- Но дайте мне слово,- сказал он,- что мы увидимся. В "Чашке чая"! Хочу услышать еще ваш небесный голосок. Пускай это будет... ну, через год. Мы теперь связаны тайной.
- Какой?
- Этого свидания... Так же?
Она почему-то не рискнула сказать "нет!", "никогда!", "ни за что на свете!". Может, мешал извозчик? Толстопят пусто улыбнулся, шепнул ей "простите!", но она вдруг зло дернулась и подтянула ножки к сиденью.
- Терентий, голубчик, минут через сорок сюда же!
Он снова зашел в гостиницу, позвонил другу Дёме Бурсаку:
- Дёмушка, жду тебя в гостинице Губкиной, приходи, а то я пущу себе пулю в лоб! Из этого проклятого "Парижа" поедем в "Яр".
НАШ МАЛЕНЬКИЙ ПАРИЖ
- ...Наш маленький Париж!.. Что было в этом?
Шутка? Злословие? Простодушное квасное настроение - так взлелеять свой отчий угол, чтобы легче его любить?
И не обронил ли те слова господин, который Парижа никогда и не видел, но ему уже одни названия гостиниц и погребков внушали форс? Малы у базаров и по улицам зашарпанные гостиницы, но сколько внушительности в вывесках и на какую заморскую жизнь они замахнулись: "Франция", "Нью-Йорк", "Тулон", "Трапезонд", "Венеция", "Константинополь"! Вноси тюки, чемоданы, живи у нас сколько хочешь. И все прочее в Екатеринодаре как в далеком великом Париже, но чуть наособицу, на свой южный казачий лад. Там, в Париже, площади, памятники и дворцы? Не отстали и мы. Вот Крепостная площадь с гордой Екатериной II, вот триумфальные Царские ворота на подъеме от станции, обелиск славы казачества в тупике улицы Красной, и неприступный дворец наказного атамана, и благородное собрание, куда на ситцевые балы съезжается весь местный бомонд, и Чистяковская роща недалеко от Свинячьего хутора, и городской сад с дубами "Двенадцать апостолов". И так же, как везде, как в самом Париже, простолюдинам устроены чревоугодные толчки - Старый, Новый и Сенной базары, и для кого попало ресторанчики, трактиры, "красные фонари" с намазанными желтобилетными дуняшками... Чем не Париж в миниатюре?!
А уж екатеринодарские женщины-казачки! M-м, они красивее, соблазнительнее худючих парижанок, и недаром же Екатеринодар по всей России слывет цветником желанных невест. У кого еще такие свежие, здоровые щечки, в чьих глазах столько сочной неги, блеска, игривого смущения, кто их горячее? Еще бледные красавицы северных лесов и среднерусских равнин кутаются в шубки и греют на диванах ножки под пледами, а уже наши казачки в легких туфельках, в тонких чулочках, укрытые от солнышка широкими шляпками, фланируют по Красной, мчатся в фаэтонах в Панский кут, а то и в Анапу, в Геленджик, молодые грубоватые офицеры, адвокаты, купеческие сынки, всякие гастролеры мысленно целуют их обнаженные ручки. Где еще допоздна, до лунного света, растворены в домах окна, из коих слышатся зазывные звуки романсов и пьесок? Где так процокают на сытых конях усатые казаки, провожаемые на лагерный сбор в беспредельную степь, затянут песню и скроются, оставляя томление в девичьей груди? Где еще увидишь стройные парады войскового круга и лихие скачки малолеток? Пусть смеются петербургские господа над нашим куркульством и вскрикивающей речью, пусть город ругают наши домашние газеты, пусть они чистят стальными перьями наши дворы и мостовые, проклинают владельцев ассенизационных обозов и с высоты пожарной каланчи морщатся на толкающихся по куткам хрюшек, но мы, его верные обыватели, рады, что кто-то выпустил слово на ветер: "...наш маленький, маленький Париж!" ...Возвращаясь на извозчиках в четвертом часу утра, мы всегда будем думать, что так оно и есть, и мы разнесем эту невинную молву о Екатеринодаре по белу свету, и молва станет выше вопросительных знаков, насмешек и правды газетных писак. У нас скучнее зимой, но когда город зацветет вишней, сиренью, акацией, когда сужаются улицы сводами ветвей и по реке Кубани к Азовскому морю отплывают колесные пароходы Дицмана и Голубева, когда от Графской и Соборной по обеим сторонам улицы Красной разорванными цепочками потянется нарядная публика и над домами, над пожарной каланчой у городской думы весь долгий вечер светится сиреневая, прямо-таки парижская дымка,- откуда взять сил, чтобы бросить свой богоспасаемый град, променять его на какой-нибудь толстопятый Тамбов?!
И кому что! Благолепным старушкам - молебны, начальству - циркуляры, приемы и торжественные выходы на парадах, приказчикам - вечерние клубы с картами, орловскому бедному крестьянину - постоялые дворы, гимназистам - домашние спектакли, бесприютным - убежище нищих, калекам - тротуары и ограды церкви. Здесь, увы и ах, каждому сверчку свой шесток. Как и в Париже. Если вам позволяет карман, вы вольны у армянина Сахава купить американскую обувь с гарантией на полгода, ювелиру Леону Гану заказать часы из Швейцарии, у братьев Богарсуковых и Тарасовых приобрести товары, какие вашей душе угодно, Мерцалову и Усаню позвонить насчет балыков и заграничных вин, а турок Кёр-оглы испечет вам к святому празднику пасху метровой высоты. Кому что!
А какое у нас длинное-длинное лето! Сколько даров земных! Вы еще спите, а по камням города, с четырех его сторон, тарахтят у окон казачьи возы. Еще всего пятый час утра, молчат павлины в саду Кухаренко, только что пробили колокола наших храмов, но у рынка свои суетные традиции. Мещане-садоводы, казаки из станиц, болгары-огородники везут к трем базарам продукты. Там в корзинах виноград; там в мешках картофель, горох, семечки, кислицы; в клетках живая птица, на мажарах арбузы, дыни. Молдаване на своих длинных подводах везут тушки барашков; за ними вслед - черкесы с бараньими смушками, с кадками белой жирной брынзы. Куда там Парижу!
И чем же, скажите, не Париж? - такой же многоязыкий город, в котором издавна застряли, обжились и разбогатели армяне, турки, греки, болгары, евреи, немцы и даже персы.
И, говорят, на одной и той же параллели с Парижем уткнулся наш Екатеринодар.
А легенда о казаке, утонувшем посреди Красной в грязи с лошадью и пикой?
О господи, ведь это всего-навсего анекдот, побрехенька, не больше. Во хмелю ли, в дни расставаний, в записках к барышням или в час беседы с иногородними мы не перестанем хвалиться и повторять на высоких нотах: "...наш маленький, маленький Париж!.."
ПАНСКИЙ КУТ
У "Яра" в Панском куте Терешка стоял часа два. Панский кут - укромное местечко с дубовым лесом - привлекал удалую публику каждую ночь. Над обрывом у реки Кубани, где умирали от черкесских пуль на кордоне первые черноморцы, какой год уж пили шампанское и обнимали в кустах за талии милых дам. От городской дачи Бурсаков надо было править мимо "цыганской долины" на босяцкую Дубинку, потрястись на рытвинах Ставропольского шляха и под станицей Пашковской, чуть ближе огородов немца Роккеля, повернуть направо. Всего восемь верст, а по тем временам - далеко.
В ресторане "Яр" Бурсак и Толстопят заняли отдельный кабинет.
- Ты сказал ему, чтобы он ждал нас?
- А как же, братец! - поднял Толстопят красивые плечи.- И десяточку сунул. Подожде-от Терентий. Ему не привыкать. Мы в той поре, когда спать вредно. Жизнь начинается ночью.
Словам Толстопята никогда нельзя было доверять вполне: в какую-то минуту он просто хвастался, иной раз повторял чужое, а чаще всего трепал языком не думая, под настроение. "Ты же вчера сам говорил!" - припирал его как-нибудь Бурсак. "Да я, наверно, сболтнул. Не помню". На службе в 1-м Екатеринодарском полку он так уставал, что некогда ему было разгуляться. Но и Бурсак, как все люди, подогревал разговор пустячными фразами и как бы не отвечал за них. Лишь бы не молчать.
- И пойдет о нас слава: бонвиваны!
- Какая-нибудь слава да прилипнет. Я буду где-нибудь с сотней в Карее, а то и в Персии. Лямка царская на роду.
- Устал?
- И устал, и промок. Как выступили из Мцхеты, пошел дождь и шел за нами не переставая всю дорогу, аж до Усть-Лабы. Провожали с закуской, под полковую музыку, за городом протрубили на молитву, дамы шли впереди эшелона далеко, а от Военно-Грузинской дороги как припустил, как припустил. Переночевать пятьдесят копеек. Без самовара. Деру-ут! На Кубань зашли: "Шо есть постное?" - "Борщ, соленая капуста, огурцы". Солома по пятнадцать копеек пуд, о боже. Штаб-квартира скоро, командир полка дает предписание: вести людей в чистых серых черкесках, бурки не снимать, шашки вынуть. А дождь льет! В Пашковской смотр в восемь утра, атаман отдела прибыл. В канцелярии по рюмке водки. Я не спал три ночи. Грязь по колено. Товарищ взял с собой до хаты. Въехали во двор на быках. Доски до крыльца положили: оце гарно! А ты думаешь, я одно то и делаю, что гуляю? Не помню, когда в карты играл. Так погуляю с тобой!
- Что ж, погуляй. Погуляй, братец.
- Скрипочки не слышно.
- Закажем шампанского.
- Надо же и плохо пожить, не все сыру в масле кататься.
- Не все, братец.
У них случались минуты, когда они перехватывали интонацию друг друга, вторили словами, посмеивались над собой.
- Ужасно живем, братец! - Толстопят разводил руки над скатертью.- Нет счастья.
- Совсем нет, братец.
- Посуди сам: воруем барышень, ездим в "Яр", пляшем на балах,- ужасное несчастье!
- Лихач по три часа ждет,- ужасно, ужасно живем.
- Что это такое? Нельзя так трудно жить,- никаких забот, братец. За такую беспечность надо в конвой его величества! В конвой, в конвой.