Надо было решить сейчас же. В крайние минуты Ирина находила выход, - не рассуждением, а сердцем. Она зажмурилась и вопросила, глубоко в себе: ну, как же?..
- Хорошо. Завтра, в четыре часа, в Байоне… аркада, у театра. Если не задержит что-нибудь важное, встретите меня в конце аркады, к проезду… где машины.
- Благодарю.
Ирина положила трубку. Кто-то из ожидавших ворчнул - "нельзя так долго висеть на аппарате", - не из русских. "О-ля-ля" шепнула льстиво:
- Двадцать три минуты говорили… интересный ангажемент, мадам Катьюнтзефф?
- Нет, мадам Герэн, не ангажемент… - ответила Ирина, даря улыбкой.
Пошла и услыхала льстивый оклик:
- Ваш платочек, мадам Катьюнтзефф…
"О-ля-ля" протягивала ей платочек, который Ирина обронила.
- Что-нибудь очень интересное, мадам Катьюнтзефф?
- О-чень, мадам Герэн.
- Я всегда рада, когда моим жильцам везет. Столько вы испытали грустного, мадам Катьюнтзефф… о-ля-ля! На два словечка, мадам Катьюнтзефф… Это уж против правил, но я так вас уважаю и…
И под секретом сообщила, что справлялись о мосье и мадам Катьюнтзефф. От комиссариата часто наводят об эмигрантах справки, боятся, не большевики ли. Но на этот раз агент был частный, - возможно, что и от нотариуса, или от адвоката… это бывает, в случае, например, наследства. Мадам не ждет наследства? Ну, так обо всем справлялся… как живут, сколько платят за апартаменты, каких лет, давно ли, даже - какой характер у мадам… ну, обо всем решительно.
- Я его наводила, осторожно… от кого, мосье? может быть открывается наследство? Сказала, что у мадам в России остались несметные богатства, золотые земли, шахты, заводы… первые были богачи… мне мадам Белокурофф много рассказала про вас, мадам, у ней тоже были золотые земли, вся Сибирь! Но они все плуты такие, не скажут прямо. Только и сказал: это большой секрет… возможно, что и наследство. Разумеется, я дала о вас с мосье самые лучшие аттестации… сказала, что мадам великая артистка, а характер… ну, прямо, ангельский характер! Не правда ли, мадам Катьюнтзефф? А мосье Катьюнтзефф - русский комбаттан, очень тяжело был ранен, в самую грудь, и сейчас в санатории, в Пиренеях. Жаль, я не знала, какой это санаторий, вы мне не говорили… Самые аристократы, и самого. высшего воспитания… не правда ли, мадам Катьюнтзефф? Но теперь… о-ля-ля!.. большевики все у них ограбили, и положение их… нелегкое, мосье шофером, а мадам поет с эстрады… и наследство бы им очень пригодилось… не правда ли, мадам Катьюнтзефф? Если бы вам выпало наследство… о, как бы я была за вас счастлива, мадам Катьюнтзефф!
Не сказала только, что за справки получила необычно много - двадцать франков!
Ирина поблагодарила добрую мадам Герэн. Эти справки ее встревожили. Кто же это мог справляться… "частный"? какое кому дело до?.. Да уж не он ли? - подумала она об иностранце, и вспомнила, как он не раз подчеркивал, что ее знает… так твердо: "я вас знаю". Но что ему за дело? Этого не доставало, точно из авантюрного романа, сы-щик… совсем по-американски.
Это и встревожило ее, и оскорбило.
* * *
Угол комнаты, где висела папина иконка св. кн. Александра Невского, - Ирина с ней не расставалась, - и портрет отца, в венчике из терновника, - давний мамин, с маленькой Ириной на руках, "домашний", висел над ее постелью, в крепе, - был заставлен усыхавшими цветами. Над сомье Виктора смотрел казацки-остро скуластый генерал Корнилов и, умно-близоруко - Чехов. Висели еще памятки боев: побитый цейс, темляк и покоробленная полевая сумка - целлулоза в коже, с "трехверсткой". Ниже, под гирляндой увядших орхидей, мутно-серебряно глазело круглое плято американца, неприятно напоминая "историю".
Возвратясь к себе, Ирина увидала этот глаз, за ней следивший. Ее кольнуло: как-то сплеталось это с согласием, которое она дала американцу. Эта "штука", как говорили знающие, стоила по крайней мере тысяч десять, судя по фирме - Рю де ла Пэ! - "в трудную минуту, - говорили, - можно и загнать, тыщонки за две". Ирина сняла плято и спрятала. Кололи мысли: неужели это… и "сказочные" миллионы могли тут значить?.. Но это как-то связывало волю, неуловимо подавляло. Она раздумалась: а если бы не этот, а другой, обыкновенный… согласилась? Не знала. Вспомнилось - "Свет во тьме"… и сказанное искренно, с волнением, - "а что, Эйби… если бы это была Мэри… девочка твоя?.." Нет, это тут не причем: если бы и обыкновенный, всякий, - все равно… свободней только. Папа, бывало, говорил, чтобы "душа жила". Мучило еще, другое - тайна. Тайн у ней не было от мужа, а теперь… И в этом она невиновата, и - Виктор чуткий. А вдруг… уловка? Бывало разное. Часто ей посылали письма, или нащупывали взглядом: как?.. Письма она рвала, не сообщая Виктору. Бывали явные нахалы, - эти отступали перед взглядом. Бывали пробы через посредников. Был случай… "сделки". Некий "эндюстриэль", даже фамилию проставил, - нотариуса только нехватало! - писал: "в вас я встретил как раз то самое, что надо: созвучный sex-appeal. Мои условия: кокетливая вилла в Канн, все на ходу, Peugeot 40 Cv. последняя модель, 20 т. фр. в месяц, гарантия minimum 6 мес., возможно и продление, по соглашению. Если подходит, благоволите сообщить немедленно". Решительная подпись и точный адрес.
