- Это, разумеется, беспредельно несправедливо, - сказал он, гнусаво растягивая и распевая каждый слог, слегка надув губы, как будто отклоняя безмерно преувеличенный комплимент.
- Вы мне все испортили, - констатировал Петр Ильич. - Вы не способны ни на что, кроме интриг и путаницы. Вы меня всем одновременно навязываете, как прокисшее пиво. Вы всех разозлили и одурачили. Вы со свойственной вам мудростью назначили концерт в Вене на тот же вечер, что и концерт в Париже: значит, мне придется пожертвовать венским концертом, хотя я именно венскую публику и мечтал покорить. Дрезден у меня из-за вас не состоялся, Копенгаген из-за вас не состоялся, и все благодаря вашей рассеянности и тому, что вы хотели быть хитрее всех. Вы меня погубите! - кричал на него Петр Ильич, расхаживая по комнате.
- С каждым может случиться маленькое недоразумение, - с неопределенной торжественностью возразил агент.
- И я не хочу здесь выступать с увертюрой "1812 год", - продолжал возмущаться Петр Ильич. - Я вам раз десять писал, что хочу исполнять "Франческу да Римини". "1812 год" - это вещь никудышная, я терпеть ее не могу. Она написана по заказу на патриотически-религиозную тему, она никуда не годится, и я ни в коем случае не хочу дебютировать с ней в Берлине.
- Но публика жаждет ее услышать! - с напыщенным удивлением возразил Нойгебауэр, надменно пожимая плечами.
- Чихать я хотел на публику! - кричал Петр Ильич. - Я не хочу дебютировать за границей с самым бездарным своим произведением. На церемонии открытия Храма Христа Спасителя в Москве русские гимны, торжествующие над "Марсельезой", под гром пушек и звон колоколов прозвучали эффектно. А что, можно и в концертном зале стрелять из пушек и бить в колокола? Это публике тоже, наверное, понравилось бы? Я десять раз вам писал, что ничего общего не хочу иметь с увертюрой "1812 год", а она все-таки включена в программу!
- Все были за увертюру "1812 год", - заметил Нойгебауэр с некоторой тоскливой небрежностью, как будто тема не стоила обсуждения. - Господин Шнайдер, председатель правления филармонического общества, был "за", и даже господин фон Бюлов.
- Я считаю Ханса фон Бюлова великим музыкантом и многим ему обязан, - быстро заговорил Петр Ильич резким тоном, опасаясь, как бы злополучный Нойгебауэр не посеял раздора между ним и фон Бюловом, - но свои произведения я знаю лучше него.
- Разумеется, - ответил Зигфрид, глаза которого подернулись еще более густой пеленой. - Но вы должны учитывать и наши патриотические чувства. Несомненно, мы с удовольствием послушаем произведение, в котором над "Марсельезой" торжествует любой другой национальный гимн, совершенно не важно, какой именно.
- Я что же, должен был противопоставить гимн Германии "Марсельезе"! - Петр Ильич был чрезвычайно раздражен. - Возможно, я тогда имел бы честь приветствовать самого князя Бисмарка на своем концерте. Я настаиваю на исполнении "Франчески да Римини".
- Мы все единодушно решили, маэстро, - сказал Нойгебауэр, сморщив нос, с неожиданной наглой откровенностью, - что "Франческа да Римини" скучновата.
Лицо Чайковского побагровело.
- С меня хватит, - произнес он тихо и озлобленно.
- Действительно, у нас не остается времени на разговоры! - Нойгебауэр взбодрился и засуетился. - Нам пора в ресторан "Луттер и Вегнер".
От такой наглости Петр Ильич настолько растерялся, что вместо того, чтобы ответить, молча уставился на агента.
- Я же разослал приглашения на утренний прием в честь маэстро, - гнусаво заметил Нойгебауэр. - И вообще, у нас сегодня много дел, - доверительно продолжал он. - Я организовал для вас различные встречи: с господами из филармонического общества, с несколькими журналистами…
- Вы меня рассорите со всеми, с кем вы против моей воли хотите меня свести, - сказал Чайковский, не глядя на агента. - Я не намерен идти ни к кому на прием и никого не намерен принимать. Я устал с дороги. Сегодня у меня день отдыха. Я не желаю никого видеть.
- Вы не хотите поехать со мной на прием? - спросил Нойгебауэр, как будто предлагая нечто совершенно новое. Его сонное, длинноносое, розовое лицо осталось неподвижным.
- Пойдемте! - резко произнес Чайковский.
Он позволил Нойгебауэру подать себе шубу. Агент подал ему и большую круглую шапку. Укутанный, Петр Ильич напоминал не то русского князя, не то зажиточного крестьянина.
В дверях Нойгебауэр вежливо пропустил его вперед. Они молча, неслышными шагами, быстро шли по застланному ковром коридору. Зигфрид Нойгебауэр шел, на полметра отставая от Петра Ильича.
