Она не помнила, как добралась до двери, не заметила, как откинула тяжелый железный крючок, как вместе с морозом в избу ворвался бородатый человек. Все это она воспринимала как в тяжелом бреду. Человек поставил в угол палку, - да нет, какая же это палка - это винтовка! - сбросил со спины вещевой мешок и обнял пылающую Глашу. Она почувствовала шершавый холод его шинели, щекотку от густой бороды на своем лице, ощутила на спине сильные теплые ладони и по ним, по их особому теплу окончательно поверила, что это ее Иван. Он изменился, с бородой и усами, а ладони остались прежними - теплыми, ласковыми, сильными. И она потеряла сознание.
Очнулась днем. В нос ударил колючий запах табака - в ее избе давно никто не курил. Вспомнила ночной стук, сильные теплые ладони на спине, и что-то подкатило к горлу. Глаша заплакала, слезы поползли по щекам.
- Слава богу, оклемалась. - Глаша узнала голос Тони Мыларщиковой. Та наложила на лоб больной холодный компресс.
- Все будет хорошо, - продолжала Тоня. - Всякое случается.
- Вань, а Вань, - тихо позвала Глаша и напряглась, ожидая, что Тоня сейчас скажет: "Бедняжка, все еще бредит…"
Но услышала:
- Тут я, Глашенька!
Тогда она открыла глаза, чуть приподнялась и увидела: Иван стоял в ее ногах, у кровати, в старенькой солдатской гимнастерке, на груди тускло поблескивал Георгий. Муж был чисто выбрит, уже без бороды, а усы вот оставил. Возмужал, в переносье залегла складка. И еще в глазах не заметила Глаша прежней лихости.
- Вань, - прошептала она, - чой-то мне неможется.
- Лежи, лежи, это пройдет, - утешил ее Иван.
- Так я пойду, Иван Митрич. Потребуюсь - кликнешь.
- Спасибо тебе, Тоня. Михаилу привет, пусть заглянет.
- Прибежит! А ты, Глань, держись, у тебя радость, а ты раскисла.
Мыслимо ли - Иван вернулся! А Глаша уже не надеялась его увидеть. Бабы всякое судачили и сходились на одном: сгинул Иван на веки вечные. А он вот он! Ишь какой ладный, красивый, да еще георгиевский кавалер!
…По дому Иван истосковался. Руки чесались по мирной работе. Бывало, в окопе или лазарете зажмурит глаза и видит наяву - три окошка с голубыми ставнями, петушка на коньке крыши, островерхую макушку горы Сугомак, за которую в непогодь цепляются тучи, и даже батятинскую крепость. И обязательно весной. Теплынь кругом. Земля на солнце согревается, слегка парит. Сам Иван в огороде лопатой перекапывает гряды под морковь. И до того четко это виделось, что он чуял запах отогревшейся земли, слышал легкие скребки железа о камешки. И видел, как на вывороченном коме земли лениво извивается розовый дождевой червь. А вот Глашу чем дальше, тем представлял смутнее. Дочка Дарьюшка совсем не запомнилась.
А дома все не так, как представлялось. Петушка кто-то с конька сбил или он сам от ветра свалился. Облупилась голубая краска с наличников, выели ее ветер и дождь. Свел со двора Пеганку Батятин за два мешка муки. Старый чересседельник висит на стене избы и напоминает - была в этом доме коняшка. Была да сплыла. Глаша постарела. Какая у одинокой бабы по лихим-то временам жизнь?
Иван заглянул в избу:
- Глань, топор-то у тебя есть?
- В чулане.
Топор старый, сам Иван покупал на ярмарке до войны. Топорище кто-то другое насадил - корявое, неструганное. Ничего, придет срок - выстругает половчее.
Первым делом залатал сарайку, чтоб Буренке не дуло. Глаша звала его завтракать, но Ивану жалко расставаться с топором. До того в охотку им махалось, до того любо приколачивать доски на щели, вгонять в них податливые гвозди - ни дум, ни усталости.
- Иду, иду, - откликнулся он, наконец, когда Глаша позвала в третий раз.
Но поесть им вдвоем не дали. Появился Михаил Мыларщиков, Тонин муж. Принес миску окуней. Иван как глянул на них, так и ахнул от радости. Нигде нет вкуснее рыбы, чем в Кыштыме, а лучше того окуней. Какая уха-то получится из этих красавцев - язык проглотишь и не заметишь.
- Вот это да! - удивился Иван. - Где ты их натаскал?
- На Сугомаке.
Мужчины обнялись. На глазах слезы. Старинные друзья - соседи, вместе холостяжничали. Правда, Михаил года на два старше Ивана. На войну не взяли - медь плавил.
Глаша всплакнула, а потом спросила:
- Чего Тоню-то не взял?
- Приборку затеяла, да Назарку с Васяткой хочет купать.
- Могла бы и потом.
- Глань, - улыбнулся Иван, - а ведь рыба по суху не ходит.
- Мигом к бобылю сбегаю, - заторопилась Глаша. - Поди одолжит.
- Надо ли? - посомневался Мыларщиков.
- А как же? - удивился Иван. - Столько лет не виделись. Иди, иди, Глашенька!
Накинула на плечи шубейку и побежала к бобылю. Мужики прошли в горницу, уселись за стол и задымили самосадом.
- Вот и снова в этой избе мужским духом запахло, - сказал Мыларщиков и спросил: - Где пропадал-то?
