"Здравствуй, моя толстуха-женка… ну, как ты там? Шли хорошо, твой старик молодцом, выпили с ним здесь джину. И Педрошка здорово по парусам. И все у нас горит. Взяли на Бордо каната и 5 тонн сушеных фруктов, калифорнийских, полны. Из Бордо будет тебе гостинец, уж сыщу, "лионский". Чортов карбит бесит старика, он привык к маслу, огни опознавательные намедни сгасли, не карбит, а чертово г….. Чуть нас купец не срезал, входимши в порт. Старик здорово накостылял мне: выдумал карбит, нет вернее масла! Жульнический карбит, приеду, покажу подлецу Мигуэльке, чего он мне отсыпал. Небось скучаешь. Ну, погоди, я тебя развеселю"… Дальше стояла песенка:
Ах, мой милый, чернорылый,
Хочешь спелый апельсин?
Молодайка, отгадай-ка,
Дочка будет - или сын?
Ирина задохнулась: билось сердце. Вот уже две недели мучило ее сокровенное, - радостное и страшное, - тайна, еще неясная ей самой. Господи, неужели - это? Ни на минуту не забывалось в ней. Сколько усилий стоило н е сказать. И теперь ей казалось страшным, что она так и не сказала. Ему - не сказала. Но как же это могло?.. Это тогда, в августе, встретил ее на берегу, в чудесном, розовом, "весеннем"… и не узнал. Розовый отель на берегу, "Пти Пэн"… кутили…
Молодайка, отгадай-ка,
Дочка будет - или сын?
Читала дальше:
"Ми Уника" наша, будто живая чайка, прыгает на волне - ух-ты, так сигает, как ты, помнишь, как я за тобой гонялся, маис-то помнишь? Как не помнить тебе, заполучила здорово, теперь с нагрузкой, такая же брюхатая, как шхунка, за фрахт здорово получим. Старик твой хоть и здорово сосет джин, а мы с ним, как за святым Петром, море знает, как ты свои горшки-плошки. Карбит только не задался, да купим новый. Завтра на Бордо, там заберем галантери, парусины, чего найдем… старик знает, чего знает, так обернем, что карабинеры-черти …… а тебе добуду таких духов, из самого Парижа! Говорят, такие есть духи, что монахи на стенку лезут… надушишься, до самого Мадрида донесет… будет дело! И Микаэлке купим, туфли парижские, пятки оттопает, ногу бы только не сломала, каблучки во-какие! В Бордо проканителимся дней десять, как раз и пибаль прихватим, начнет ловиться, ночи-то потемней пойдут. До пибали в Мадриде много охотников, лучше закуски нет. Прожарим в масле, спрессуем, крепкая же замазка будет. Кило 30-40 заберем.
В Мадриде можно спустить по 20 пезет, а то и по 30, а по берегу скупим по 10, ну по 12, денежки верные, вот они! Говорят, лучше русской кавьяр, кто ел. Попробуем… Ты и не нюхивала пибали, а это ребятенки-угорьки, чисто иголочки, насквозь видно, будто стеклянные, старик все знает, дошлый. Ну, а пока целую тебя взасос и во весь мах. Завтра идем на Бордо, только бумаги выправим, отштемпелюемся. Лупил твоего старика, зачем ты мне такую Мануэльку подсунул, с первого разу на мель села, а он мне - "ты ее посадил, не умеешь лавировать, надо бы верхний парусок закрепить, а ты…." Ну, другой раз суме-ем… на якоре покачаешься…"
Этот "человеческий документ" растрогал Ирину нежностью, которая в нем светилась. И сжалось сердце, как вспомнила, что уж и нет никого из них. Томительно-тревожно, в равномерном выстукиваньи колес звучало -
Молодайка, отгадай-ка,
Дочка будет - или сын?
…Бу-дет-бу-дет-бу-дет-будет… Боже мой, что же будет?.. Ей представлялось страшное. Пылким воображением она надумала всяких ужасов. Белый балахон Виктора, залитый алой кровью, оставался в ее глазах. Она вспомнила "Таганаш", и теперь Виктор ее хрипел, озираясь померкшими глазами: "дышать… дайте…" Так это было страшно, что она не могла сдержаться, охнула и закрыла лицо платком. Сидевшая рядом с ней пожилая монахиня, в синей юбке и с белокрыльем на голове, участливо спросила:
- У мадам горе?
Ирина схватила ее руку и, приникнув к ее плечу, вздрагивала в немом рыданьи, - нервы совсем разбились. Монахиня сидела неподвижно, молча, не тревожа расспросами. Рабочий, в плисовых штанах, вымазанных известкой, скручивал сигаретку, раздумывал, оглядывая элегантный наряд Ирины, шелковое плечо ее, на котором переливались-дрожали складочки.
- Ничего… придет и хорошая погода… - сказал он к окну раздумчиво, будто с самим собой.
Ирина пришла в себя, помахала в лицо платочком, осмотрелась.
- Извините, матушка… - сказала она монахине, смущенно, - я так расстроена…
- Господь с вами. Хотите капель успокоительных, есть со мной?
Ирина поблагодарила, отказалась. Рабочий сказал - это ничего. Ирина смущенно улыбнулась, и тот улыбнулся ей. Ей стало легче, и она поведала им доверчиво, какое у ней горе.
