Пасмурный день угасал. Пеганка медленно тянул воз. Между деревьями замаячили огоньки Депо. Иван вышагивал за возом. Тулуп снял. От него недалеко и до дома. Задумался Иван и удивился, когда кто-то взял Пеганку под уздцы и властно сказал:
- Тпру!
Иван поспешил вперед и нос к носу столкнулся с бородатым человеком в шинели и солдатской папахе. В правой руке он сжимал револьвер.
- Куда прешь? - рявкнул он на Серикова, однако сам, на всякий случай, отступил назад. Иван усмехнулся - пакостлив, а труслив.
- Нахал ты, братец, не знаю, как тебя ругают. Это я тебя должен спросить - куда прешь?
- Выпрягай!
- Зачем?
- Сказано - делай!
- Э, нет, коль тебе приспичило, сам и выпрягай!
- Да я из тебя, гужееда, решето сроблю!
- Опоздал. Уже германец постарался. И револьвером мне тут не маши. Не маши, говорю тебе!
- Ты и вправду, видать, фронтовик. Чей будешь-то?
- Сечкин, вылез из-за печки.
- Не скаль зубы, а то выбью! Помолись лучше перед смертью.
- Ты лучше сам помолись, тебе нужнее молитва-то. В ад попадешь, на медленном огне тебя черти там сожгут. Тем более за меня - безвинного. Я ведь гол, как сокол. И лошадь вот чужая.
- Чья же?
- Коли ты кыштымский, то должен знать Батятина.
- Батыза?
- Кыштымский, оказывается. Нижнезаводской, что-ли?
- Не твоего ума дело. А ты не Ванька Сериков, случаем?
- Угадал.
- Двигай с богом, пока я добрый. Много будешь знать - скоро состаришься.
Всю остальную дорогу Иван дивился странному происшествию.
Сложил дрова поленницей во дворе, отвел Пеганку Батятину, а тот варнак из головы не идет. Кыштымский, нижнезаводский. Верхнезаводского бы признал - свои ребята. Глаше говорить не хотел. А она заметила - что-то гнетет Ивана. Но не спрашивала, только нет-нет да бросит взгляд: мол, скажи, что у тебя там стряслось. Не удержался, рассказал. Она руки к груди прижала, глаза ее расширились. Шепотом спросила:
- Чой-то ему надо было?
- Пеганку, говорит, выпрягай.
- Свое-то ружье почему не брал?
- Кто же знал?
Она положила ему на грудь голову и всхлипнула:
- Боюсь я, Вань.
- Чего же? Хуже войны ничего не бывает. А я, слава богу, дома.
Глаша подняла на него влажные грустные глаза и сказала:
- Мне так хорошо с тобой, так хорошо, что даже страшно, а вдруг какой-нибудь ирод все это нарушит, а, Вань?
- Не городи глупость. Знал бы, не стал бы рассказывать.
- Да я, Вань, по-бабьи, не сердись. Не сердишься?
- Ну тебя! - Иван привлек ее к себе и поцеловал в теплые, немного солоноватые губы.
Говорят, что у мужа на уме, то у жены на языке. И Глаша была такая же, как все. Ее так и подмывало сбегать к соседке. Будто невзначай очутилась у Мыларщиковых - ситечко попросила молоко процеживать. Свое-то, вишь, прохудилось, а Ваня еще не успел залатать. Да между прочим и сказала:
- На мово-то вчерась какой-то ирод у Депа с наганом налетел: выпрягай, грит, Пеганку. Ужас один!
Посудили-порядили, а вечером к Сериковым заявился Михаил Мыларщиков. Заперлись они с Иваном в горнице.
- Сказывай, что у тебя там случилось, - потребовал Михаил Иванович.
Иван только головой качнул. Ах ты, Гланя-Глаша, еще и героем, поди, меня выставила. Но рассказал все обстоятельно.
Михаил Иванович сосредоточенно курил, не прерывал, изредка кидал на соседа короткие, но пронзительные взгляды.
"Не верит, что ли? - злился Иван. - А по мне хошь верь, хошь не верь… Не мне надо, а тебе, раз пришел".
- Каков из себя?
- Обыкновенный. В шинели, бородатый. Только на левую ногу шибко припадает.
Время выбора
Швейкин согласился выступать в литейке и покаялся. Тяжелый дух в литейке. Борис Евгеньевич остановился в двери - и дальше не мог пойти. Прижало удушье. Бывал здесь до ссылки, да ведь молод тогда был и здоровья отменного. А сейчас?
- Жив, мил человек? - вынырнул откуда-то сбоку Савельич - в кепчонке с козырьком, натянутой почти на глаза, в брезентовом залощенном дочерна фартуке.
- Пока жив, - через силу улыбнулся Швейкин. - Привыкать буду.
- Пошто привыкать-то? - вскинул глаза Савельич. - Уж не робить ли к нам собрался? Обожди меня, оглядись пока, я публику соберу.
