Наш Иасон? Ты не знаешь?
Она надолго задумалась.
- Сын мой, я сомневаюсь, что Авигея вообще знает о том, что Иасон сватался к ней, - сказала она. - Остальные знают. Но, мне кажется, Авигея в тот день играла с детьми. Я не уверена, что ей сказали об этом хоть слово. Потом приходил Шемайя, сидел здесь и говорил самые оскорбительные слова об Иасоне. Но Авигеи не было. Она была дома, спала. Я не знаю, неприятен ли он ей. Сомневаюсь, что она вообще знает о его сватовстве.
Боль время от времени усиливалась, пока она говорила. Острая боль где-то глубоко. Мысли разбегались. Как бы я был счастлив, если б мог выплакаться, остаться один и плакать, чтобы никто не видел и не слышал.
"Плоть от плоти моей, кость от кости".
Лицо мое было спокойным, руки не дрожали.
"Мужчин и женщин создал Он".
Я должен скрывать это от своей матери, я должен скрывать это от себя самого.
- Мама, - сказал я, - ты могла бы упомянуть при Авигее, что к ней сватался Иасон? Может быть, ты сможешь как-нибудь дать ей об этом знать.
Боль вдруг сделалась такой сильной, что мне расхотелось говорить дальше. Я сам не верил, что смогу сказать еще хоть слово.
Я ощутил ее губы у себя на щеке. Ее руки были на моем плече.
- Ты уверен, что хочешь, чтобы я это сделала? - спросила она, помолчав.
Я кивнул.
- Иешуа, ты уверен, что такова воля Господа?
Я подождал, пока боль отступит и голос зазвучит, как обычно. Потом взглянул на нее. И сейчас же ее спокойное лицо даровало мне какое-то новое успокоение.
- Мама, - сказал я, - есть то, что я знаю, и то, чего я не знаю. Иногда знание приходит ко мне неожиданно, заставая врасплох. Иногда оно приходит, когда меня вынуждают, - в моих неожиданных ответах тем, кто меня вынуждает. Иногда знание приходите болью. И всегда есть уверенность, что это знание больше того, что я позволяю себе узнать. Оно за гранью того, до чего я хочу дотянуться, о чем хочу спросить. Я знаю, что оно придет, когда я буду в нем нуждаться. Я знаю, что оно может прийти само собой. Но кое-что я знаю наверняка и знал всегда. В этом нет неожиданности. Нет сомнения.
Она снова долго молчала.
- Это и делает тебя несчастным, - сказала она наконец. - Я уже видела подобное раньше, но никогда не было так плохо, как теперь.
- Неужели настолько плохо? - прошептал я.
Я отвернулся, как делают мужчины, когда хотят уйти в свои мысли.
- Я не знаю, плохо ли это для меня, мама. И что для меня плохо? Любить так, как я люблю Авигею, - в том есть очистительная жертва, великая и прекрасная.
Она ждала, когда я продолжу.
- Бывают такие моменты, - сказал я, - такие душераздирающие моменты, когда мы изначально чувствуем, как переплетаются радость и печаль. И какое это откровение, когда горе становится сладостным. Я помню, как ощутил это, кажется, в первый раз, когда мы приехали сюда, все вместе, и я гулял на холме над Назаретом и увидел зеленую траву с крошечными цветами, их было так много, и все кругом - трава, цветы, деревья - двигалось, словно в каком-то величественном танце. И от этого было больно.