Егора от обильного ужина кинуло в дрёму, намотался в седле, да и звёзды уже загорались. Вдруг на горе, где стоял город, пошли громы, полыхания.
- Степан Тимофеевич на приступ казачков повёл, - говорили у костра. - И нам бы туда, но уж больно приказ строгий струги стеречь.
Было видно, как вздымаются столбы огня. Пламя двигалось.
- Город зажгли? - спросил Егор.
- Нет, - сказали ему. - Туры под стены подкатывают. В турах солома, смолье. Горят шибко, а выкурить Ваньку не удаётся.
- Какого Ваньку? - не понял Егор.
- Да всё того же - Ивана Богданыча. Воеводу, - сказал Евтюх и взъерошил Егору волосы пятерней. - Совсем спишь. Ступай в шалаш. Утро вечера мудренее.
Шалаш был застлан сеном, но пахло рекой. Егор хотел додумать некую важную мысль. Мысль ускользала, он ловил её, ловил и заснул. И тут его растолкали. Показалось - спал одно мгновение, но было светло, заря на полнеба и на всю реку.
Евтюх подвёл Егора к всадникам:
- Степан Тимофеевич, вот изограф. Изрядный.
Казак в сером невидном кафтане, облокотись рукой на высокую луку седла, спросил:
- Ты царя видел?
- Видел, - сказал Егор, - я в Оружейной палате служу.
- Царские одежды написать можешь?
- Могу.
- Напиши царевича в царских одеждах. Десять парсун напиши! - И поворотился к Евтюху: - Ищи царевича Нечая возле Нижнего. Неделю тому назад ушёл... Торопись.
Повернул коня, и казаки уехали.
- Воистину атаман! - Глаза у Евтюха сияли. - Видом любого боярина знатнее... Собирайся, Егор, торопиться указано.
Егор, проснувшись наконец, вдруг понял - не запечатлел нутряным взором лицо грозного атамана. Сам был в дрёме, и атаману неудача и бессонная ночь сгладили черты: в седьмой раз приступал и не взял города. Зря туры пожёг.
Глава вторая
1
В России исторические истины сверяют по кремлёвским часам, а часы эти то стоят без завода, то их начинают переводить. На часок вперёд, на другой, и крутят, крутят, покуда пружины не полопаются. Иной же возьмётся назад стрелки отводить. Жмёт, а никак. Тогда срыву, да во всю дурь - кувалдой. И рассыпаются часы по винтику, по колёсику. То же и с курантами. Чего хозяин, живущий за каменной стеной, желает слышать, то и пожалуйста - вызванивают. Вот и наши историки, как куранты, вызвонят чего изволите. Сегодня - это, завтра - с пыхом, с жаром - всё наоборот. Две с половиной сотни лет Стенька Разин слыл разбойником, душегубом. Но вот с кремлёвскими часами поигрались - и появился памятник народному герою Степану Разину. Семьдесят лет был в героях и опять разбойник. Уж такое время на Спасской башне. Но какие песни спели бы эти же самые блюстители исторической правды былинному богатырю, старому казаку, атаману Степану Тимофеевичу, приди к власти станичники с тихого Дона. Соловьями бы разливались - слава, слава!
Тут и задумаешься: так ли уж велика разница между разбойником и героем, если одного и того же человека то хулой мажут, как дёгтем, то хвалой, как мёдом?
От перевёртышей не было спасу и не будет, но нас-то, Господи, упаси от кощунства.
Степан Тимофеевич Разин - природный казак. Его ремесло - война, служба Великому Войску и московскому царю. Грабить Крым, жечь турецкие города - это почиталось среди донских казаков за доблесть. Военный разбой, идущий на пользу государству, поощрялся царской милостью, царским жалованьем.
Таков наш мир. Всё зависит от размаха и размера содеянного, от удачи. Ограбить человека, дом, деревню - разбой. Ограбить государство - подвиг. Имя грабителя Константинополя, Рима, Иерусалима почтительно заносится в анналы истории, награбленное именуется благородным словом - трофеи, да ещё с прибавкой - трофеи победы.
Степан Тимофеевич государства на основал, а людей побил много, но всё-таки не столько, как князь Юрий Алексеевич Долгорукий со товарищи. Выходит - разбойник. К тому же свою долю на дуванах брал. Правда, не для того, чтобы скопить на старость, а чтоб явиться из Персии пред очи своего народа с шёлковыми парусами на всех сорока кораблях или чтоб пушек прикупить, пороху да свинца.
Мстить Степану Тимофеевичу тоже было за кого - князь Долгорукий старшего брата казнил. За самовольство. Казачков пугнул.
Только много ли царству наметишь, если за спиной у тебя один брат Фролка? Но за спиною Разина стояли тысячи. Голытьба, бежавшая от постоянного господского грабежа. С тысячами можно любой город ограбить, но Степан Тимофеевич пошёл не на русские города, а кинулся в Персию. В Чёрное море донским казакам ходу не было. Азов турки снова превратили в могучую крепость. Дон цепями перегородили.
В Персии казаки попросились на службу к падишаху. Ложным доброжелательством персы усыпили бдительность пришельцев, напали врасплох, вырезали четыре казачьи сотни.