- Чуть не с того света, братишша, вернулся. В шестнадцатом, когда Брусилов на прорыв пошел, сильная заваруха получилась - во сне не приснится. Там меня и садануло. В лазарет привезли чуть тепленького, насквозь продырявило в нескольких местах. Подлатали малость и обратно на фронт. А в летнее-то наступление в ногу шарахнуло, - Иван похлопал себя по коленке. - Оттяпать доктора-то хотели. Не дал.
- Выходит, досталось тебе на орехи.
- В полную меру. Лежал в лазарете и соображал: отпластают ногу, жить не буду. Куда калекой-то? Вспомню горы да озера и, веришь, слезами обливаюсь. Без ноги-то ни в горы, ни на покос, ни по хозяйству чего. Да что об этом толковать. Лучше скажи, как вы тут? Кто верховодит?
- Борис Швейкин, Баланцов, Тимонин.
- Что ты?! - удивился Иван. - Борис? Выжил в Сибири-то? Его ж, кажись, навечно туда затуркали?
- Выжил, да только хворым вернулся. Чахотка.
- Мать честна! А ты сам как? С кем водишься?
- С Борисом Швейкиным.
- Значит, большевик?
- Значит, большевик. А ты?
- Я? - кисло улыбнулся Иван. - Я, братишша, сам по себе. Без партии я. Желаю пожить по-человечески.
- Так ведь не дадут тебе жить по-человечески.
- Пусть попробуют. Я себя в обиду не дам, постоять за себя сумею - война научила.
- Ты что - слепой? Не замечаешь, что кругом творится? В Кыштыме контрики затаились. В Метлино да Тюбуке кулаки шевелятся. Спят и во сне видят, как бы нам головы отсечь. А ты спокойно пожить хочешь?
- Ты как на митинге. Наслушался я на них. Большевики свое, меньшевики свое, эсеры и анархисты тоже. Всяких слышал. И заметь - все пекутся о трудовом народе. А по моему разумению, они о себе пекутся.
- По-твоему выходит, я тоже о себе пекусь? И Швейкин в Сибири чахотку нажил - тоже о себе пекся? Ну, знаешь ли, говори, да не заговаривайся.
- Ну, про вас я, понятное дело, ничего…
- Думал, тебе там мозги с мылом промыли, а ты, оказывается, темный еще.
- Брось! - свел брови у переносья Иван. - Обижусь!
Оба облегченно вздохнули, когда в сенках послышался стукоток и шорох - возвращалась Глаша. И не одна, а с дедом Микитой, бобылем. За годы, пока Иван скитался в чужих краях, дед высох, на чем только висит полушубок. Седые волосы пожелтели. С клюшкой ходит - старость к земле клонит. А брови по-прежнему густющие, только поседели. Под ними прячутся карие глаза. Бобылю за семьдесят.
- Мир дому сему! - сказал дед Микита. Клюшку под мышку, содрал с головы заячий малахай, кинул его на лавку и крупно перекрестился.
- Доброго здоровьичка, Никита Григорьевич, - отозвался Иван, поднимаясь навстречу. - Проходите в горницу, гостем будете.
- А косушку поставишь - хозяином, - пошутил Мыларщиков.
- С возвращением тебя, Иван Митрич, и с Георгием тоже!
Старик с помощью Глаши снял полушубок и пошаркал в горницу. Сел на табуретку напротив Мыларщикова, разгладил бороду и спросил Ивана:
- Мово Петруху не видал на войне-то?
- Не приходилось.
- А я кумекал - авось встречались. Хотел выведать, каков он стал - Петруха-то мой. Годков этак десяток не видались мы.
- Петруха у него мужик что надо, - сказал Мыларщиков. - Зимний брал. Теперь в Питере по воинской части.
- Он у меня такой. Так ты, девка, давай по стакашку, - повернулся бобыль к Глаше, а потом уже к Ивану: - Прибегла - самогонки нетути? А зачем, спрашиваю. Ваня, грит, вернулся. Ишь ты! А я все Петруху жду, припрятал для него. Так, сказываешь, не видал Петруху?
- Не видал, дедушка.
Бутылка опустела быстро. Бобыль захмелел враз. Наклонив седую, всклоченную голову, грустно покачивал ею и дребезжащим голоском затянул:
А на том корабле
Два полка солдат,
Два полка солдат -
Молодых ребят.
Глаша тронула старика за рукав и участливо спросила:
- Может, приляжете?
- Домой пойду, - сказал дед Микита и повернулся к Ивану: - Сказываешь, не видал мово Петруху?
- Не видал, Никита Григорьевич.
Глаша помогла старику одеться, сунула под мышку клюшку, собралась проводить его. Но поднялся и Михаил Иванович:
- Пора и честь знать. А дедушку я сам провожу.
- Посидели бы еще, Михаил Иванович, - попросила Глаша.
- В другой раз. Делов невпроворот. А с тобой, Митрич, мы еще поговорим. Шибко ты меня расстроил.
- Чего бы это?
- Не будем по пьяной лавочке об этом толковать.
- Это верно, - согласился Сериков.
Ой, да не спускай листа
Во синя моря.
По синю морю
Корабель плывет, -
опять замурлыкал бобыль. Мыларщиков подхватил его под руки и вывел из избы. Иван, накинув на плечи шинель, вышел их провожать во двор. По небу ползли серые тучи, в воздухе кружился редкий снежок. Прощаясь, дед Микита спросил: