И вы все летите, друзья, ко всяким своим целям, и поистине я не отрицаю ни монархии, ни республики, ни семьи, ни монашества, - не отрицаю, но и не утверждаю. ибо вы никогда не должны быть связаны.
Ученики мои - не связаны.
Но чуть грубость - не я.
Чуть свирепость, жесткость - тут нет меня.
Розанов плачет, Розанов скорбит.
"Где ж мои ученики?"
И вот они собрались все: в которых только любовь.
И это уже "мои".
Потому-то я и говорю, что мне не нужно "ума", "гения", "Значительности"; а чтобы люди "завертывались в Розанова", как станут поутру, и играя, шумя, трудясь, в день 1/10 минутки всего вспомнили: "этого всего от нас хотел Розанов".
И как я отрекся "от всего образа мыслей", чтобы ради всегда быть с людьми и ни о чем с ними никогда не спорить, ничем не возражать им, не огорчать их - так "те, которые мои" - пусть дадут мне одну любовь свою, но полную: т.е. мысленно всегда будут со мною и около меня.
Вот и все.
Как хорошо.
Да? 16.I.1916
Вася Баудер (II - III кл. гимназии, Симбирск)8 приходил обыкновенно ко мне по воскресеньям часов в 11 утра. Он носил гимназическое пальто, сшитое из серого (темно-серого), толстого, необыкновенной красоты сукна, которое стояло "колом" или как туго накрахмаленное, - и это являло такую красоту, что, надевая его только на плечи, - как-то слегка приседал от удовольствия носить такое пальто.
Он был из аристократического семейства и аристократ. Во-первых, - это пальто. Но и самое главное - у них были крашеные полы и отдельно гостиная, небольшая зала, отцов кабинет и спальня. Еще богаче их были только Руне - у них была аптека, и Лахтин. У мальчика Лахтина (Степа) была отдельная, холодная комната с белкой в колесе, а на Рождество приезжала красивая сестра и с нею подруга - Юлия Ивановна.
С ними (барышнями) я не смел никогда разговаривать. И когда одна обратилась ко мне, я вспыхнул, заметался и нечего не сказал.
Но мы мечтали о барышнях. Понятно. И когда Вася Баудер приходил ко мне по воскресениям, то садились спиной друг к другу (чтобы не рассеиваться) за отдельные маленькие столики и писали стихотворение: К НЕЙ Никогда и решительно никакой другой темы не было. "Ее" мы никакую не знали, потому что ни с одной барышнею не были знакомы. Он, полагаясь на свое великолепное пальто, еще позволял себе идти по тому тротуару, по которому гимназистки шли, высыпая из Мариинской гимназии (после уроков). У меня же пальто было мешком и отвратительное, из дешевенького вялого сукна, которое "мякло" на фигуре. К тому же я был рыжий и красный (цвет лица). Посему он имел вид господства надо мною, в смысле что "понимает" и "знает", "как" и "что". Даже - возможность. Я же жил чистой иллюзией.
У меня был только друг Кропотов, подписывающийся под записками: Kropotini italo9, и эти "издали" Руне и Лахтин.
Мы спорили. У меня было ухо, у него глаз. Он утверждал, насмешливо, что я пишу вовсе не стихи, потому что "без рифмы"; напротив - мне казалось, что скорее он, не я, пишет прозу, п.ч., хотя у него оканчивалось созвучиями: "коня", "меня", "друг", "вдруг", но самые строки были вовсе без звука, без этих темпов и периодичности, которые волновали мой слух, и впоследствии мы узнали, что это зовется стихосложением. Напр., у меня:
Ароматом утро дышит
Ветерок чуть-чуть колышет…
Но если "дышит" и "колышет" не выходило, то я ставил смело и другое слово, твердя, что это все-таки "стих", п.ч. есть "гармония" (чередующиеся ударения). У него…
У него были просто строчки, некрасивые, по мне - дурацкие, "совершенная проза" но зато "созвучие" последних слов, этих концов строк, что мне казалось - ничто. Это были и не теперешние белые стихи: это была просто буквальная проза, без звона, без мелодии, без певучести, и только почему-то с "рифмами", на которых он помешался.
Так мы жили.
Я сохранил его письма. Именно, едва перейдя в IV класс, я был взят братом Колею в Нижний10, должно быть, "быстро развился там" (Нижегородская гимназия была несравнима с Симбирской), "вознесся умом" и написал на "старую родину" (по учению) несколько высокомерных писем, на которые он отвечал мне так:
[сюда поместить непременно, непременно, непременно!!! - письма Баудера. См. Румянцевский музей] "позднейшая приписка". 16.I.1916
"Я" есть "я", и это "я" никогда не станет - "ты".
И "ты" есть "ты", и это "ты" никогда не сделается как "я".
Чего же разговаривать. Ступайте вы "направо", я - "налево", или вы "налево", я "направо".
Все люди "не по дороге друг другу". И нечего притворяться.
Всякий идет к своей Судьбе.
Все люди - solo. 23.I.1916 Так обр. Гоголь вовсе и не был неправ? (Первооснова русск. действительности), и не в нем дело. Если бы Гоголя благородно восприняло благородное общество: и начало трудиться, "восходить", цивилизовываться, то все было бы спасено. Но ведь произошло совсем не это, и нужно заметить, что в Гоголе было такое, чтобы именно "произошло не это". Он писал вовсе не с "горьким смехом" свою "великую поэму", Он писал ее не как трагедию, трагически, а как комедию, комически. Ему самому было "смешно" на своих Маниловых, Чичиковых и Собакевичей, - смех, "уморушка" чувствуется в каждой строке "М.Д.". Тут Гоголь не обманет, сколько ни хитри. Слезы появляются только в конце, когда Гоголь увидал сам, какую чудовищность он наворотил. "Finis Russorum" ("Конец Руси" (лат.)).
И вот подло ("комически") написанную вещь общество восприняло подло: и в этом заключается все дело. Чернышевские - Ноздревы и Добролюбовы - Собакевичи загоготали во всю глотку: - А, так вот она наша стерва. Бей же ее, бей, да убей.
Явилась эра убивания "верноподданными" своего отечества. До 1-го марта11 и "нас", до Цусимы12. 23.I.1916
Действие "М.Д." и было это: что подсмотренное кое-где Гоголем, действительно встретившееся ему, действительно мелькнувшее перед его глазом, ГЛАЗОМ, и в чем гениально, бессмысленно и по наитию, он угадал "суть сутей" моральной Сивухи России - через его живопись, образность, через великую схематичность его души - обобщилось и овселенскилось. Дробинки, частицы выросли во всю Русь. "Мертвые души" он не "нашел", а "принес". И вот они "60-ые годы", хохочущая "утробушка", вот мерзавцы Благосветовы13 и Краевские14, которые "поучили бы Чичикова". Вот совершенная копия Собакевича - гениальный в ругательствах Щедрин. Через гений Гоголя у нас именно появилось гениальное в мерзостях. Раньше мерзость была бесталанна и бессильна. К тому же, ее естественно пороли. Теперь она сама стала пороть ("обличительная литература"). Теперь Чичиковы стали не только обирать, но они стали учителями общества.
- Все побежало за Краевским. К Краевскому.
У него был дом на Литейном. "Павел Иванович уже оперился".
И в трубу "Отеч. Записок" дал "Евангелие общественности". 26.I.1916
Вот ты прошел мимо дерева: смотри, оно уже не то.
Оно приняло от тебя тень кривизны, лукавства, страха. Оно "трясучись" будет расти, как ты растешь. Не вполне - но тенью:
И нельзя дохнуть на дерево и не изменить его.
Дохнуть в цветок - и не исказить его.
И пройти по полю - и не омертвить его.
На этом-то основаны "священные рощи" древности.
В которые никто не входил никогда.
Они были - для народа и страны как хранилища нравственного. Среди виновного - они были невинными. И среди грешного - святыми.
Неужели никто не входил?
В историческое время - никто. Но я думаю, в доисторическое время "Кариатид" и "Данаид"?
Эти-то, именно эти рощи были местом зачатий, и через это древнейшими на земле храмами.
Ибо храмы - конечно возникли из особого места для столь особого, как зачатия.
Это была первая трансцендентность, встретившаяся человеку (зачатие).
2.II.1916
Поговорили о Гоголе, обсуждали разные стороны его, и у него мелькнули две вещи: - Всякая вещь существует постольку, поскольку ее кто-нибудь любит. И "вещи, которой совершенно никто не любит" - ее и "нет".
Поразительно, универсальный закон.
Только он сказал еще лучше: что "чья-нибудь любовь к вещи" вызывает к бытию самую "вещь"; что, так сказать, вещи рождаются из "любви", какой-то априорной и предмирной. Но это у него было с теплом и дыханием, не как схема.
Удивительно, целая космогония.
И в другом месте, погодя:
У Гоголя вещи ничем не пахнут15. Он не описал ни одного запаха цветка.
Даже нет имени запаха. Не считая Петрушки, от которого "воняет". Но это уже специально гоголевский жаргон и его манерка. Т.ч. это тоже не запах, а литературный запах.
Он такие говорит, что Гоголь отвратителен, неинтересен и невыносим. И что у него кроме выдумки и сочинения ничего нет. (С Тиграновым Фаддеем Яковлевичем)16 У него мать и прелестная жена, блондинка (кожа) и светлокудрая: бледный, бессильный цвет волос, с переливом в золото. Он сказал, что это древнейший корень Армении, что именно в старейших и захолустных местностях - сплошь рыженькие крестьянки. "Благодарю, не ожидал"17. Сам он черный жук, небольшого роста, - теоретик и философ.