Вот тогда падишах и узнал, какого войска сам себя лишил. Для Разина персидские крепости были как яичная скорлупа. Грабили казаки теперь по праву, кровью плачено за шелка, за золото, за рабов.
Попытались персы поймать Стеньку на море. Пять тысяч отборного войска, стало быть, добрая сотня кораблей напала на казачьи суда. И от всей этой флотилии спаслось только три корабля. Менеды-хан, вдрызг проигравший битву, бежал, а вот его сын и дочь, та самая персидская княжна, стали добычей казаков. Выходит, первая великая победа на море для Русского государства одержана Степаном Тимофеевичем Разиным.
Поход на Персию донских казаков был в ущерб торговле, но не было ли это бесшабашное предприятие угодно московскому царю?
"Прощение" Разин получил, едва только появился близ астраханских берегов. "Дары" - а это морские корабли, пушки, казна - были приняты, а товарищ астраханского воеводы князь Львов не только пировал с Разиным, но и побратался. Чтобы князь, воевода - да в братья к разбойнику? Пировать - ладно, и с врагами пируют, но брататься? Знать, не грозил воеводе царский гнев за такую дружбу. Воину, человеку государству полезному, угодному клялся князь Львов в верности.
Но казак Степан Тимофеевич не о шубе боярской возмечтал - на устройство мира саблю поднял. Казацкий ум в военных хитростях изворотлив и мудрен, а для жизни прост: быть вольным и дать другим волю. И уж больно счастлив был Степан Тимофеевич города брать. Объял умом Россию и решил показачить всех, а там как народ решит. Была бы воля.
И брали казаки города, большие и малые. Воевод почём зря не били, перед людьми ставили. Что народ скажет - тому и быть. Иные воеводы на воеводстве остались, иных сместили, но не тронули. Ну а прочих - в Волгу или башку долой. Правду сказать, был у казаков враг, милосердию не подлежащий. Имя ему - казённые бумаги. Всё пошло в костёр. Бумага вяжет человека по рукам и по ногам, вся народная неволя - в бумагах.
Такой же вот бумажный костёр запылал однажды и в Большом Мурашкине.
2
Утром, до солнца, привезли Савве с Волги в Мурашкино два воза стерлядей и воз осётров. Савва собирался на мельницу, проведать Иову. Парню исполнилось шестнадцать, и Савва дал ему мельницу. Хозяином без хозяйства не станешь. Хозяйствовать - всё равно что плавать: на мели, хватаясь руками за дно, не поплывёшь, нужно глубину под собой прочувствовать.
Втайне Савва надеялся вырвать сына из таинственного лесного братства. По себе знал: ремесло в человеке - вторая душа. А перенять мельничные секреты было у кого. Среди мукомолов Нижегородчины мордвин Кельдюшка равных себе не знал. Купила его Енафа, когда устраивалась в Мурашкине, вместе с мельницей. Избу ему построила, в долю взяла.
- Осётры мерные, прямо к царскому столу! - радовалась Енафа улову.
Савва усмехнулся:
- Ублажим Давыдку, любит обжираться задарма!
Давыда Племянникова, мурашкинского воеводу, презирали за жадность к еде, к девкам, к дармовщине. Зато и пользовались воеводскими слабостями: власть без слабостей в России - худшее из бедствий.
- Ты приготовь двух осётров! - распорядился Савва. - Один для стола, другой Давыдкиным домочадцам. Стерлядей для ухи выбери самых лучших... Остальное в лавку. Стерляди нынче много. Осетров - на ледник. Если Упокой заявится, дай ему за дичь сколько попросит. Давыдка без дичи и за стол, пожалуй, не сядет. Двух поросят зажарьте, а то и трёх! Трёх, Енафа, трёх!
- Господи! Да куда же столько?
- Для еды много, для почёта в самый раз. Давыдка, видя к себе таковское почтение, любое прошение подмахнёт. Пожрали и забыли, а дворянство на века. Мне за прежние службы положено... Мало - пятидесятник, островом управлял.
Енафа помалкивала: мужские затеи не женского ума дело. Блажь блажью, а зарабатывал Савва торговлишкой хорошо. Он теперь скупил у мурашкинских скорняков овчины, тулупы, кожухи, конскую упряжь и собирался на "Пестуне" сходить на Оку. Своё продать, а привезти, что у них там, на Оке, дёшево и что будет иметь спрос в Нижнем, в Макарьеве, в Курмыше ну и в Мурашкине! Куда ж без Мурашкина?
Симеон Столпник миновал, но погода стояла краше июньской. Ехал Савва и радовался.
Стерня мёдом пахла. По стерне цветы. Пчёлы промелькивают. Благодать. А всё же осень. Солнце жарило, но ветерки - сквозняками, будто где-то поблизости огромный ледник разбросали.
На мельнице хозяина встретил старик Кельдюшка. Рыжий, как подсолнух. Поклонился в пояс.
- Я вам осётра привёз да стерлядок корзину, - сказал Савва.
- А Иова окуньков пошёл наловить!
Мельница стояла.
- Воскресенье, - объяснил Кельдюшка. - По деревням где престол, где свадьба.
- У Иовы-то что-нибудь получается?
- Глазастый, сметливый... Без году неделя при жерновах, а уже в треть меня.
- Как это - в треть?
- Из пшеницы, изо ржи сортов по десять намелет.