Она поцеловала Пита, и мы вышли из дому, и отец нес Питов мешок, а Пит - хочешь не хочешь - шел так. Все еще не развиднелось, и мы стояли на шоссе у нашей калитки и ждали. Потом засветились фары автобуса, и я смотрел на него, пока он подъезжал, и Пит поднял руку, и уже было светло, а я и не заметил, как начался рассвет. Мы с Питом думали, что отец сморозит глупость, вроде вчерашней, когда он ляпнул, что, мол, дядя Мэрш, раненный во Франции, и отец в Техасе в восемнадцатом году достаточно навоевали для защиты Штатов в сорок втором, но он - нет: вел себя нормально. Он только сказал: "Прощай, сын. Всегда помни, что мать сказала, и пиши ей, как будет время, почаще". Потом он пожал Питу руку, а Пит посмотрел на меня, погладил по голове - так погладил, что чуть шею мне не свернул, - и вскочил в автобус. Парень в автобусе хлопнул дверцей, автобус заурчал, двинулся, взревел и с воем стал набирать скорость, и ехал все быстрее, и два задних огонька убегали, сходились, не уменьшаясь, будто скорей хотели слиться в один. Но огоньки так и не сошлись, и автобус уехал, а мне бы только дождаться ночи, когда никто не видит, да разреветься, даром, что чуть не девять, и все такое.
И пошли мы с отцом домой. И дрова возили, и некогда было, и обошлось без рева, потому что мы до вечера проработали. Потом взял я рогатку, - а хорошо бы было и нашу коллекцию прихватить, птичьи яйца; сначала-то Пит мне отдал свою, а потом я и сам тоже яички собирал, а Пит мне помогал и любил их разглядывать; бывало, мы вытащим наш ящик и любуемся, хоть Питу почти что к двадцати подошло. Но ящик больно большой, чтоб его по дорогам таскать, да и хлопотно; вот я и взял только яичко выпи, оно самое лучшее было, уложил в спичечный коробок и спрятал его вместе с рогаткой в амбаре. Поужинали мы, легли спать, и - ну хоть что хошь делай - не могу я тут, в этой комнате, в этой кровати, не выдержу даже и одну ночь еще, ну никак. Дальше, слышу, отец похрапывает, спит, а мать совсем не слышно - спит ли, нет; только, думаю, не спала она. Взял я ботинки, выкинул их в окно, вылез сам - сколько раз глядел, как Пит вылезал, это когда ему семнадцать только было, и отец дверь запрет: дескать, молод еще по ночам котовать, - и не пускает; тоже и я: надел ботинки и айда к сараю - за рогаткой и яичком, а потом вышел на шоссе.
Холодно не было, только здорово темно, и шоссе это - ты идешь, а оно бежит, ты идешь, а оно еще длинней, - вот, думаю, прихватит меня солнце, разгорится, а я еще и до Джефферсона не дошел, двадцать-то две мили. Ан нет, не прихватило. Рассвет чуть-чуть зачинался, как я в гору взошел, а тут и город. Кругом в домах завтрак готовят - и не хочешь, а чуешь, - эх, думаю, хоть сухарей бы взял на дорогу, да поздно. Пит говорил, Мемфис за Джефферсоном стоит, а тут оказалось восемьдесят миль.
Ну, стою я на площади; пусто; светает, и фонари еще горят, и мне восемьдесят миль до Мемфиса осталось, а я всю ночь двадцать шел, и приду я в Мемфис таким ходом как раз, когда Пит в Пирл-Харбор отчалит, и на меня полицейский смотрит.
- Ты откуда идешь? - говорит.
А я ему: "Мне в Мемфис надо. Брат у меня там, в Мемфисе".
- У тебя, что ж, значит, нет никого здесь? - полицейский говорит. - А тогда зачем ты тут болтаешься, если брат в Мемфисе?
А я ему опять: "Мне в Мемфис надо. Некогда мне время терять - трепаться, и идти времени нет. Мне сегодня туда надо".
- Иди-ка сюда, - он говорит.
Мы по другой улице пошли. И увидели автобус, совсем такой, на каком Пит вчера уехал, только фары потушены, и без народа, пустой; а еще там был вокзал, как на железной дороге, и внутри загородка, и за загородкой кондуктор. Полицейский мне говорит: "Посиди пока здесь", я сел на лавку, а он спрашивает кондуктора: "Можно мне от вас позвонить?" - поговорил в телефон и потом просит кондуктора: "Присмотрите тут за ним, а я миссис Хэбэршем приведу - как она соберется, так и придем". И ушел. Тогда я встал и говорю кондуктору:
- Мне в Мемфис надо.
- Мало ли кому что надо, - кондуктор отвечает, - а ты лучше сиди, мистер Фут сейчас вернется.
- Не знаю я мистер-футов никаких, - говорю, - а мне бы на этом автобусе до Мемфиса добраться.
- Деньги есть? - спрашивает. - Это тебе в 72 цента обойдется.
Я вытащил яичко выпи. "Я вам вот что дам за билет, - говорю. - Вы такого в жизни не видели, оно доллар стоит. А я за 72 цента отдам".
- Нет, - говорит. - Хозяин автобуса любит наличные. Если я стану за билеты птичьи яйца брать или другую какую живность, он, пожалуй, меня выгонит. Пойди-ка сядь на место, как мистер Фут го…
Я ходом к двери, но он догнал меня: перепрыгнул через загородку и хотел за рубашку поймать, да я увернулся, дернул нож из кармана (он всегда со мной) - рраз! - и раскрыл: "Тронь, - говорю, - попробуй - я тебе руки-то как раз отхвачу", - и к двери, хотел проскочить, да куда! Ни разу не видел, чтобы взрослые такими резвыми были, а этот почти как Пит бегал. Он дверь загородил: сам спиной к ней стоит, а другого пути нет. И он мне сказал: "А ну-ка, иди обратно и сиди где сидел".
