- Ну-ну,- хмуро подавался Бабыч на разговор.- В России шукают могилу Рюрика, а ты хочешь разрыть Бурсака? Ну-ну.
- Он сам меня просил!
- Если брехать пришел, Лука, то мне не до тебя сегодня. Бурсак вон когда скончался! Сто лет уже. И охота брехать?
Со вступления на должность атамана Бабыч был занят чрезмерно. В мае одна за другой выстраивались памятные и торжественные даты, требовавшие его распоряжений, участия в выходах, на молебнах и тому подобное. 6-го - день рождения государя, 14-го - священное коронование, 23-го - Вознесение Господне, 25-го - день рождения государыни. Из года в год один и тот же церемониал, те же религиозные службы, приказы торговцам - закрывать винные лавки и рестораны. Что делать! На столе лежали слезницы казаков, донесения жандармов, прошения, телеграммы и циркуляры из Петербурга. Каждый день что-нибудь новое. Еще предстояло трястись в Темрюк на открытие тюрьмы; поприветствовать на станции Тихорецкой проезжавшего в Тифлис наместника графа Воронцова-Дашкова; раздать из собственных рук аттестаты и шифры выпускницам Мариинского института; выделить помещение для местного Союза св. Михаила Архангела, а нынче в семь вечера провести на своей квартире вместе с супругой заседание Общества братской помощи увечным воинам. Конца-краю нет. Трое однополчан, казаки Кущевской, Васюринской и Каневской станиц, желали, чтоб хранил его бог на долгие-долгие годы "на благо войска", а потом (хитрецы такие) умоляли прислать в станицу бесплатно племенных бычков симментальской породы. Нечем Бабычу больше заниматься!
- Но я, батько, не брехать пришел. Ей-богу! - Костогрыз встал и, не найдя иконы, перекрестился на портрет царя.- Та послушай.
- Ну-ну.
Тяжелая поза Бабыча и как бы чем-то посторонним обремененная улыбка понудили Костогрыза скрести затылок: не надулся бы строгий атаман в самую горячую минуту и не опрокинул бы психом старика со своей затеей.
- Приступаю, батько, разреши...- Костогрыз снова сел.- С вечера полегли с Одарушкой, она мне спину потерла мочалкой, а перед тем поругались немножко. Я ее попугал: "Будешь кричать, бисова душа, напишу прошение наказному атаману и выше, шоб забрали меня от тебя в конвой его величества в третий раз. Оставайся, проклята раззява, семечки лускать. Я там тело царя тридцать лет прикрывал и на льготу уволен с примечанием: "желателен снова на службу". Ой, не дай, божья матерь, жениться потому, шо вареников хочется". И заснул. Заснул и вижу: стоит передо мной атаман Бурсак, самый ранний наш атаман-черноморец,- его жинке мой дед в церкви задом кланялся. В полной форме. И бурчит: "Ты чего, Лука, мою могилу Бабычу не укажешь?" - "Какую?" - "Ты генерала Бурсака знаешь?" - "Слыхал, мне дед и батько рассказывали. Вам шашка была милее бабы. А теперь вы все в лоне Авраама. Мы вам сейчас гроши в кружку кидаем, памятник поставим в Тамани".- "Со слезами закрыли крышку гроба, а потом? Ты ж читал надпись на моей могиле? "Вечная память тебе, вождь черноморцев".- "Как будто читал, пане кошевой". Я аж вытянулся перед ним на носках. Одарушка моя утром ворчала, шо я ей спать не давал, толкался та разговаривал. "Укажи мою могилу Бабычу, пускай крест поставит надо мной. И сходи к Бабычу, скажи, я просил, он на нашем казацком престоле сидит. Он гордо носит голову на плечах и булаву в руках крепко держит. Нашей Сечи не отступайте обычаев, в старовыне кохайтесь. Хоть за шматком хлеба да за горилкою вспоминайте нас, дети мои. Да царице Катерине, шо вы поставили в Екатеринодаре, поклонись, она землю давала войску. Скучно у вас, боже, як скучно. На черта вы чужих понапускали в Екатеринодар? А шо то у вас фонари красные пооткрывали? Яка така смута у вас гуляла по Кубани? А ну скажи Бабычу, нехай подаст нас казакам хоть с глины вылепленных. А то какою мерою мерите, тою и вам возмерится. И крест поставьте. Все понял?" Проснулся я, батько, и давай думать: колы я мог читать надпись на могиле Бурсака?! Ач! То ж малолетком, лет до шестидесяти назад - ще пластуны наши в плавнях хрюкали кабаном и дикой козой бекали,- читал, правда, на чугунной плите надпись, плита на кирпичах и памятник уже разрушился. Не помню, шо там выбили, читал я тогда по складам и толку не мог дать. И она, эта плита, ще была, колы я приезжал с Петербурга после первого марта, чугунная доска уже сброшена была к порогу церкви, а недалеко часовня атамана Чепиги. А-а! - думаю, сперва найду, а там уж скажу и самому Михаилу Павловичу.
Бабыч сидел, стянув брови, и думал о чем-то. Седые короткие волосы на круглой голове блестели; стар атаман войска, стар, никто в его возрасте не носил булаву, рано прибирала их смерть.