В дверь постучали:
- Можно?..
Не дожидаясь, можно ли, стремительно вошла - только на одну минутку! - Саша Белокурова и сразу затомила болтовней, духами, "египетской".
- Муженёк как?.. Ну, слава Богу. Вот счастливица, все-то тебя любят, а я… Можешь себе представить, дурак-то, из ле-Буки, Акинфов, прожженный казачишка… предложение вдруг сделал! - "Ступайте за меня замуж, Ляксандра Ивановна, буду вас го-лубить, а вы мне песни играть". Вот до чего, милая моя, спустились. Вот уж прожженый-то… и в Ле-Буке ганьит на заводе тыщи полторы, и у нас балалайчит лихо, и домишко сам себе слепил! А намедни, ужинаю с русским американцем, глаз у него косой… он и голландец будто… да какой он шут, американец, просто жулик, надрал золотого лыка за войну, - вдруг мне и говорит: "вы так похожи на Венеру Миловскую"…
- Милосскую.
- Я и говорю - Милонскую, а как же? "Главное, - говорит, - вы натуральная, а не какая-то ли-ния!" И вдруг, можешь себе представить… - "езжайте со мной в Россию-матушку, там и "закснем"! Плеснула ему в рожу, утерся только. Уж извините, не продаю себя. Ух, тощища… Маме вчера послала через Земгор, братишку-Мишутку в красную забрали… уж ноги у мамы опухают, на сердце жалуется, должно быть так и не увижу… только и осталось, мамулечка…
Она утерла слезы рукавом, по-бабьи.
- Да не могу не плакать… реву и реву все дни. Думают, веселая я… а я… будто никакая, случайная. И никто не любит, смеются… "семипудовая гусыня"!.. Наши казачишки-подлецы, я знаю. А чем я виновата, что так дует? И тоска грызет, а все толстею. Только и радости, что к тебе прибежишь, душу отведешь. И тебе со мной, знаю, скушно… минутку посижу только, дым я в окошко, ничего. Привыкла к этим - пьяным, англичаны выучили, легче как-то. Вот ты… счастливая какая, а куксишься. И муж хороший какой, как любит, да и все… И что за секрет в тебе! Денек не повидаю, так и рвусь… милочка-красавка. Смотрю вот… и нет в тебе, словно, правильной красоты, класиченской… а самая красота, для сердца! Глазки персидские, с разрезом… "дипломат" все так говорит, дурак-то наш в черкеске, ну - бирюза живая! А бровки… - вот я чему завидую, твоим бровкам!.. разлетные совсем, как крылышки, будто летишь, как взглянешь… все личико сияет… ах, красавка!
- Будет, уж захвалили, Александра Ивановна, - сказала Ирина утомленно, - а как у вас с Парижем?
- Да что с Парижем… а все-таки думаю поехать. Ресторан громкий, всегда полно, а тут вся шушера скоро начнет смываться, и с моря скушно… а там у меня "сердешный", на Рено, поручик мой голубчик. Пишет все, под две уж тыщи ганьит! Возьму да и закреплюсь навеки. Кончено с моей карьерой, уж тридцать годочков скоро. Бывало, первой хористкой была в Большом… А в Сибири, Юдифь я пела… в семнадцатом, в Иркутске!.. Уж вот выигрышная-то партия!.. Рост у меня, фигура статная, ручищи натерли краской, тут золотые бляхи… за волосы ухватишь олофернову башку… - вспрыгнула она на сомье и оглушила: - "Во-от голова Олофе-эрна-а! в-вот он, могущий воитель!.."
Ирина улыбнулась. Голос у Саши Белокуровой был очень сильный, фигура "героини", нос только подгулял - курносил, глаза - огромные, пустые, чуть с глупинкой, но добрые. Кто она, откуда, как "запела"… - не знали точно. И сама не знала: "так как-то… тенор услыхал, на огороде, под Девичьим". Рассказывали, что сама Фелия Литвин пророчила ей славу, и подарила портрет с сердечной надписью. Коронным ее было - "В селе Новом Ванька жил, Ванька Таньку полюбил". Нравилась иностранцам - "настоящей славянской красотой", и они охотно приглашали ее поужинать. Но была очень строга к себе, и единственная ее любовь - "поручик", которого никто не видел. Часто ходила в церковь, молилась на коленях, со слезами. Могла отдать последнюю копейку, кто ни попроси. Ее любили.