– "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…"
Режиссёр вскакивает.
– Плохо, плохо, потушите наполовину третий софит!
– "Что с тобой стряслось?"
– Ещё! Уменьшите ещё! Ну, что вы там копаетесь?
– Господин режиссёр! – кричит осветитель. – Да ведь третий софит совсем не светит.
– Что же там такое светит?
– Это люстра. Вы сами велели её включить.
– Не ваше дело, что я велел! – рычит режиссёр. – Выключите люстру и включите третий софит на шесть.
– "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…"
– "Что с тобой стряслось?.."
– Плохо, плохо! Дайте в люстре жёлтый свет и выключите рампу.
Наступает минута странной, отрадной тишины. О, если бы она продлилась подольше!
– Что такое? – гаркает режиссёр. – Почему не репетируете?..
На сцену выходит сценариус.
– Клара куда-то вышла, господин режиссёр.
– Надо репетировать! – шумит режиссёр. – Пусть сейчас же идёт на сцену!
– Но…
– Никаких "но"!.. – кричит режиссёр и, внезапно обмякнув, как человек, который уже на всё махнул рукой, бормочет: – Начинаем!
Наконец-то!
– "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…"
– "Что с тобой стряслось?"
Из-за кулис на сцену вдруг вылезает драпировщик со стремянкой и ставит её к окну.
– Вам что здесь нужно? – вскрикивает режиссёр нечеловеческим голосом.
– Гардины повесить, – деловито отвечает драпировщик и лезет на стремянку.
– Что повесить? Какие гардины? Марш отсюда! Почему вы их не повесили раньше?
– Потому что раньше мне не прислали материи – отвечает "вспомогательный персонал", стоя на стремянке, но режиссёр уже мчится на сцену, чтобы скинуть его со стремянки, задушить, задавить, растоптать…
Автор закрывает глаза, затыкает уши. Наконец-то разразился главный скандал, дикий, трескучий, захлёбывающийся скандал генеральной репетиции, скандал, назревавший и бродивший с утра, скандал горячечный, бестолковый, несправедливый, как мир, и необходимый, как гроза в природе, скандал, наполнивший всех присутствующих – и автора, и актёров, и вспомогательный персонал, и бушующего режиссёра – тёмной, отчаянной злобой, изнеможением, тоской, горечью, стремлением бежать из этого проклятого театра… Такова атмосфера генеральной репетиции.
Режиссёр возвращается на своё место в зрительном зале, постаревший на десять лет, изнурённый, мрачный, ненавидимый всеми.
– Начинайте, – говорит он с отвращением.
– "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…" – сдавленным голосом повторяет герой.
– "Что с тобой стряслось?" – беззвучно осведомляется Клара.
Устало, тяжко, безрадостно тянется генеральная репетиция.
– Плохо! – хрипит режиссёр. – Повторить! Вы должны войти быстрее.
Утомление овладело актёрами, ноги у них подкашиваются, язык прилипает к гортани, память отказывается служить. Неужели этому конца не будет?
– Плохо! – обрывает режиссёр. – Назад! Заслоняете партнёра.
Скорей бы конец! Актёры играют, стиснув зубы, читают текст, как пономари, режиссёр хочет ещё раз повторить, но машет рукой и стирает со лба холодный пот. Конец.
Актёры молча выходят из театра, чуть не шатаясь, опьянённые свежим воздухом. Автор, опустив глаза, бежит домой, неся на своих плечах всеобщую усталость и уныние. Итак, завтра премьера. Ладно, теперь уже всё равно.
И всё-таки все вы будете счастливы, когда снова наступит день генеральной репетиции, вы, авторы, и вы, актёры и режиссёры, мастера и парикмахеры, бутафоры и костюмерши! Это долгий и пасмурный день, злой и тяжкий, как жёрнов; но вы будете счастливы именно потому, что он такой выматывающий…
Техника сцены
С предельной ясностью здесь уже было изложено, что получается, когда автор напишет пьесу и отдаст её театру, как проходит первое чтение этой новинки, а потом репетиции – и генеральная репетиция. В трогательных выражениях было изображено, что чувствует и переживает автор, когда он наконец-то получает возможность наблюдать, как воплощается его пьеса в плоть и кровь театрального спектакля. Мы видели, как автор и его произведение становятся средоточием всего театрального механизма, наблюдали за тем, как скрипуче и суматошно с виду, в несусветной спешке, всё в театре ставится на службу вдохновению, ниспосланному автору музами и воплощённому в его пьесе. Заметили мы и то, что автор, как он ни необходим, – ибо кто же ещё напишет пьесу? – чувствует себя совершенно лишним и даже заброшенным, ибо среди всего творящегося в театре он – единственный, кто не стал объектом гонки и скандалов; его физическое существо не озаряют ни прожекторами, ни даже небольшим софитом, его не надо закреплять каким-нибудь косячком, покрывать олифой или клеевой краской, драпировать занавесками или прикрывать бутафорским дёрном; к его трепещущему телу нет надобности приставлять ступеньки и навешивать двери. В интересах спектакля автор, несомненно, принял бы все эти муки, но так уж повелось, что с ним ничего не происходит, и он лишь ошалело глядит на сумятицу, которая вышла из-за того, что ему вздумалось написать пьесу. Он чувствует себя здесь ужасно лишним и никчёмным, он уступает дорогу мебельщикам, которые несут стол, наталкивается на рабочих сцены, которые волокут декорацию, с унылым и виноватым видом бродит по театру, но нигде не может стать полезным и деятельным членом театрального коллектива. Надо бы поговорить с режиссёром, но у режиссёра нет времени, а актёры в уборных толкуют о рыбной ловле, о несварении желудка, о том, кто и как играл тридцать лет назад в Градце Кралове и какой у кого был тогда псевдоним. И автор геройски присоединяется к этим разговорам, желая показать, будто он вовсе не так уж дрожит и волнуется за свою пьесу.