- Проснулся, а не встаю. Часа три никак,- гадаю. Тоска, сердце и не стучит аж, хоть шаблюкой порог скреби - тошно. Чи кончилось мое казачество? - думаю. Ще недавно и в голову не клал. Жили, воевали, на скачках золотые часы с полу хватали, и награды те же цепляли, а шо-то не то стало. Встал, почистил свой конвойский мундир, в зеркало пику свою сунул: ничего казак! И сала не поел с луком, пойду, пойду, нетерплячка меня гонит, пойду до батька, потребую! Ей-богу! - перекрестился он перед Бабычем.- "Куда ты? - Одарушка на меня.- Прямо без тебя вода не освятится!" Не иначе меня цыган заместо кобылы подковал. Палку в руки - и напрямки с Пашковки скорым ходом. Иду, голову задрал на Ерусалимскую дорогу (чи, как ее в толстых книгах называют, Млечный Путь), горюю, как дед мой ходил на одной ноге, так как другая у него была отпилена повыше колена, на дрючок опирался, носил запорожский костюм (шаровары и красные сафьянцы с подковами, и здорове-енная люлька в оправе, а за ухом оселедец). Гладил, бывало, меня по голове и спрашивал: "Чегось ты, козаче, не носишь оцього? Ты б,- моргал отцу моему,- приказал бы нашему козаку носить оселедец, добрый запорожец с него вышел бы! Послали б его на генеральский парад в Катеринодар". Иду, вспоминаю, как мать мою черкесы в плен схватили. В городе был около шести часов. Как раз базар. У Баграта рюмочку в обжорке выпил, гусачком червячка задавил - и на кладбище.
Костогрыз замолчал, склонив голову.
- Ну-ну.
- Дуже мне загорелось найти сего черноморского атамана и доложить тебе, батько. Веришь? Та веришь, вижу. Сперва нашел одну старую оградку, в какой стоит три креста. Два креста железные, выкрашены и вроблены в каменные плиты, а третий деревянный, старый. Могила атамана Чепиги? Неужели то захаянная могила славного атамана? Около оградки есть ще каменная плита, то похоронена чьясь дочка. А где ж Бурсак? Пошел я прямо до войсковой церкви, тут уж, думаю, найду. Поклали свои головы деды на покорение Кавказа, а их мертвых следов нету. Скот гуляет по кладбищу. Подошел до одной разбитой деревянной оградки, опять три креста, без всякой надписи. И стоит старый-престарый дедусь и копает штось заступом. "Чи не знаете, дедусю, где похоронен атаман Черноморского войска Бурсак?" - "Тут он и похоронен. Оце. На его могиле я и стою. И часовенка - видишь?" - "А вы не Толстопят?" - "Толстопят".- "А сколько ж вам годов, шо вы ще ногами ходите?" - "А уже сто, может, больше, я пережил всех атаманов".- "Та я ж вас знаю! Мы с вами родичи. Брат моего деда взял сестру вашего брата по матери".- "Нас много на Кубани. На собаку палку кинь, а попадешь обязательно в Толстопята".
- Тут, если покопаться,- сказал Бабыч,- половина Кубани в родстве.
- Ага. "А вы ж,- спрашиваю,- добре знаете, шо це могила Бурсака? Мне сдается, то могила Бурсака помолодше".- "Не".- "Неужели под сим крестом лежит сам Бурсак?" Э-э, догадался бы сизый орел, шо его могила будет так захаяна и надписи на кресте не прочитать! Стоит дедусь без шапки с сивой чуприной и показывает наугад. Нету могилы, заросла гдесь травой. Кому ж мы тогда нужны? Пропало казачество.
- Не пропало,- сказал Бабыч.- Кровь запорожская в наших жилах.
- Одна жижа. Раньше у казаков сердце за батьковщину горело, а теперь оно как телячий хвост мотается.
- А не те ли казаки мне приговоры пишут? - Бабыч взял со стола номер "Кубанских областных ведомостей", поднял его над головой.- Станицами пишут.
- А и не те. Писарь в правлении нашкрябает по старым приговорам, та там его обступят такие ж с люльками, как я: "Где ставить крестик?" А помоложе? Побей мне шею, батько, шо пропало наше казачество. Того уже нема, шо в старовыну.
- Читать можешь?
- И даже без очков. Шо там?
- Так читай и не мути мне.- Бабыч подсунул Костогрызу газету, ткнул пальцем в жирный заголовок.
Сообщалось, что казаки-старики, бывшие участники русско-турецкой войны, на свои пожертвования приобрели для церкви икону св. великомученика Георгия Победоносца и отслужили молебен и панихиду по убиенным на поле брани. А затем в хате одного своего товарища накрыли стол, пили за здоровье государя, наказного атамана и атамана Ейского отдела. "Любо было поглядеть,- читал Костогрыз сквозь слезы умиления, жалея, что его самого не было там (поясница стреляла), что пашковские казаки не догадаются устроить себе то же, как все, позабыв горе и невзгоды войны, выражали желание идти и теперь по царскому зову на поле битвы. Во время обеда один другому напоминали о Карее, Дунае и т. д. Дай бог, чтобы эти старики были долговечны на земле".
- Оце добре,- сказал Костогрыз, слюнявя ус.- Це по-нашему. Ах, меня там не было! Хоть я в чистой отставке, а на коня взлезу. Ось шо скажу: Когтогрызы все на одно лицо. Жалко, шо я атаманом не был.
- Та ну?
- А шо, великая штука быть станичным атаманом? Я б выдал историю: всех где шуткою, где дрючком поднял.