И не знали они; и все они почему-то не решались сойти с этого места, направиться в другое, пойти вперед или вернуться назад; можно было вообразить себе, что золотые полосы с потолка протянулись длинными мягкими лентами, которые невидимо опутали их и не выпускали их из своих пут.
- Пойдемте, - сказал Альдо, беря Изабеллу под руку. - Я хочу видеть рай и ничего больше.
Когда сторож повел их по лестнице в тридцать ступеней, приводившей к сокровищнице умершей герцогини, когда из жемчужной выси донеслись до них крики ласточек, химерическая сила жизни пронзила их до самого сердца, и там с большей силой заныли ревниво оберегаемый тайные мечты и муки. И мужчина во всем дерзновении мужской силы, изведавшей все опасности и стремления, свободный от всех привычек и страхов, вооруженный недоверием и презрением ко всему, удовлетворявшийся в течение многих и многих дней тем, что твердо стоял на двух ступнях, теперь глядел на чудное препятствие, вставшее ему на дороге, на это тело, обещанное ему отныне, и старался заглушить предчувствие беды картиной освободительной оргии; он представлял себе моряка, вернувшегося в гавань с тем, чтобы завтра с большей легкостью устремиться в простор океана, и жилы у него вздувались от нетерпеливого ожидания. Женщина же, знавшая уже, что такое наслаждение, и желавшая сочетать радость со страданием, увлекаемая яростной силой в жерло самых ужасных соблазнов, одаренная сердцем, одновременно робким и смелым, кротким и безжалостным, вдыхала в себя пыльное дыхание окружавших ее душ, казавшееся ей серным запахом урагана, и не создавала никаких планов, не вооружалась против непредвиденного; колыханием колен своих несла божественную животность своего тела, растила в теплом лоне своем коварство и разврат. Но другие два - дева и юноша - те не знали защиты от обиды, от запаха магнолий, от бледности болота, от опьяняющего воздуха - в обоих их жили враждебные друг другу силы, поднимавшие беспорядочную смуту, разлетаясь прочь и при каждом дыхании выдвигая рядом с ними новую тень, на которую, быть может, нельзя было смотреть, не испытывая чувства ужаса.
- Вот мой сад, - сказала Изабелла, перегибаясь через подоконник, с тем же самым выражением, с каким она начала бы неудержимую исповедь: "Вот мое прегрешение, но вот и слава моей жизни".
От нее дышало греховным опьянением, наполовину непроизвольным, наполовину искусственным; то у нее было лицо, то маска, то в ней чувствовалась аффектация опытной актрисы, то полное неведение животной прелести.
- Ты таким представлял его себе, Альдо?
Рядом с ней стоял брат, тоже перегибаясь через теплый каменный подоконник, держа ее за пояс.
- Посмотри, Мориччика. Посмотрите, Тарзис.
Вана и Паоло подошли к окну; она отодвинулась, чтобы они могли увидать розовые кусты. Привлекла к себе Вану, чтобы послушать, как она дрожит; и через ее голову устремила на возлюбленного взгляд, который был похож не на мимолетный луч, а на что-то тяжелое, что льнуло к телу, как тяжелая материя. И так стояли они все вчетвером, овеянные теплом, запахом, стояли в легком оцепенении, как будто начинали на них действовать волшебные чары.
Даже и сад погрузился в оцепенение, окутался весь молчанием, тягучим, как мед, как воск, как смола. То были видения забытья и грусти, которые томились в тяжелых ароматах. От лаванды и розмарина отделялся запах масла; увядшие абрикосы висели в густой листве, некоторые из них раскрылись, показывая косточку и выпуская сок; неподрезанные розовые кусты разрастались такими длинными и нежными ветками, что они загибались вокруг цветов; а за стеблями лилий с тяжелыми созревшими тычинками виднелось бледное, настоящее вергилиевское болото.
- Когда я жила, - сказала тихим голосом волшебница с лицом, почти прозрачным от нежной улыбки, - мой сад был полон пчел и хамелеонов.
Влетела пчела и загудела. Глаза юноши следили за ней с восхищением, которое заставляло думать, что полет ее представляет собой для него нечто необыкновенное. Все четверо сидевших в углублении окна прислушивались к бесконечному жужжанию, блуждавшему по комнате. Затем украдкой переглянулись между собой и увидели, что у всех были светлые глаза, но у всех разные, и были этим поражены, как будто это сходство и несходство бросилось им в глаза впервые.
- Ах, какое у меня было уменье жить! - прибавила Изабелла, зачарованная своей собственной игрой. - В моих маленьких комнатах, у борта моих заснувших бассейнов, я вызывала видения знаменитых городов. Глядите, глядите только: вот те, что на севере, вот те, что на юге, темные и светлые, серые и белые…
И она показывала нарисованные на стене аллегорические образцы городов со стенами и башнями - и тех, что омывались морем, и тех, что стояли на больших реках или посреди горных хребтов: Парижа и Иерусалима, Ульма и Лиссабона, Берна и Марселя; и тех, которые в воображении людей олицетворяют собой ароматы или праздность, или лихорадки, любовные напитки или пляски, - то были Алжир, Толедо, Мессина, Мальта, египетская Александрия.
- Иза, Иза, - вздохнул юноша, - почему мы сегодня не в старом Алжире, не сидим на белой террасе в шелковых одеждах на груде подушек со множеством напитков, стоящих перед нами, и кто-нибудь не поет нам длинную-длинную песню, которую мы слушаем и не понимаем!
- Молчи, молчи, - сказала она, кладя палец на губы и бесшумно передвигаясь к другому порогу. - Слушай пчелу.
Крылатая труженица перелетела в соседнюю комнату; ее жужжанье словно меняло тон, делаясь более звучным, как бы усложненным другими регистрами, напоминающими вибрацию басовых струн.
- Слушай, какая музыка!
- Играет виола, - говорил Альдо, понизив голос и приближаясь на цыпочках, в своем чувстве обожания к сестре инстинктивно подражая ее движениям.
И сестра-чаровница перегнулась через порог, схватившись руками за оба косяка; взглянула по сторонам, заглянула наверх; затем, не говоря ни слова, обернула назад свое лицо, озаренное отражением открытого сокровища. И все светлые глаза присутствующих восприняли это сияние.
Что это, уж не вступали ли они в позолоченную внутренность клавесина? Не попали ли они в ящик, сработанный королем всех ювелиров для того, чтобы хранить в нем дивные колки слоновой кости с арфы святой Цецилии? Жужжание пчелы было как дрожание струны, исполняющей длинную каденцу; но безмолвие было - как безмолвие внутри ковчежца с мощами.
- Изабелла! Изабелла! - повторял юноша в восхищении, читая повсюду имя божественной усопшей.
А сестра с улыбкой детской радости оглядывала всех вокруг вопрошающим взором, видя всеобщее изумление, как будто перед новым нарядом, как будто она надела новое платье и спрашивала: "Тебе нравится? Вам нравится? Это всецело мое изобретение".
- Когда я жила, - тихо промолвила она, - здесь в этот час играла музыка. Ты не помнишь, Ванина?
- Я помню, - вмешался Альдо, двигая в воздухе пальцами левой руки, как при игре на виолончели. - Может быть, моя большая виола еще заперта в этом шкафу.
Рисунок потолка был тоньше, чем филигранная работа; в середине был герб с двумя орлами и тремя золотыми лилиями. Вдоль стен стояли шкафы для инструментов и нотных таблиц и висели изображенные на дереве старинные инструменты - клавесины, виола, арфа, "дольчемеле" и "вирджинале"; а между ними висели странные изображения дворцов и садов, как бы с целью обозначить несуществующие места, к которым стремится душа и летит на струях мелодии даже из самых веселых мест земного шара. И здесь также на маленьких деревянных флажках, оказалось, стояло то же самое сладостное имя.
- Конечно, твоя виола здесь, - подтвердила чаровница, пристально устремив куда-то взор. - Я ее вижу как тебя, Альдо. Я всегда завидовала ее красно-коричневому цвету - мне бы такие волосы иметь! Ах, если бы ты мог отыскать хоть одну ноту, которая напоминала бы ее! А эти желтоватые пятна лака на боках, которые были прозрачнее амбры! А посередине нижней деки эти золотые полоски, сочные и нежные как, шея тропической птицы! Нижняя часть грифа у нее светлая, отполированная движением твоей руки.
- Мориччика, а какая у тебя была чудная лютня, которой ты себе аккомпанировала! - воскликнул юноша, увлекаясь все более и более. - Ящик у нее был сработан, как киль у корабля, из чередующихся полос дерева, то светлого, то темного, и был легче, чем чашка весов орехового дерева. А проколы в ней были такие тонкие, что еле-еле проходил через них солнечный луч, если, желая прочесть на дне ее имя знаменитого мастера, ее поставить против света.
Они стояли, прислонившись к шкафам, предаваясь таинственному забытью. Все как будто превратилось в музыку, и последняя связала с неизмеримой далью эту тесную комнату, в которой жила некая древняя душа. Разве не от звона колоколов побелело небо, истощенное слишком долгим сиянием своим? В промежутках доносился из болота хор лягушек; а от этих звуков, казалось, побелели самые воды. И была повсюду белизна и замирание; еще не заметны были покровы вечера, текшего к ним по реке забвения, хотя верхушки ив начали уже окутываться тенью.
- Это небо, Альдо, приводит мне на память слова из посвящения к одной книге, которую ты мне показал, Книге Кантат - она была, быть может, посвящена мне, когда я жила. Ты помнишь их?
- Помню. "Да будет свидетелем само небо, как Творец музыки…"
- Творец музыки!