Именно так всё это и бывает: автор – лишний человек в театре, даже в большей степени лишний, чем он сам предполагал. Его работа уже легла на плечи других. Режиссёр придумал собственную трактовку и терзается тем, что автор своей пьесой, собственно говоря, мешает ему. Ведь он-то, режиссёр, ставит прекрасный спектакль, которому жестоко угрожает автор, врываясь в него со своим непотребным и нелепейшим текстом. Лучше всего, вероятно, была бы пьеса без автора, без текста, да, пожалуй, и без актёров, потому что всё это только мешает успеху режиссуры. Творчество режиссёра тяжело и трагично, ибо он стремится создать нечто лучшее, чем то, что написано, поставлено и сыграно. На режиссёре лежит, таким образом, нечто вроде заклятия, он заживо обречён плести верёвки из песка, хотя скрывает это.
Самодержец-режиссёр работает в контакте с художником, ибо без кулис, декораций, занавесов и костюмов в театре не обойтись. Художник тоже связан по рукам и ногам указаниями автора. Ему бы, например, хотелось воздвигнуть на сцене Эйфелеву башню на фоне вулканов или кубистического полярного пейзажа или соорудить там невиданной конструкции карусели, катальные горки, маяки и висячие мосты. Но автор требует всего лишь "бедно обставленную каморку вдовы Подлештьковой" или просто "комнату городского типа".
Иной раз автор старается помочь режиссёру и художнику разными дополнительными указаниями о том, что "в середине дверь", "направо дверь на балкон", "налево дверь в спальню", "на окне клетка с канарейкой" и так далее.
Есть, правда, и такие авторы, которые, прельстившись заманчивыми видениями красочных эффектов, предписывают серию блестящих метаморфоз: дремучий лес должен в несколько секунд смениться королевским дворцом, дворец – сельским трактиром, а трактир – скалистой пещерой. В результате режиссёр, художник и мастер сцены долго ломают голову над тем, как всё это осуществить при имеющихся средствах – задних проекциях, декорациях и люках.
Итак, художник прочитывает пьесу, не обращая внимания на прелести слога и композиции. Его интересует, где и какие должны быть двери и какую мебель хочет расставить на сцене автор, чтобы, посоветовавшись с режиссёром, всё сделать наоборот. Тогда поражённый автор заявляет, что он именно так всё себе и представлял. Театр вообще своеобразен тем, что там все вещи выглядят иначе, чем сперва предполагалось. Когда приносят декорации на сцену, художник бывает удивлён, что они выше, короче или шире, чем он думал. Удивляется и режиссёр: сцена выглядит совсем иначе, чем он себе представлял, когда давал задание художнику. Не остаётся, впрочем, ничего другого, как смириться, и самое интересное, что чем больше декорации не соответствуют замыслу, тем единодушнее зрители и критики заявляют, что декорации на этот раз удачны и отвечают духу пьесы. Итак, художник делает эскизы декораций и приходит советоваться с режиссёром. Они вызывают мастера сцены. Тот обычно всплёскивает руками и решительно заявляет, что из этого ничего не выйдет, так как времени не хватит; декорационная и столярка завалены работой, и, чтобы выполнить ещё и это, нужно творить чудеса. В конце концов его всё же удаётся уломать, и в декорационной и столярке, хотя они и перегружены, начинаются чудеса. Возникают контуры леса и скал, разносится острый запах клея и заслуженные декораторы с фесками на голове и трубками в зубах начинают энергично малевать.
– Опять какая-то кубистика, – ворчит почтенный могиканин, прослуживший в театре тридцать лет. – Увидел бы это Рафаэль!