- Это была книга кантат для одного голоса, сочинение Маццаферраты. Там есть одна кантата на сегодняшний день, на сегодняшний час: "С ногами из серебра…" Она была переплетена в тисненый пергамент, блестящий, как коробки от конфет, а на нижней стороне застежки было написано от руки: "Меня сжигает двойной пыл". Бумага была тонкая, мягкая, истлевшая с краев. Она, как осенние листья, начинала умирать с краев. Ты не помнишь этого? Кстати, книга эта должна находиться в одном из шкафов.
Изабелла поощряла расходившуюся фантазию юноши долгой улыбкой, витавшей вокруг маленькой ранки, которая виднелась у нее на губах.
- Ванина, - промолвила она, - почему бы тебе не взять свою лютню и не спеть нам под сурдинку какую-нибудь песенку?
- Песенку Тибо де Шампан, короля Наваррского: "Amors me fait commender une chanson novelle…" - предложил Альдо. - Или лучше английскую, такую нежную, на слова Бен-Джонсона Трагического, ту самую, что кончается так "О so white, о so soft, о so sweet, so sweet, so sweet is she!" Да о чем ты думаешь?
Вана не сразу ответила; можно было сказать, она боялась, что у нее не окажется ее прежнего голоса, ей почти казалось, что она вот-вот заговорит не своим голосом. Наконец отвечала:
- Вы просили меня спеть, а я в это время думала о том, что сказал другой твой любимый поэт: "О, ласточка, сестра моя ласточка, не могу понять, как у тебя хватает сердца петь… Прошу тебя, перестань, хотя бы на краткий миг!" Давайте попросим ласточек дать нам минуту покоя.
- Действительно, это не мешало бы, - заметила Изабелла.
В самом деле, крики ласточек разрушали опьянение, навеянное этим долгим днем. Временами пролетали они мимо окна отчаянным лётом, как стрелы.
- Вана, как мне нравится нынче твое грустное настроение! - сказал Альдо.
- Мне тоже, - заметила Изабелла.
Прислонившись спиной к шкафу, головой к деревянным инкрустациям на стене, опустив обнаженные руки вдоль тела, прикрывши длинными темными ресницами лучистую эмаль своих глаз, Вана стояла неподвижно, и лицо ее выдавало состояние человека, который вот-вот лишится чувств и только задерживает зубами свою собственную душу и словно пробует ее вкус. Ее рот слегка подергивался, как будто от особого вкусового ощущения, какое бывает, если пожевать чего-нибудь кислого.
- Иза, ты помнишь картинку Чезаро да Сесто в чудной потускневшей позолоченной раме, которую мы видели во Франкфурте? - спросил Альдо. - Она изображает святую Катерину Александрийскую посреди лесов, вод и гор. Она положила руки на зубчатое колесо - орудие пытки. Концы ее помертвелых пальцев касаются ужасных железных зубцов. Но музыкальный дух картины проник нам в самое сердце. Я помню, как ты сказала: "Ее руки касаются колеса с такой нежностью, будто перед ней клавиши клавикорд".
- Да, это так и было.
- Такая же и Вана нынче.
Паоло Тарзис молча слушал этот фантастический разговор; и самый вид и голос юноши вызывали в нем глухую ревность, а душная атмосфера прошлого и разлитая в воздухе томность, а также игра фантазии не давали ему дышать свободно. Время от времени он представлял себе вдали голый остов своей машины под железным сараем, голубые блузы своих мастеров, работавших возле машины. И в душевной смуте своей под влиянием всех этих музыкальных видений он начинал видеть формы больших облаков, которые должны были служить патетическим фоном для его победы. И так как в эту минуту мимо окна в вихре полета стрелой пронеслась ласточка, он чувствовал в себе мускульную дрожь нетерпения и услышал внутри себя свист, производимый лопастями машины.
- Как мне это нравится! - повторила минуту спустя Изабелла, как человек, откусивший от плода и хвалящий его вкус, в то время как стенки его рта обливаются соком; впечатление это получалось оттого, что ее голос придавал чувственный оттенок всем тонкостям мысли.
- Мы здесь остаемся? - спросил Альдо. - Ты вступаешь во владение своим раем? Нынче ночью мы можем услышать самую грандиозную симфонию лягушек, какую кто-либо слышал. Мантуанские лягушки прославились на целый свет: в искусстве гармонии они превзошли даже своих собратьев из Равенны.
- Это будет самая короткая ночь в году.
- Я не хочу спать.
Снова он приблизился к сестре с грациозными движениями пажа, преследуемый беспокойным взглядом Паоло. Он так был хорош собой, что почти равнялся красотой с двумя своими сестрами. Форма его лба вместе с линиями бровей напоминала бессмертные классические образы; и, раз посмотревши на него, нельзя было оторваться, так как впечатление физического совершенства все время сохраняло силу. И он сам, чувствуя, что чужие взгляды смотрят беспрестанно не в глаза ему, а выше глаз, освоился с представлением, что у него на голове лежит дивный венок; и от этого еще возрастало в нем духовное пламя, так же как и легкость его движений.
- Итак, нужно будет идти? - сказала Изабелла.
И она еще раз взглянула на филигранную работу потолка, под которым все еще кружилась пчела. И посмотрела еще на написанное на стенах свое имя, на полное величия слово, на Альфу и Омегу, на загадочное число XXVII, на музыкальные знаки, на канделябр и треугольник, на переплетенные литеры, на колоду белых карт.
- Nec spe nec metu! Но я надеюсь на то, чего боюсь, и боюсь того, на что надеюсь.
- Для тебя написан, - сказал Альдо, - тот мадригал Джероламо Белли д’Арджента, который тебе споет Вана: "Волны мыслей моих несут мое сердце то к берегу надежды, то к страху…"
И тут мечты оборвались минутой смущения. И все ясные глаза сошлись в мимолетной встрече.
- Что значит число двадцать семь? - спросила Вана, которая в смущении своей души обращалась в суеверной тревоге ко всякого рода знакам и предчувствиям.
- Этого я не помню, - отвечала Изабелла. - Но, во всяком случае, это число, которое я, может быть, не скоро забуду.
И взглянула на безмолвного друга как бы с тем, чтобы напомнить ему, что двадцать седьмое будет днем состязаний на Дедаловых празднествах. И взгляд этот напомнил о необходимости ждать и давал обещание: "После!" И для него он был как бы колыханием длинных языков пламени на верхушках шестов - целей воздушного состязания.
- А колода карт? - спросила Вана.
- Это игра в судьбу, - отвечал Альдо, - эти карты вытаскивают вслепую из урны судьбы.
- Они белые?
- Да, белые.
- Уступи мне эту печать, Изабелла, - сказала Вана.
- Не хочешь ли лучше печать Молчания? - заметил Альдо.
- А что это за печать?
- Печать музыкальных знаков в нотах - вон она там, это была любимая печать Изабеллы.
- Ты вот разбираешься в нотных знаках, а умеешь ли ты читать их?
Юноша повернулся и пересел к краю подоконника, чтобы быть поближе к карнизу и к лепным украшениям в виде колец, розеток, в которых были воспроизведены всевозможные печати, кроме одной - печати Молчания, которая единственная стояла на самом недосягаемом, самом беспредельном из всех фризов мира.
- Если я не ошибаюсь, это контральтовый ключ, а потом идут обозначения четырех темпов, после знаки трех пауз уменьшающейся длительности - в две целых, в одну, в половину, и затем вздох кратчайшей длительности, и даже три паузы в обратном порядке, и, наконец, знак двойного ритурнеля.
Все лица в задумчивости обратились кверху; все светлые глаза старались разобрать эти воображаемые знаки.
- Это знак молчания, - заметила Вана.
- Это песня, которой тебе не спеть, Мориччика, - возразил ей брат, не слезая с подоконника, но протягивая к ней руку и трогая ее за плечо. - Какая странная печаль и какой глубокий смысл в ней! Иза, ты ее любила больше всех и даже один раз, на празднике в честь Лукреции Борджиа при феррарском дворе, явилась в платье, "расшитом хитросплетениями времени и молчания".
- Я всегда ее любила и люблю, - промолвила сестра-чаровница. - Это символ того, чего я никогда не говорила, не говорю и не скажу вовек.
Она улыбалась, показывая свой профиль, полуосвещенный-полузатененный.
- Я беру с собой сегодня печать Молчания, - прибавила она. - А теперь идемте.
Повернулась, чтобы пойти в соседнюю комнату.
- Но как же мы этого не заметили раньше? - воскликнула она в изумлении и остановилась.
Она стояла перед маленькой мраморной дверью, чуть что не украшенной драгоценными камнями, можно сказать, побывавшей в руках ювелира, как чаша для причастия; в ней черные круги сменялись белыми рельефными кольцами, что давало ей погребальный вид, словно она служила дверью для гробницы одной из мантуанских блудниц, может быть Ливии, может быть Делим, что умерла от поцелуев. Над архитравом шел фриз из грифов; сверкали, как инкрустированные, блестки золота; а фигура, закутанная в пеплум с красивыми складками, державшая в руке флейту Вана, была сама Музыка и в то же время это была Изабелла. Но кто это был на нижнем барельефе, эта обнаженная женщина, у которой на голове лежали закрытые книги, а под ногами человеческая голова?
- Вот непонятная аллегория, так же как печать Молчания, - сказал Альдо, становясь на колени, чтобы лучше рассмотреть изображение. - Ты сама вдохновила на это Тулло Ломбардо.
Разглядывая изображение, она опиралась обеими руками ему о плечи.
- Она похожа на тебя, - прибавил вполголоса брат.
- Правда, - подтвердила она тихонько.
И оба они стояли, забывшись, перед изображением. Глухая ревность опять уколола в сердце молчаливого друга.
Фигура, высеченная на манер фигур на камнях, также отличалась длинными, гладкими ногами, и одно колено у нее высунулось, делая шаг вперед с той стремительностью и гибкостью, которыми отличалась походка молодой женщины, когда она, вытягивая колено, обрисовывала одну за другой всю ляшку вплоть до бедер, а также изгиб ежеминутно исчезающего лона.