- Это, мадам не горе, - сказал рабочий, оглядывая лакированные ее туфли и шелковые чулки, телесные. - Если бы помер, тогда горе. Да и молодая вы, недурны собой, и денежки, может, есть… другого себе найдете. Горе… это другое дело, поправить когда нельзя. У меня вот отец, сошел с ума… и все сбережения в печке сжег! семьдесят тысяч в билетах было!.. Вот это горе, уж поправить никак нельзя… и номера не записаны, я справлялся, к нотариусу ходил, а он говорит, конечно… ничего поделать нельзя! Главное, если бы номера были записаны, на актовой бумаге… а то никак нельзя. Вот это го-ре.
Плюнул на сигаретку и задавил. Ирина стала смотреть в окошко. Монахиня молчала.
Сходя на пересадке, Ирина подала ей десятифранковую бумажку, на общину, - помолиться о болящем Викторе. Монахиня ласково кивнула и погладила по плечу. И стало совсем легко, тяжесть с души упала: сняла ее молчаливой лаской неведомая монахиня.
* * *
Ирина не написала мужу о самом важном. Она боялась, что и то, что пришлось написать ему, может его встревожить. Тайн у ней не было от него, но теперь, когда нужен полный ему покой, сообщать о встрече с иностранцем, о волнующем разговоре с ним, - решительно было невозможно.
Кончив письмо, она долго сидела и думала о "странном" человеке. Ей было его жалко, и было тревожно на душе. Но что же дальше… что она может сделать, и чем помочь? Она не знала.
* * *
После "истории" в "Крэмлэн д-Ор", - это было на пятый день, - Ирину позвали к телефону: просили "артистку Снэшко", звонили из первоклассного отеля. Горничная сказала название отеля подобострастным тоном: в этом отеле останавливались короли и принцы, магараджи и самые важные особы, даже не все министры. Никогда из этого отеля не звонили, - никто не помнил. Когда встревоженная Ирина сошла к телефонной будке, поджидавшая ее хозяйка мадам Герэн, по прозванию "О-ля-ля", - всегда она сокрушалась о чем-нибудь, - таинственно зашептала, закинув рыжие брови под самые кудряшки, от чего ее кислое лицо стало еще кислей, - "мада-ам Катьюнтзефф… вас вызывают из… из….. - отеля!.." - с таким оглушенным видом, точно это звонил сам господин президент республики, или, по меньшей мере, министр финансов. Ирину она считала дамой высшего общества и была искренно опечалена, не найдя в ее карт д-идантитэ ни "прэнсэсс", ни "контэсс", ни даже "дэ". Но рассказывала соседям, что убитый большевиками отец мадам Катьюнтзефф занимал очень высокий пост в России, имел "золотые земли" и все "мины", и когда уйдут "эти большевики", мадам Катъюнтзефф будет самой богатой во всем свете. Она сама отворила Ирине дверцу будки и, таинственно пошептав, - "вас, мадам, никто не потревожит", закрыла осторожно и отошла на цыпочках.
Ирина была взволнована: ей вдруг представилось, что с Виктором случилось что-то ужасное, и ее вызывает директор санатория.
- Алло… - упавшим голосом сказала она в трубку, как в черную страшную дыру, и услыхала, как тукается сердце.
В трубке тревожно зашуршало, задышало.
- Алло?.. - нервно окликнула Ирина, глотая воздух, - у аппарата Снежко… кто меня спрашивает… это откуда, из санатория?.. господин директор?..
И вспомнила, что это из важного отеля, и сейчас же себя поправила, пугаясь, что директор мог сам приехать и позвонить.
- О, Боже мой… алло-о!.. я слушаю…
- Гм… - тяжело задышало в трубке, - вы… говорите по-английски?
Говорил глуховатый голос, одышливый, с ужасным произношением, - у директора был жирный и мягкий голос, кокетливый. У ней отлегло от сердца, и сразу озарило, что это - тот.
- Да, говорю, - сказала Ирина по-английски, - кто говорит… что вам угодно?
- Э… говорит Эйб Паркер, из Торонто… - в трубке опять заскрежетало, - Алло! вы слушаете?
- Да… я не понимаю, что… откуда - из Торонто?..
В волнении ей представилось, что говорят из какого-то Торонто, - что-то далекое.
- Говорит Эйб Паркер из отеля в Биаррице… - ответил голос мягче, слышалась в нем улыбка, - а Торонто… это мой город, откуда я. Прошу прощения… позвонил обеспокоить вас… но я сейчас объяснюсь. Видите… я хотел бы… вернее, мне очень важно… просить вас, где-нибудь с вами встретиться…
Ирина хотела повесить трубку: подобное не раз бывало. Она сказала раздраженно-резко:
- Вы ошиблись. Я не встречаюсь с незнакомыми людьми, прошу оставить меня в…
Голос возбужденно перебил:
- Это совсем не то!.. уверяю вас, это… вы поймете, когда я объясню. Я отлично понимаю и прошу извинить, но… это так трудно все объяснить по телефону. Одну минутку… прошу вас… я сейчас, как это?.. я сознаю неловкость, и мне теперь так стыдно, что так сразу, но… я чувствую, вы меня извините, когда я… Мои намерения совершенно другого рода, совершенно другого!..
Голос был искренний и - показалось Ирине - грустный. Она сказала:
- Я совсем вас не знаю… и так странно… о чем нам говорить? Я решительно отклоняю, это совершенно…