Широкая лестница тоже была застлана мягким красным ковром. На каждой лестничной площадке стояла пыльная пальма в эмалированной кадушке.
Зал, где в креслах под ренессанс сидели господа с усами и высокими стоячими воротниками и читали газеты, тоже был украшен бесчисленными пальмами. Самые длинные усы были у швейцара, навытяжку стоявшего под портретом старого кайзера, как на посту. У швейцара было лицо недовольного кота. Он резким кивком военного приветствовал русского композитора и его агента.
За роялем, украшенным многочисленными витыми столбиками, сидел молодой человек с копной черных волос, на шее которого вместо галстука была повязана черная шелковая лента. Он ударил по клавишам. Рояль был расстроен. "Разумеется, Вагнер, - подумал Петр Ильич с отвращением. - Это "Хор паломников", а он играет его как военный марш".
Он прошел мимо воинственного швейцара и вышел на улицу. Нойгебауэр последовал за ним.
На улице было солнечно и морозно. Петр Ильич глубоко вдохнул освежающий воздух. Мимо проезжала пролетка, он махнул извозчику рукой, и пролетка остановилась. Извозчик с седой бородой, придававшей ему благодушный вид, чем-то походил на извозчиков дома, в России.
Зигфрид Нойгебауэр собрался было сесть в пролетку, но Петр Ильич захлопнул дверцу экипажа у него перед носом. Изнутри он слегка приоткрыл окошко.
- Желаю вам хорошо повеселиться на утреннем приеме! - выкрикнул он, неожиданно разразившись смехом. Это был плутовской, задорный смех, от которого лицо его помолодело. "Я еду на прогулку!"
Нойгебауэр пробежал несколько шагов рядом с пролеткой. Петр Ильич подал кучеру знак, чтобы тот ехал быстрее. Отчаявшийся агент широко размахивал своими длинными руками как крыльями, будто готов был взлететь от обиды и разочарования. Потом он остановился. Оглянувшись, Петр Ильич увидел, как на лице Нойгебауэра расцвела та самая слащавая и упрямая улыбка, которая свидетельствовала о том, что он, неуязвимый человек, явно наслаждался очередным оскорблением.
"Таков мир, - подумал Петр Ильич, прикрывая колени пледом, поскольку было холодно, - с ним лучше не связываться; каждое столкновение с ним утомительно и тягостно. Он навязчив, этот мир, полон подхалимства, соседствующего с нахальством, жестокостью и самоунижением; он жесток, сентиментален и не отличается особым усердием, поскольку не в состоянии создать ничего, кроме путаницы, а успехи и достижения - это уже наше дело. Он пробуждает в нас самые отвратительные инстинкты, дразнит нас, путает, унижает, делает нас заносчивыми, грубыми и беспомощными. У меня на все это нет сил. При всем при этом Нойгебауэра мне жалко. Он, возможно, в глубине души довольно порядочный человек, у него трогательный взгляд, если говорить справедливо, и он, наверное, был бы признателен, если бы с ним полюбезнее обращались".
- Отвезите меня в Зоологический сад! - крикнул он извозчику. Голос его прозвучал мягко, почти заискивающе, как обычно, когда он обращался к простым людям.
Каждый раз, будучи в Берлине, Петр Ильич первым делом выезжал в Зоологический сад. Это был уголок столицы, который он больше всего любил, то есть меньше всего ненавидел. Это было единственное место в этом огромном городе, где он хотя бы немного чувствовал себя как дома. Остальная часть Берлина оставалась для него чужой, сколько бы раз он сюда ни приезжал. Экипаж повернул с Фридрихштрассе на широкую и роскошную Липовую аллею. Слегка подмерзший снег забавно поскрипывал под ногами прохожих и под полозьями экипажей. Снег сверкал на солнце, день был чудесный. Широкая улица Галаштрассе, как на триумфальном параде, демонстрировала свою величественную красоту. При виде Бранденбургских ворот, завершающих своей громадой эту блистательную перспективу, становилось ясно, что построены они были с единственной целью: чтобы под их сводами могли маршировать победоносные войска под звуки труб и грохот барабанов. Вот так парадная улица! Было совершенно очевидно, что и сама улица, и все, кто шел по ней: дородные дамы и господа, а также и бедные, несколько сгорбленные, менее приметные, - все наслаждались ее ослепительной красотой, подчеркнутой солнечными лучами и сверкающим снегом. Что за город! Достойная столица для этого могущественного государства, самого устрашающего государства в этой части света, к которому никто не испытывает особого доверия или особой симпатии, но с которым всем приходится считаться.
Приезжего господина в экипаже, Петра Ильича Чайковского из Москвы, тревожила эта суровая, навязчивая красота, в которой, как ему казалось, было нечто угрожающее. "Уж эти мне немцы! - снова подумал он. - Это очень мило с их стороны, что они пригласили меня к себе дирижировать, и очень похвально, что они так серьезно интересуются музыкой. Но что у них за вид! Нет, ну на что они все похожи!"