- Чудо, - согласился сын. - Хозяин лес свой украшает.
- Бог, Егорушка! Бог! Прошлым летом здесь куриная слепота росла. Я ещё корни для бани драл. Лютые корни от старости врачуют.
- Вот ты и помолодел.
- Забот убыло. Раньше за всех сердцем болел... За детей, за лошадей. Теперь с одним Богом разговариваю, Егорушка. Больше не с кем. Малашека, внучоночка моего милого, Енафа забрала.
Краем поляны вышли к ракитнику на озере. Сели на бережку.
По мелководью плавали полные золотого благоуханного масла кувшинки. В камышах крякала утка.
- А это что? - не понял Егор, глядя на плывущий золотой цветок. - Господи, уж!
- Где ужи - гадюкам делать нечего. Пригожее место.
- Пригожее, - согласился Егор.
- Ну а теперь - Господи, благослови! - Малах, озорно глянув на сына, съехал с пригорка по скользкой траве к озеру. Снял портки и, шлёпая по воде, отыскал в осоке верёвку, потянул, потянул, и на берег выползла плетённая из ивы верша.
- Помогай! - сердито крикнул Малах, оборачиваясь.
Верша оказалась тяжелёхонькая. Полупудовый карп зацепился жабрами за прутья и не смог ни в вершу забраться, ни из верши выскочить.
- Ради твоего приезда! - радовался Малах и, расщедрясь, отпустил на волю карасей.
Карпа - на прут, вершу - в озеро, и с уловом поспешили домой.
Попировали рыбкою, утоляли жажду мёдом, и только когда легли спать, Егор сказал батюшке:
- Завтра у меня пост: сухарь на день... Я, батюшка, руку человеку отсек.
- Господи! - испугался Малах. - Что за напасть?
- Разбойнику. По дороге в Рыженьку наскочили. Бог спас.
Малах долго молчал.
- Неспокойные времена грядут, - сказал он совсем уже засыпающему Егору. - Мне сон намедни был: земля Русская загорелась. Со всех сторон, разом, будто подожгли. Уж так горело, как лес горит, когда огонь верхом идёт и понизу. Господи, избави нас от смуты. Мои батюшка с матушкой, Царство им Небесное, уж такие ужасы пережили в бесцарствие... Земля без царя как церковь без креста.
13
Егор писал Духа Святого, Господа, Животворящего.
Свет писал. Пост и молитвы пошли впрок. Молиться Егор в баньку ходил, в уединение. В баньке чисто, укропом пахнет, можжевеловой ягодой. Стены тесные, потолок близко - святые молитвы не растекаются, все здесь, и на языке от истинного Слова вкус серебра.
Свет Егор писал ярый. Сей поток из-под купола по западной стене высветлил воздух в храме. Егор убрал леса, как только закончил писать Свет. Середину оставил на потом, принялся за грешников, кипящих в смоле геенны огненной, где червь не умирает и огонь не угасает.
Геенна - ущелье в Иерусалиме. В том ущелье язычники-евреи приносили в дар Молоху своих детей, в огне сжигали. Праведный царь Иосия, изничтожая идолопоклонство, превратил Геенну в отхожее место: сюда стали бросать сдохшую скотину, тела казнённых преступников. Потому и огонь поддерживали неугасимый, дабы избавить Иерусалим от заразы.
Егор задумал изобразить ад ущельем с пропастью, где на дне кромешная тьма и вечная мука. В эту тьму низвергались у него падшие ангелы, их крылья не пламенели, как у серафимов, а чадили, обугленные, опадающие мёртвым пеплом. Потом Егор написал грешника со змеиным жалом вместо языка. Сей грешник фигурой, остро сверкающими глазками был вылитый Хитрово. На Гришку Отрепьева Егор посадил мохнатого огромного паука. Блудницу обвил змеями.
Игумен Лука на муки грешников не мог нарадоваться.
- Смотреть и то больно, - говорил он и приглашал Егора в свою келию, угощал сёмгой, сладким вином, а выпимши, обещал женить на своей племяннице, девице купеческого рода. Может, и не пустословил.
Егор долго не приступал к лицу блудницы: знал, это должно быть лицо, вымученное неумолкающей болью. Хотелось стон изобразить, чтоб стон - "слышали". Нашёл цвет - серо-зелёную мглу. Написал с маху.
Принялся за грешника-сребролюбца. Раскалённые деньги кипели у мученика в ладонях. Боль распахнула ему зрачки чуть ли не на весь глаз, но тьма стояла в сих жутких зрачках мутная.
Егор увлёкся писанием мутной тьмы и не увидел, что не один в храме. Двое странников с любопытством и удивлением разглядывали роспись.
- Дело не сделано, - сказал он странникам нелюбезно. - Нехорошо смотреть.
- Прости нас, грешных, - поклонился высокий молодец в крестьянском азяме, но с чубом из-под шапки. - Про тебя слава идёт, лики пишешь знатно.
- Какие же это лики? Сё - геенна, грешники.
- Ну а мог бы ты, наприклад, царскую парсуну написать?
- Царя пишут первейшие изографы, - строго сказал Егор.
- Ну а коли бы тебе такой наказ изволили пожаловать, написал бы?
- Бога пишу, чего же царя не написать?