И там не было другого пути. А он стоит и стоит. Ну, я пошел обратно и сел. И тут, вроде, в вокзал битком народу налезло. А это полицейский пришел с двумя тетками в шубах, и с утра пораньше накрашены. Но видно было, что их сейчас только разбудили, и будто им это вовсе не нравится - старухе и другой, помоложе, - и глядят на меня.
- У него даже пальто нет! - старая говорит. - Как же он, господи, сюда добрался один?
- Спросите у него, - полицейский отвечает, - а я ничего не добился, твердит только, дескать, брат в Мемфисе, и он туда хочет.
- Это точно, - я кивнул, - мне в Мемфис надо, сегодня.
- Ну, конечно, надо, - старая говорит, - а ты уверен, что в Мемфисе брата своего найдешь?
- Небось, найду. Он один у меня, брат-то, и всю жизнь вместе жили. Небось, узнаю, как увижу.
А старая глянула на меня и говорит: "Не похож он на мемфисского".
- Так он, может, и не мемфисский, - полицейский ей отвечает. - А, в общем, кто его знает. Много их бродит, и мальчишек, и девчонок, и техасских, и миссурийских, сегодня здесь, завтра там, лишь бы где-нибудь поесть перехватить, - бывает, такого карапуза встретишь, что он еще и ходить-то как следует не умеет. Этот-то уверен: в Мемфисе у него, видите ли, брат, да и все тут. Что я могу? - пошлю его туда, пусть ищет.
- Правильно, - старая кивнула, а та, помоложе, села рядом, открыла сумочку, достала ручку, достала бумагу - листки какие-то, а старая опять:
- Ну, милый, надеюсь, ты найдешь брата, а нам тут надо твою историю зарегистрировать. Нам надо знать твою фамилию, и где ты родился, и когда умерли твои родители, и как зовут твоего брата.
- Не нужно мне ваших историй, - говорю. - Мне только до Мемфиса добраться, и все: мне сегодня туда надо.
- Видите? - это полицейский опять влез. И вроде ему нравится, как я говорю. - Я ж вам рассказывал.
- Вам везет, миссис Хэбэршем, - кондуктор говорит, - пожалуй, пулемета у него нет, зато нож… нож у него проворный, хоть кому удружит.
А старая все смотрит и смотрит на меня.
- Ну, хорошо, - говорит. - Ладно. Уж не знаю, что и делать.
- Я знаю, - это кондуктор опять. - Куплю ему билет за собственный счет, огражу пассажиров от смертоубийства. Пусть мистер Фут подтвердит, что я гражданское мужество проявил, возместят же мне убытки… а, может, и медаль дадут, а? Мистер Фут?
А на него никто и внимания не обращает. Старая все стоит - уставилась на меня. "Ну, ладно, - говорит. - Ладно". А потом вдруг вынула доллар из кошелька и дает кондуктору: "Надеюсь, он по детскому билету ездит?" - спрашивает.
А кондуктор говорит: "Н-да. Не знаю уж, как и быть. Уволить ведь могут. Скажут: "Почему не упакован? Почему надписи нет - "взрывоопасно"? Ну да ладно, рискну"".
Ушли они. Только полицейский снова вернулся, сэндвич мне дал. "Найдешь брата, уверен?" - спрашивает.
- Да как же не найду? - отвечаю. - Ну, я его не увижу, так он меня увидит. Что ж, он меня не знает?
Тогда и полицейский ушел, а я сэндвич стал есть. Народу в вокзал набивалось все больше, а потом кондуктор сказал, что пора ехать, я влез в автобус - совсем как Пит вчера, и мы тронулись.
И я разные города видел. Автобус здорово разошелся, а я вдруг понял: спать хочу - сил нет! Так ведь сколько было смотреть всего - какой уж тут сон. Автобус из Джефферсона выбрался - и пошло: поля, леса, мимо, и вдруг опять город, и этот мимо, и опять поля и леса, а гляди, уж опять город, и склады, и водокачки, и фабрики, а потом мы вдоль насыпи поехали, и я видел, как семафор семафорил, и поезд шел, а вот опять город, и еще, и еще, и я совсем носом клюю, - да нельзя мне было спать. И тут начался Мемфис. Автобус ехал и ехал, и пошли склады. А это и не Мемфис вовсе был, и мы ехали мимо водокачек, труб, фабрик, и если это были лесопилки или ткацкие фабрики, то я в жизни таких больших не видал и так много; а уж где они столько хлопку берут или бревен, чтоб работать, я и вовсе не знаю.
А потом я увидел Мемфис. Тут уж я сразу узнал. Он вырастал и уходил вверх. Будто десяток Джефферсонов собрались вместе и растут к небу, - выше любой горы по всей Йокнапатофе. И вот мы въехали в город, и автобус пополз и останавливался каждую минуту, и машины так и порскали со всех сторон, а народу было на улицах - ну, тьмущая тьма, небось всё Миссисипи в тот день туда съехалось: хорошо хоть кондуктор в Джефферсоне остался, чтоб билет мне продать; и еще эти тетки, - интересно, почему они в Мемфис не уехали? И тут автобус совсем остановился. Это была другая автобусная станция, здорово больше, чем которая в Джефферсоне. Я сказал: "Порядок. Где тут вступают в армию?"
- Что? - спросил кондуктор. И я повторил: "Где тут вступают в армию?"