Савельич исчез. Рабочие стирались возле широких ворот - через них катали в литейку вагонетки. Ворота чуть приоткрыли - дали доступ дневному свету и свежему воздуху. Приволокли откуда-то ящик, похожий на ларь, в котором держат муку. Савельич вскарабкался на него первым и проворно так, а потом протянул руку Швейкину. Но Борис Евгеньевич влез без посторонней помощи. В пролете сгрудилось человек сто, а то и поболе. Чумазые, не различишь знакомых. Пришли даже из соседних цехов. Прослышали, что выступать будет Швейкин, а его знали многие. В девятьсот первом году сделался своим человеком, когда работал учеником на газогенераторной электрической станции. В восемнадцать лет стал одним из руководителей кыштымских большевиков. А в седьмом году Швейкина и его товарищей сцапала царская охранка. Об этом даже писала газета "Уральская жизнь", которая издавалась в Екатеринбурге, этот номер газеты в Кыштыме передавали из рук в руки. Савельич газету с заметкой о судебном процессе припрятал за божницу. И лежала она там все эти годы. На днях обнаружил невзначай. Нацепил на нос очки и перечитал. Приподнесет, пожалуй, Борису Евгеньевичу - у него, поди, такой не сохранилось. Сейчас Савельич помахал рукой - тихо, угомонитесь, люди, дайте человеку слово сказать:
- Начинай, товарищ Швейкин, говори.
Борис Евгеньевич прокашлялся и начал:
- Товарищи! Вы сами видите наше положение. Советской власти только три месяца. В наследство мы получили разруху. Верхний завод стоит наполовину. Нижний - тоже! Медь, чугун, динамит лежат на складах - некому сбывать. Нет денег. Кончаются запасы муки, а местные богатеи не хотят нам сдавать излишки. Они ждут нашей гибели. Кое-где поднимаются против нас с оружием.
Борис Евгеньевич говорил горячо, убежденно. Рассказал, как убили Николая Горелова, зачитал записку, подкинутую Дукату. Перевел дыхание. Люди ждали, что он еще окажет. Кто-то не вытерпел и крикнул:
- Контру-то хоть поймали?
- Пока нет.
- Поймаем, в вагранку бросим!
- Не-е! Чугун испортишь. Так прикончим!
Алексей Савельич поглядел на Швейкина и сразу понял, как трудно ему говорить в этой духоте. Лицо Бориса Евгеньевича посерело. "Однако с характером мужик, - уважительно подумал Ичев. - Крепится, виду не подает. И чего его в литейку понесло, будто других цехов нету!"
Борис Евгеньевич уже говорил о том, что в текущий момент самой большой опасностью является германский империализм, что он двинул войска на Петроград, а Совет Народных Комиссаров обратился ко всем с призывом: "Социалистическая республика Советов находится в опасности. Поднимайтесь на ее защиту!"
Швейкин закончил словами:
- Мы, кыштымские большевики, призываем вас записываться добровольцами в Красную Армию. К этому зовет вас и товарищ Ленин!
Швейкин ладонью смахнул пот со лба. В толпе поднялся легкий шумок. Переговаривались. Стоящий недалеко от двери спросил:
- Сейчас, что ли, добровольцами-то записываться?
- Будем записывать желающих, а уж потом всех соберем. Такие митинги, товарищи, идут во всех цехах и заводах.
- Можно вопросик? - Борис Евгеньевич еле разглядел поднятую в дымной глубине руку. - Говоришь, динамиту скопилось много. А коли бабахнет? От Кыштыма-то одни головешки, поди, останутся?
- Непосредственной опасности для Кыштыма нет. Завод в горах, упрятан под землею. Конечно, хорошего мало, если бабахнет. Стекла повылетают. Однако Совет принимает меры, чтобы исключить всякую случайность. Динамит нам еще пригодится.
- Гражданин Швейкин, - крикнул чубатый парень. - А вы Ленина видели?
- Нет.
Савельич заволновался. Этак будут обо всем на свете спрашивать, а до основного так и не доберутся. Поднял руку:
- Вот что, товарищи, давайте ближе к делу. Борис Евгеньевич пояснил - нужны добровольцы в Красную Армию. Вот и давайте записываться.
Из первых рядов шагнул к самодельной трибуне рабочий Степан Живодеров. Давно ли они с Борисом воевали насмерть с крапивой. Вырежут гибкие березовые вицы и налетают на крапиву - хлесь, хлесь, хлесь. Падает жгучая на землю, а Степка молотит ее ногами. И хоть бы что! Да это вовсе и не крапива - это печенеги. И вовсе не Борька и Степка, а русские богатыри. Больше десяти лет не виделись. Да, отгорело детство, по-разному сложилась жизнь. И не с мифическими печенегами нужно сейчас воевать, а с вполне реальными и хитрыми врагами. Чтоб отстоять право на светлую жизнь. Что ты скажешь Степка-Растрепка, ах да, ты же Степан Тимофеевич Живодеров. А Степан сказал:
- Давненько не видел тебя, Борис. Здорово!
- Здравствуй!
- А ты красно баить навострился, прямо заслушаешься. Обсказал все досконально - просветил. Молодец. Мы Советскую власть в обиду не дадим, ты меня знаешь. Наша она до гробовой доски.
- Ты к делу, Живодеров! - крикнули из толпы.
- Мужики! Я не часто на митингах говорю, а сейчас уж позвольте! Так вот, друг Борис. В солдатах я не служил, на заводе робил. Но стрелять умею. Из берданки куяна на скаку валю, без промаха.
- В белый свет, как в копеечку!
- А то за молоком!
- Ха-ха-ха!
- Тихо, зубоскалы! Не дадут человеку высказаться. Так вот, друг Борис, я со всем удовольствием пойду добровольно в Красную Армию и других позову. Матрена с ребятишками проживет, друзья помогут да и родни у меня целый табор.