- А простого человека смог бы?
- Нехитрое это дело, коли научен и Богом призван. - Егору расспросы нравились, сказал, однако, со смирением: - Шли бы вы, православные, своей дорогой.
Странники послушались, поклонились Егору в пояс, ушли.
А после обеда, когда добрый человек, потрудясь с утра, ложится на часок заспать самую жаркую пору, в Рыженькую нагрянули казаки, человек тридцать. Все на лошадях.
Ударили в колокол, созывая народ на площадь.
Малах не отпускал Егора ни на шаг от себя - было дело, пострадал от казаков, но теперь не за себя боялся, за сына. Сердце - вещун: в чубатом казаке на паперти Егор узнал странника, ведшего утром разговоры о парсунах.
- Есть ли среди вас охочие люди идти на службу в войско атамана Степана Тимофеевича? - спросил казак.
Народ молчал.
- Атаман Степан Тимофеевич за правду воюет. Бояр-дворян сечёт под корень. Вас, мужиков, из подневольной крепости вызволяет. Где Степан Тимофеевич прошёл, там вам, мужикам, - воля. Степан Тимофеевич показачил Царицын, град Астрахань, Саратов, теперь вверх идёт к Самаре, к Симбирску. И в самой Москве батюшку-атамана ждут не дождутся.
Народ покряхтывал, но берёгся слово сказать.
- Али вас мало секут? - спрашивал казак. - Вы хлебушек-то со своего поля куда возите? Половину небось господину, да за долги, да попу... Быть может, скажете, брешу?
Ответили невнятным гулом, но казак повеселел:
- Есть, спрашиваю, которые своей охотой служить казацкой правде пойдут?
И опять тишина.
- Вы, может, думаете, что мы нехристи али разбойники?.. У Степана Тимофеевича на кораблях плывут святейший патриарх Никон да их пресветлое высочество царевич Алексей Алексеевич.
- Не кощунствуй! Царевич Алексей у Господа, в Царстве Небесном! - вскричал игумен Лука; монахов казаки тоже на площадь вывели, не дали им затвориться.
- Про смерть царевича - боярская ложь! - грянул казак, яростно сверкая глазами. - Царевич бежал от неправды к правде. А чтоб пустых, нестаточных разговоров не плодилось, мы для невер пришлём парсуну Алексея Алексеевича... Вон изограф стоит. Он поедет с нами и напишет парсуну.
Несколько казаков подошли к своему начальнику и, показывая на Егора, стали что-то говорить, должно быть недоброе.
"Да ведь это лесная братва!" - узнал Егор, холодея.
- Изографы - люди Божьего дара, - сказал казачий начальник, решительно отстранив от себя разбойников. - Повезём к самому Степану Тимофеевичу, у него суд короткий, но правый. А теперь в последний раз спрашиваю: есть ли охотники служить казачью службу?
- А сколько надобно? - спросили из толпы.
- С такого большого села - семерых.
- Я пойду, - покинув чёрную братию, ринулся через толпу к паперти монах Мелитон - в питии был неудержим, а посему в монастыре исполнял самые смиренные труды: чистил нужник, дрова колол, могилы копал.
Пошёл в казаки пастух. Человек пришлый, но бабы на него нарадоваться не могли: у всякой коровы в его стаде была в молоке прибавка.
Остальных сам народ приговорил к Стеньке идти: двух бобылей да двух крестьянских сынов из самых бедных семей, досыта евших разве что по большим праздникам.
Седьмым ехал Егор.
На прощания, на молебны у казаков времени не было. Собрал Егор краски, кисти. Еле упросил, чтоб позволили батюшке перед дорогой поклониться. Сказать ничего не пришлось: казаки стоят, ждут.
Обнял Егор старика, Малах же, целуя сына, шепнул:
- Терпи и перетерпишь.
14
В России небитый один царь, всесильные бояре да князья отведали розг в детстве, а прочие как Бог даст. Мужик бабу - кулаком, баба мужика - ухватом, малые ребята биты лучиною да лозой, мужиков помещики секут, помещиков - бояре, бояр - великий государь. Учёная страна.
Давно ли Егор проехал большими дорогами да и просёлками из Москвы до Рыженькой. По сонному царству лошадёнки трусили. И на тебе - иной народ, иная жизнь. Вихрь и буря.
Проезжали сёлами, где крестьяне выводили казакам на расправу своих господ, в других - по казакам стреляли из ружей, из пушек. Помещичьи дома по всему краю были разграблены, а то и сожжены, помещичьи семьи - зарезаны.
Атаман Евтюх торопился доставить изографа к Степану Тимофеевичу, и большинство селений казаки объезжали стороной. Под Симбирском дорога была забита возами с соломой. Приходилось скакать обочиной, пыль глотать. Атаман рассвирепел:
- Кому столько соломы понадобилось?!
Ответили строго:
- Степану Тимофеевичу.
- Но зачем?
- Воеводу Милославского выкуривать.
Егора доставили на берег Волги, где густо стояли казачьи струги. Поклажу оставили в шалаше, повели к рыбачьему костру. В огромном котле кипели аршинные осётры.
Хлебали ушицу артельно. Рыбьи куски были по фунту, разохотившихся съесть по второму ли, по третьему - не оговаривали.