- Нормально.
- Как кормят вас?
Шел второй послевоенный год. В училище, прямо скажем, было голодновато, особенно в середине зимы, когда кончалась рыба, которую мы сами ловили и заготавливали летом в Анадырском лимане. Но я все же бодро ответил:
- Кормят хорошо, - и добавил. - Не голодаем.
- Не голодаете? - мне показалось, что Отке несколько удивился, но я его окончательно заверил:
- Совсем не голодаем!
Я уже довольно осмелел, несколько успокоился, тем более, что ребята смотрели на меня широко раскрытыми глазами, в которых явно читалось восхищение, смешанное с завистью.
- Из Уэлена есть новости?
Как раз недавно я получил письмо из дому, написанное моей теткой. В нашей семье она тогда была единственным по-настоящему грамотным человеком, закончила семилетку. Остальные, хоть и тоже считались грамотными, но читали лишь по складам да умели расписываться.
- Письмо получил из Уэлена, - солидно ответил я. - Карточную систему отменили.
- Вот это хорошо! - похоже, обрадовался Отке. - Только как мне показалось, что карточки отменили везде.
Конечно, председатель окрисполкома был прав: карточную систему отменили по всей стране, но все же это очень хорошо, что и в Уэлене это произошло. Там, где жили люди, которых ты хорошо знал, помнил в лицо и мог узнать по голосу каждого, всякое малейшее событие обретало особую значимость.
- И что же еще тебе пишут из дома?
- Четырехглазый умер, - сообщил я с сожалением.
- Это жалко, - вздохнул вместе со мной по телефону Отке.
Четырехглазый - это был старый вожак нашей семейной упряжки, хорошо известный на побережье от Уэлена до Ванкарема. Хорошие собаки, как и хорошие люди, пользовались тогда широкой известностью, и ничего удивительного не было в том, что председатель окружного исполкома знал нашу собаку. А Четырехглазым я его назвал сам, когда он только родился с большими белыми пятнами над каждым глазом. Он вырос в большого, сильного пса, и издали казалось, что у него на лоб надвинуты большие солнцезащитные очки.
- Ну хватит! - вдруг сказал Энмынкау и протянул руку. - Теперь я хочу поговорить!
- Товарищ Отке! - сказал я. - Вот тут Энмынкау из Янраная хочет с вами поговорить.
- Ну хорошо, - сказал Отке, - передай ему трубку. А ты, как захочешь, звони. Буду рад тебя слышать.
Энмынкау почти что вырвал у меня трубку и закричал в черпало:
- Товарищ Отке! Товарищ Отке! Вы слышите меня? Это говорит Энмынкау. Янранайский… Ильмоча племянник. Вы знаете его? Вот как хорошо!
Энмынкау победно посмотрел на нас загоревшимися глазами.
- Учусь я не очень чтобы хорошо, но и не совсем на последнем месте…
Очевидно, Отке интересовался у Энмынкау, как и у меня, его успехами в учебе.
- Особенно хорошо я рисую! - вдруг вспомнил Энмынкау. - Сегодня рисовали ведро! Да, наше училищное ведро из кухни. Мы его все хорошо научились рисовать, даже на память. С портретами тоже справляемся. Варфоломея, нашего каюра, рисовали. Да, ведро все же легче изображать… Оно же натюрморт. Натюрморт! Это нам так сказал наш учитель рисования Самсон Осипович… А Варфоломей Дьячков - живой. Вертится, когда позирует, и трубку свою курит… Да, учиться нелегко, но стараемся…
Теперь трубку потребовал Емрон:
- Хватит! Дай и другим поговорить! По делу надо, а ты - натюрморт! Нашел о чем толковать с председателем округа!
- Товарищ Отке! Вот тут Емрон из Наукана хочет с вами говорить. Передаю ему трубку.
Энмынкау с явным сожалением уступил телефон.
- Здравствуйте, товарищ Отке! - начал Емрон, и вдруг на его лице возникло выражение крайнего удивления. Он закашлялся, запнулся, а потом как заговорит по-эскимосски! Он улыбался, замолкал, а потом снова начинал. Из эскимосов среди нас был еще Тагрой, и он вполголоса стал переводить:
- Емрон говорит, что учится он хорошо… Отличником собирается стать…
- Ты бы уж не врал по телефону, - тихо заметил Энмынкау, - чего зря обещаешь? Сначала стань отличником, а потом хвастайся… Эх, как это я не догадался поговорить по телефону по-чукотски?
Мне почему-то тоже сначала показалось, что по телефону можно говорить только по-русски. А вот Емрон, выходит, всех нас обошел! А все-таки хорошо, что Отке, как настоящий уэленец, знает и свой родной чукотский, и эскимосский, ну и, конечно, русский язык. Это объяснялось не столько врожденными способностями моих земляков, а главным образом тем, что Уэлен - селение смешанное, в большинстве семей говорили на двух языках.
Захваченные телефонным разговором, мы и не заметили, как открылась дверь учительской и оттуда вышел взлохмаченный, заспанный воспитатель.
Поначалу он ничего не мог понять, хлопал глазами и озирался вокруг, пытаясь понять, что тут такое происходит, почему ребята не ложатся спать и непонятно с кем разговаривают.
Он подошел. Толпа ребят расступилась, и воспитатель увидел счастливого Емрона, разговаривающего на своем родном эскимосском языке.
- Ты с кем это говоришь? - грозно прошипел воспитатель. - Кто тебе разрешил пользоваться телефоном?
- Он говорит с Отке - почувствовав опасность, пришел на помощь Энмынкау. - С председателем!
- Немедленно прекратить! - крикнул воспитатель и подскочил к Емрону. Он схватил трубку, вырвал ее с силой так, что больно задел черпалом за подбородок. Емрон со стоном отошел в сторону.
Воспитатель повесил трубку.
- А ну - по спальням!
Мы поплелись к спальням, но не успели далеко отойти от телефона, как услышали звонок. Воспитатель схватил трубку.
- Митрохин слушает!
Митрохин странно и удивительно разговаривал с невидимым собеседником, будто видел его перед собой, где-то на расстоянии вытянутой руки, улыбался ему, кивал и даже кланялся.
- Хорошо… Слушаюсь… Очень хорошо… Обязательно передам. Большое спасибо. Учтем… До свидания, спокойной ночи.
Он бережно повесил трубку черпалом вниз, поглядел с некоторой опаской на аппарат и направился к нашей комнате. Прикрыв за собой дверь, он сказал:
- Вообще-то товарищ Отке передал вам привет и благодарность за то, что позвонили. А также пожелал вам хорошей учебы и спокойной ночи… Но я вам покажу, если вы еще дотронетесь до телефонного аппарата!
Воспитатель погрозил нам кулаком и ушел досыпать в учительскую.
Все же он не испортил нам удивительно хорошего настроения. Мы долго не спали, обменивались мнениями, впечатлениями, мечтали о том, что придет время и вот отсюда, из Анадыря, можно будет позвонить и в Уэлен, и в Янранай, и в Наукан, а может быть, даже в Москву… И говорить на русском, и на эскимосском, и на чукотском языке со своими близкими, родными, знакомыми…
За заиндевелыми окнами стояла морозная зимняя ночь. Начиналась пурга, ветер гремел по крыше, шарил по стенам, а мы горячо мечтали о будущем.
На следующий день с утра пришел монтер и перенес телефонный аппарат в учительскую. Когда мы вышли на большую перемену, на стене лишь виднелись следы шурупов, которыми был привинчен к стене аппарат, а на полу валялось несколько обрывков тонкого цветного провода и осколки белого изолятора.
Смерть Атыка
С. Наровчатову
Атык проснулся и понял все. До этого еще была какая-то надежда и порой появлялась даже уверенность. Особенно когда приходила Татьяна Лаврентьевна - врач сельской больницы. Это была полная и очень уютная женщина, с большим красивым лицом и мягкими руками. Она нежно дотрагивалась до усохшего тела, и старик не мог сдержать вздоха сожаления.
- Вы еще станцуете Танец Кита, - уговаривала она Атыка, хотя он ни на что не жаловался.
А приснилось Атыку вот что. Будто долетел он до окрестностей Полярной звезды в Зените неба, и встретились ему Боги и ушедшие из жизни космонавты на берегах Млечного Пути, иначе называемого чукчами - Песчаной рекой.
Помощник Бога заметил с неудовлетворением, что приход Атыка несколько преждевременен. Словно он слышал заверения Татьяны Лаврентьевны, что помирать рано…
Бог был с виду простой и озабоченный человек, похожий почему-то на секретаря райкома. Он принял Атыка у себя. Отчетливо вспоминался длинный стол, покрытый зеленым сукном, как будто графин с водой, с граненым стаканом и телефоны на отдельном столике… Может быть, это был другой сон, наложившийся на этот?.. Бог, играя толстым красным карандашом, вдруг сказал:
- Помню. Иногда ты думал о том, как бы подольше пожить. Но вот какое дело: эту жизнь ты прожил всю. Больше продлевать ее не можем. А новую… Фондов на такую, как твоя жизнь, больше нет. Дефицит. Заново стать певцом, да еще таким знаменитым, чтобы поэты писали о тебе, - это, знаете, товарищ Атык, большая редкость. Мы тут посоветовались между собой и с вышестоящими органами (а может быть. Бог сказал - Внешними Силами) и решили предложить тебе обыкновенную, простую жизнь. Долгую. Такая у нас есть на примете. Но без песен и танцев, без всего. Без волнений, без взлетов и падений, без соперничества и без той большой радости, когда ты все забывал в танце…
- Можно подумать? - попросил Атык.
- Даю пять минут, - строго сказал Бог и посмотрел на ручные часы. (А может быть, этого не было, и часы - из другого сна.)
Атык за эти небесные пять минут заново пережил всю свою жизнь: с отрывочных воспоминаний детства до вчерашнего дня. И представил себя другим. Таким, каким предлагал ему стать этот странный Бог с красным карандашом, с телефоном и ручными часами. И вдруг он понял, что стать другим - это тоже смерть. Быть может, более страшная, безысходная и мрачная, нежели своя естественная смерть.
И тогда Атык сказал: