- За какие заслуги честь? - изумился Артамон Сергеевич, глядя то на икону, то на иконописца.
- Вот, - сказал Егор, - поглядите, ваше благородие. Сё - преподобный Артемон, с житием... Образца не было. Вольно писал... Может, вам и не по нраву придётся.
Артамон Сергеевич сам взял икону, поставил на сундук, на свет. Встал рядом с Егором.
- Как хорошо смотрит преподобный! И строго, и жалеючи, и ободряя. Дивное письмо - не мелко, как у Строгановых, широко, но где бы взгляд ни остановился - красота.
Егор потупил голову.
- Олени и ослики - сама радость. А ведь это слеза, у говорящего-то оленя! И Патрикий!.. Ведь он не злодей. Слуга, язычник... Благодарю тебя, знамёнщик, принимаю твой любовный вдохновенный труд. Позволь же отдарить. Ты полной мерой, и я полной мерой.
- Не награды я достоин! - Егор медленно-медленно опустился на колени. - Пусть твоё благородие пощадит меня. Я, грешный, окаяннее Патрикия.
- "Мала пчела между летающими, но плод её - лучший из сластей" - так Писание говорит. Я вижу - твой дар от сердца, отчего же и мне не быть сердечным?..
Егор простёрся на полу, коснулся пальцами мягких сапожек Артамона Сергеевича.
- Выслушай, государь! Сними грех с души моей.
И тут в кабинет влетел, громыхая ножищами, Захарка. Увидал, что знамёнщик поклоны отбивает, с разлёта брякнулся на пузо и проехался по гладкому полу, как по льду.
- Батюшка! Артамонушка! Прикажи ему мою парсуну написать! Ну прикажи! Тебя не убудет, а я в персонах покрасуюсь.
- Куда же ты свою парсуну повесишь? - спросил Артамон Сергеевич, поднимая Егора. - Рядом с моей или вместо моей, коли ты персона?
- Никуда не повешу. Я с ней ходить буду, как с братом.
- Ну что, знамёнщик, напишешь карлу Захара? Он правду говорит: персона. Великий государь его яблоком угостил в последний приезд.
Егор снова быстро поклонился, коснувшись рукою пола:
- Дозволь, государь, слово сказать!
- Говори.
- Не при людях бы. - В голосе была тоска.
- Захарка, прочь! - приказал Артамон Сергеевич.
Карла кубарем выкатился за дверь.
- Я писал икону с чистым сердцем, но в дом твой прислан - с умыслом.
- Что же тебе наказал Богдан Матвеевич?
- Поглядеть на твою божницу, нет ли среди икон папёжеской ереси.
- Ну и что ты скажешь?
- Я на иконы глаз не поднимал.
- Ну так подними.
- Не соглядатай я, Господи! Я святые лики пишу, Богородицу, Бога!
- Не горячись, - сказал Артамон Сергеевич. - Ты - человек совестливый, а Хитрово может подослать ко мне такого же, как сам, - змею подколодную. Чем подлее извет, тем дороже за него платят. Тебе Богдан Матвеевич деньги давал?
- За икону заплатил. Шесть рублёв. Обещал в деревню отпустить, к батюшке.
- Посмотри на божницу. Можно по неведенью в виноватые попасть.
Иконы у Артамона Сергеевича были и древние, и совсем новые, нарядные, из мастерских Строгановых.
- Эта моего учителя Фёдора Евтихиева Зубова, - показал Егор на икону Сретения. - А это моего письма!
- Симеон Столпник?.. Я перед этой иконой подолгу стою. Лик у великого подвижника уж куда как строг, но кругом столпа его свет, радость.
- Вот, - показал Егор на образ Богородицы. - Недозволительная.
Богородица была простоволоса, в малиновом платье, с прорезью на груди. У Богомладенца на голове золотые кудряшки, ручкою к материнской груди тянется. Улыбка у Богородицы нежная и печальная. Ланиты румяные, лицо юное.
- Италийского мастера, - сказал Артамон Сергеевич. - Как живые, и Богородица, и Младенец.
- Се - не икона! - вздохнул Егор. - Не молитвенно. Сё - Мадонна. Невместно ей быть среди святых икон.
- Гармонию, верно, нарушает.
Артамон Сергеевич потянулся, снял италийскую Мадонну с божницы:
- Может, и не молитвенно, да уж очень красиво.
- Красиво, - согласился Егор. - Живые и Матерь, и Сын. Прямо-таки вот-вот и заговорят.
- Ты бы этак мог написать?
- Нам такое нельзя.
- Ну а мог бы?
- Если приноровиться, отчего же... Человека написать - дело немудрёное. В божественном всякая малость - символ, и тайна, и страх. - Поклонился. - Дозволь умолчать о Мадонне.
- Вот что, мастер. Хочешь, чтоб Богдан Матвеевич оставил тебя в покое?
- Хочу.
- Тогда расскажи ему правду. Увидал-де Божью Матерь иноземного письма, указал на Неё Артамону Сергеевичу, а Артамон Сергеевич испугался, образ с божницы снял, сам скорёхонько в Успенский собор - грех отмаливать. И прибавь: обещался-де кормить нищих на своём дворе. А за благодеяние, за указ на недозволенную икону - пожаловал ефимок. - Подошёл к столу, открыл ларец, дал Егору тяжёлую монету. Улыбнулся и прибавил к ефимку мешочек с серебром: - Это в обмен на твою икону.
Егор простился, но в дверях дорогу ему загородил Захарка, завопил:
- Парсуну хочу! Парсунку! Хоть в полголовы! Хоть в полуха!
- Мне домой в Рыженькую надо ехать, храм расписывать, - сказал Егор Артамону Сергеевичу.
Захарка кинулся мастеру в ноги.
- Он хуже банного листа, - сказал Артамон Сергеевич.
- Ладно, - сдался Егор. - Дайте мне бумагу, да уголь, да Захарку.
Четверти часа не прошло - парсуна была готова. Карла ликовал, целовал своё изображение.
- Воистину Захарка. - Артамон Сергеевич удивлялся схожести, быстроте работы.
Егор попросил лаку, закрепил уголь и ушёл из дома царского любимца своим человеком.
11
Заскучал Алексей Михайлович, уж так заскучал! Июль. Жара. С соколами бы в поле - нет мочи на подъем. Даже в садах дышать нечем. У бабочек крылья отваливаются от зноя.
Земля в трещинах, собаки тощают, свиньи жрать перестали. Им наливают с утра лужи. Лежат, стонут да белыми ресницами хлопают.
Алексей Михайлович брал в ладони отвисающее брюхо и с тоскою убеждался: прибывает. Жениться надо скорее, а про свадебные дела даже думать тошно: происки, сыски.
Захотелось к Артамону Сергеевичу, но - Господи! - за царём догляд хуже, чем за иноземцами.
Повздыхал Алексей Михайлович, повздыхал и, покосившись на дверь, лёг на пол. Боже ты мой - благодать!
Но царю разве дадут покоя? Дверь осторожно отворилась, и появился Фёдор Михайлович Ртищев - постельничий с ключом, ему в царские покои дозволительно без доклада заходить.
- Государь!
- Ну что, Господи?! - взмолился Алексей Михайлович. - От жары спасаюсь... Хоть в ушат полезай.
- Дементий Минин прибежал.
- Ну вот! Ну вот! - Обида заплескалась в глазах великого государя, уж такая детская. - Со страстями небось? Сказывал тебе?
- Не сказывал... Но ужасно мрачен.
Алексей Михайлович вздохнул. Нехотя поднялся:
- Зови, куда от вас денешься.
Дементий Башмаков притворил за собой дверь, но от порога не шёл.
- Стенька Разин, атамашка казачий, опять забаловал.
- Ну! Ну! - Государь капризно подогнал дьяка. - Хватит с меня ваших хитростей. Прямо говори. Черкасских казаков взбунтовал?
- Ещё чего! Бог миловал... Однако...
- Ну, что "однако"?! - закричал Алексей Михайлович в сердцах.
- Царицын Стенька взял.
- Как так Царицын? А Тургенев где?
- Тимофея Васильевича и племянника его злодей в Волге утопил.
- Но Прозоровский!!! Чего ждёт Прозоровский? Указа моего?
- Иван Семёнович тоже... великий государь... Царство ему Небесное...
- Иван Семёнович?
- Со стены его Стенька скинул.
- Дожили... Рассказывай, Дементий Минич, всё по порядку.
- Иван Семёнович выслал на Стеньку голову Лопатина, тысячу стрельцов московских, а у Стеньки семь тысяч, две тысячи конных. Больше половины положил, остальных приковал к стругам... Князь Иван Семёнович выслал тогда астраханских стрельцов с князем Семёном Ивановичем.
- Со Львовым, что ли?
Со Львовым... А стрельцы астраханские - народ шаткий. Стакнулись с разбойником, повязали сотников да пятидесятников, Стеньке предались... Прозоровский встретил злодеев пушками. К пушкам Бутлера поставил де Бойля, но стена пространная, Стенькины казаки взошли по лестницам на стены, и приняла их измена астраханская, как родню. Ивана Семёновича копьём в живот ткнули, а потом всех начальных людей повязали - и в Волгу со стены. Одного князя Львова не тронули. Семён Иванович в приход Стенькин из Персии пиры ему задавал. Говорят, тогда и побратались.
- Хорош братец.
- Сыновей Прозоровского, княжат, Стенька за ноги велел повесить. Старшего утопил. Младшего - ему восемь лет - высек и к матери отослал. В Астрахани ныне власть казацкая... Дворян, с полтысячи человек, Стенька зарезал. Дворянских жён за казаков замуж отдал.
Алексей Михайлович слушал опустив голову. Дементий Минич подумал и досказал свою повесть:
- Детишки астраханские нынче в Стеньку играют. Устраивают казацкие круги, судят. Виноватых палками бьют, за ноги вешают. Кого-то за шею вздёрнули, насмерть.
- За чьи грехи - сей Стенька? За мои? - тихо спросил царь, поднимая на дьяка глаза. - За Никона, что ли, Бог наказывает? За Соловки?.. Не молчи, Дементий. Всё мне говори. Без утаек... Что иноземцы-то? Неужто и они к Стеньке перебежали?
- Бутлер скрылся. Где теперь, неведомо. Полковника Бойля ранили... Стенька немцам, когда в осаде сидели, письмо прислал прелестное, на ихнем языке. Бутлер грамоту воеводе отдал, князю Ивану Семёновичу. А Иван-то Семёнович холопа, который письмо принёс, казнил.