- А жизнь? - спросил Вася. - Она со мной не хочет кочевать… У неё - пожалуйста. А жизнь? Прощай, песня? Слабонервная дура. А у меня нервы крепкие.
- Плохо, - сказал Игорь.
- Одному начальнику хорошо.
- Почему?
- Жена всегда с ним. Куда он, туда и она, Ленка.
- Ленка?
- Елена Петровна.
- Молодая?
- Когда-то была молодая… А теперь… Страшна, конечно! Но - будь здоров!
- Как - страшна?
- Ревматизм… Тайга, болото - не сахар. Руки - во! - Вася отпустил руль и скрючил пальцы. - Молодые все - царицы. Какая она была царица, наша мать, я не видел, но душа у неё и сейчас… Одно слово - мать.
Игорь сидел согнувшись и глянул на водителя через плечо.
- Как - мать?
Губы его тряслись.
- Мать отряда. Она нас кормит, кому носовой платок постирает, кому рубашку… Деньги взаймы даёт…
- Всё её дело?
- Ну, что ты. Это сверх программы. На картах маршруты рисует. Чертит не разгибаясь. Такими-то руками, - он опять показал. - С чертежей соринки сдувает. Как в аптеке.
- Интересно, - сказал Игорь и сам испугался сказанного, а впереди, в глубине ночи, проклюнулась горстка светящихся точек.
- Вот и Отрадное!
Чем ближе они подъезжали, тем шире рассыпались горошинки огней. Наконец остановились за домом с тёмными окнами. И в других окнах вокруг стояла темнота. Горели редкие лампочки на столбах. Вася посидел, опустив руки на колени и прикрыв глаза, встряхнулся.
- Ты вот что! До утра стучаться к людям за приемничком - не очень… Иди ко мне спать… Провожу.
- А вы?
Вася улыбнулся.
- У меня и тут зазноба есть. Я же Надьке духи купил. Вот! Красная тесёмка, белая сирень… Отдам другой, скажу - привёз. Понял? А ты спи.
Они вылезли из машины. Вася засветил перед собой карманным фонариком. Втиснулись тихонько в узкий коридорчик, затем в комнатку, похожую на пенал.
- Тсс! - предупредил Вася. - За стеной начальник.
- И она?
- Она мне по утрам стучит: "Вставай, запрягайся!"
Игорю хотелось бежать, но Вася хлопнул его по плечу и ушёл, а он остался, рядом с отцом и далеко, дальше, чем в Москве.
4
Уснуть он и не пытался - разве можно уснуть? Вытянувшись, он лежал в узкой кровати, руки держал по швам, как солдат, готовый вскочить по первому зову. Однако его никто не звал. Он лежал на спине и слушал.
Что-то заскребло, затопало легко, негромко. Игорь сел, нашарил протянутой рукой край стола, брякнули спички в коробке, оставленном Васей. Он приподнял зажжённую спичку, мрак отступил в углы, и в центре комнаты, на полу, Игорь увидел крысу. Она была большая и непугливая, недовольно подвигала длинными усами и без паники убралась в темноту.
Игорь сунул обожжённые пальцы в рот и снова лёг.
В это время за стеной раздался голос отца, самый знакомый:
- Ленка! До чего я хочу курить!
Стена оказалась тонкой, как будто её и не было. Из белёной фанерки, словно из папиросной бумаги. Игорь нетерпеливо ждал ответа, расширив глаза и не дыша. Женский голос, очень высокий, тонкий, сказал не сразу:
- Спи.
- А ты почему не спишь?
- Уже засыпаю.
- Ах, Ленка, Ленка! - сказал отец. - Сердца в тебе нет! Одну папиросу.
- С ума сошёл…
- И сойду, дождёшься.
- Ты забыл о своих ногах.
- Это уже и так не ноги. Тумбы в валенках.
- Ещё на Таёжной доктор предупредил тебя: не курите, останетесь без ног. Ты не послушался. А он оказался пророком.
- Пророкам верят на слово только дураки.
- А умники проверяют и попадаются?
- Не ругай меня. И так плохо. Глупо меня мучить.
- Болят ноги?
- Я курить хочу.
- А ноги?
- Не болят они, даже когда хожу. Валенки уютные. Не болят, но и не ходят… Почему именно ноги, Ленка?
- Пока уложишь кусок трассы в десять километров, протопаешь все тридцать пять. Взад-вперёд, взад-вперёд. Твои ноги прожили своё быстрей тебя. Вот и всё.
Игорю захотелось крикнуть: нет! У отца была крупная, по-медвежьи неуклюжая фигура и ловкая одновременно, а ходил он крупно и быстро. Ноги прожили своё…
- Мы с тобой могли бы ещё топать и топать, - опять раздался голос отца.
- Конечно.
- Это что? - спросил он сердито.
- Убери пальцы с моих глаз.
- Ленка! Не молчи! Слышишь?
- Когда ты называешь меня Ленкой, я молчу, потому что вспоминаю.
- И чувствуешь себя несчастной?
- Балда, - сказала она.
- Я правду спрашиваю.
- Я счастливая.
- Это правда?
Только теперь Игорь сообразил, что подслушивает чужой разговор, и у него заныло в груди. Уйти, бежать сейчас же… Он понимал, что это надо сделать, и не мог, будто парализованный. Несколько минут он полежал, зажав уши ладонями. И когда показалось, что всё затихло, осторожно отнял их.
- Сейчас я тебя утешу, - сказал отец той, незнакомой женщине. - Какой уж есть, я всегда буду с тобой. Знаешь, мне кажется, что мы только что встретились… И ещё не было Таёжной, Азии, Теберды… Ничего не было. Всё будет.
- Всё было, Аким. Было и не забудется. Ни те таёжные сопки, куда я приехала, чтобы начать работу в экспедиции Акима Шувалова, ни эта степь, где мы с тобой начертили свою последнюю трассу на своей последней карте. Всё было. Было хорошо.
В голосе её жила неподдельная завидная улыбка. Игорь старался не слушать, а представить себе комнату, где они говорили. Что там? Кровать, чертёжный стол… Белая луна в окне… Она светила с той стороны, а на этой, куда глазело его окно, сияла от луны стена соседнего дома.
- Аким! Помнишь Шилку?
- Да.
- Ох, как здорово!
- Да.
Она тихонько, но звонко засмеялась.
- Я жила в будке паромщика, а ты увёл партию наверх, искали створ… И спустился ко мне на бревне.
- Чёлн разбился о камни. Река бешеная, а челны делают из трёх досок, как кормушки для телят.
- Весь изъеденный комарами!
- Ногтями изодрался…
- И мы стеснялись паромщика, хотя ему не было до нас дела. Набросали в его лодку веток и спали там…
- Две или три ночи…
- Ветки были еловые и кололись…
- Ещё я часто Теберду вспоминаю, - сказал отец.
- С висячими мостиками над пеной, - прибавила она.
- Помнишь?
- Вот, верно. Ты вспоминаешь, а я помню. Как будто с тех пор не прошло и часу…
- То-то ты ухитрилась не состариться. За столько лет!
- Я постарела на четыре твоих канала, на три водохранилища…
- Которых мы не видели. Вот судьба! Изыщешь - уезжаешь, кто-то строит их без тебя. А сейчас можно бы поехать, посмотреть.
- Скоро ты вернёшься домой, возьмёшь детей и поедешь, покажешь им.
Он разъярился и поэтому долго молчал. Игорь знал за отцом такое. Иногда утром услышит, а вечером ответит. И будет в этом ответе каждое слово веское и окончательное. Что-то скажет отец сейчас? Игорь снова не дышал.
- Ты моя единственная, - сказал отец. - Мать отряда и моя жена.
И как будто ушёл пароход, а его оставили на берегу. И даже если пароход вернётся, его не позовут. И даже если позовут, он не пойдёт. В нём ведь тоже шуваловская порода - есть неисчерпаемый запас молчаливой гордости. Одно плохо - только сейчас шевельнулось в глубине какое-то неожиданное и неясное сочувствие к этой женщине, а после отцовских слов снова захлестнули всё ненависть и обида. А высказать их он не мог, не мог яростно ударить кулаком по фанерной стене, не мог обнаружить себя, хотя не был виноват в этом нечаянном подслушивании, всё вышло так случайно, будто его сунули в капкан. Акимка смог бы… Он бы крикнул, не удержался. Он бы просто крикнул: "Папа!"
Игорь впервые чувствовал своё бессилие от взрослости. Он взрослел. А у него помокрели глаза…
Та женщина, Ленка, всё молчала в ответ. Мокрое докатилось до щёк Игоря, когда он услышал:
- Не говори так, Аким. У тебя есть сыновья. Твои сыновья. Игорь и Акимка. Аким второй.
- Ты поедешь со мной в Москву, - сказал отец тихо и твёрдо. - И мы останемся вместе. Я решил.
Игорь испугался, что он всё же крикнет, а она ответила отцу:
- Нет. Тебя ждут. Их нельзя наказывать, когда они дождались.
Тогда отец крикнул голосом, сдавленным от боли:
- Это ты хочешь меня бросить! Инвалида с прокуренной кровью!
- Не кричи.
- Конечно, ты ещё можешь поехать куда угодно, а я стал тебе не нужен. Естественно… Старый, больной, обуза…
Она опять засмеялась своим тонким, обидно-беспечным смехом.
- И не ворчи. Сам знаешь, что это не так.
- Ленка!
- Что?
- Господи, - сказал отец непохоже на себя, - лучше бы ты уехала тогда с Таёжной, сразу…
- Сказал бы, что у тебя два сына, я набралась бы мужества.
- Боялся. Но потом сказал.
- А у меня уже не хватило сил. Я ведь женщина. Баба со всеми бабьими муками…
- Теперь мстишь?
- Не за что мстить.
- Есть, Ленка. Отчего ты молчишь?
- Так…
Стало тихо в соседней комнате и в целом мире. Словно никто не знал, что говорить, когда жизнь кончилась и продолжалась… Ничего нельзя было забыть. Жизнь не останавливалась, а человек уже стоял у края и не мог дальше сделать ни шагу. Искать новое? Но эта Ленка была полным-полна всем, что вспоминала, и не могла вместить другого ни капли, словно жизнь переполнила её до краёв, и всё. Дальше вмещать в себя пугавшую пустоту? "Не обижай её", - сказала мама. Да нет! Ему стало страшно за неё…