Утром Саджогия являла собой картину невероятного возбуждения. Казалось, что горцы готовятся к войне. В домах кричали, мужчины чистили старые ружья, женщины рыдали и рвали на себе волосы, оплакивая маслобойку. Дело в том, что саджогинцы к ней приценивались и хотели ее купить.
В полдень появился милиционер Одар-Оглы, мрачно заявивший, что маслобойку украли мужчины с яйлы Дод-маджара и что живыми они ее не отдадут.
Возбуждение достигло предела. Мужчины вскочили на лошадей и готовились с воинственными и гортанными криками мчаться в Додмаджару. Я предчувствовал кровавые события. Далее Падико, привычная к аджарским нравам, была испугана.
Положение спас Али Сахарадзе. Он произнес речь. Он выкрикивал ее надорванным голосом. Он призывал к благоразумию и даже сказал, что кража маслобойки является фактом положительным, ибо свидетельствует о страстном желании горцев улучшить свое первобытное хозяйство. Советская власть пришлет на яйлу много маслобоек, и волноваться нечего. Что же касается украденной, то она будет найдена и передана в качестве подарка от комсомольцев жителям Саджогии.
Страсти утихли, и за маслобойкой поехали двое: Али и милиционер, сильно напуганный всем случившимся.
К вечеру они вернулись с маслобойкой и рассказали, что ее украл некий Бишашвили, бывший житель Сужинского района. Отдавая маслобойку, он плакал и рассказывал, что у себя в Сужинских болотах он сплошь и рядом был вынужден собирать посев кукурузы, плавая на дырявой лодке по разливам рек и болот. Этот факт он приводил в качестве оправдания – после столь тяжелых условий работы у себя на родине он был потрясен той легкостью, с которой машина заменяла человека.
Несвязные оправдания Бишашвили дали повод Али рассказать жителям гор о громадных работах, предпринятых Советской властью для осушения Потийских малярийных болот, где в недалеком будущем зацветут лимонные сады, а рис и индийская пшеница заменят собой грубую кукурузу.
По случаю возвращения маслобойки жители Саджогии устроили пир и пляски и согласились отправить на шелковую фабрику в Батум двух девушек. Мы уехали, провожаемые благословениями. На обратном пути нас нагнал посланец от жителей селения Хилован из Верхней Аджарии и просил прислать их колхозу три сепаратора и столько же маслобоек. Слух о новых машинах летел по горам со скоростью телеграфа, его разносили всадники, и яйлы волновались, как потревоженный улей".
2. Худоба от нежности
Падико Варнидзе два года назад носила чадру. Сейчас она внимательно и открыто смотрит в глаза собеседников-мужчин. От ее рук едва слышно пахнет сырым шелком.
Ее отец, семидесятилетний аджарец из Кабулет, недавно вступил в партию. Его приняли, несмотря на дряхлость, – старик воспитал нескольких сыновей, ставших видными аджарскими революционерами.
Падико Варнидзе два года назад, по ее словам, была вдвое толще, чем теперь.
– Я худею от нежности, – говорит она и смеется гортанно и застенчиво. – Не от нежности к детям или к кому-нибудь из мужчин, – добавляет она, совершенно смутившись, – а от необходимости очень нежно обращаться с работницами-аджарками. Им нельзя сказать ни одного строгого слова. Их надо обучать делу очень ласково и терпеливо. Когда они ошибаются, то плачут, эти мои девочки. Я не директорша фабрики, я – мама, а фабрика – наша общая семья.
Среди работниц фабрики много аджарок из глухих горных домов, пограничных с Турцией. До сих пор они с угрюмой дикостью смотрят на мужчин. Их прямые брови упрямо сходятся над детскими печальными глазами.
По вечерам работницы ходят в клуб женщин-аджарок учиться грамоте или в школу фабрично-заводского ученичества. Жажда знании у них неистребима, как у номадок. В Батуме они впервые увидели электрические огни, океанские пароходы, книги, услышали звонки телефонов. Приобщение к культуре у них идет так же стремительно, как стремительно рождает тучная почва Аджаристана плоды и деревья: здесь достаточно трех лет, чтобы выросло дерево, по величине равное нашему тридцатилетнему.
Через два месяца дикие девушки превращаются в комсомолок, очень сдержанных, полных глубокого внутреннего достоинства и врожденной суровости, но болезненно чувствительных ко всякому суровому слову.
Поэтому и худеет Падико. Иной раз и надо бы рассердиться со всей силой аджарского темперамента, но сердиться нельзя. Это равносильно остановке фабрики, равносильно вредительству. Тотчас же девушки заплачут, взволнуются, машины пойдут кое-как, нитки начнут рваться, и угроза прорыва станет реальной и почти неустранимой. В работу на шелковой фабрике девушки-аджарки вносят тысячелетние навыки, воспитанные в горах в непрерывной работе по изготовлению ковров и тканей, – тщательность, молчаливое упорство, умение вылавливать порвавшуюся пить не толще тончайшей паутинки.
Фабрика окутана солнцем и отблесками желтоватого шелка, так иногда блестит на рассвете морская волна. В окна дует бриз. И слышно, как сухо шелестят, перебирая зелеными пальцами, молоденькие пальмы.
Только на закатах девушки-аджарки хорошо видят свою отдаленную родину – медные горы, покрытые рваным покрывалом снегов и мрачные от низкого, быстро догорающего света. Горы, где матери до сих пор закрывают рот пыльными шерстяными платками, но уже все реже ходят в холодную мечеть бормотать молитвы перед аллахом, проклявшим весь мир в бессильной злобе на большевиков.
В ясные ночи с этих гор под бренькание и блеяние стад виден купол синих огней над Батумом, похожий на далекий рассвет. Матери вздыхают, вспоминая дочерей. Они терпеливо ждут лета, когда дочери приедут в отпуск и привезут рассказы о неправдоподобной независимой жизни.
Матери плачут, вспоминая, как тугоусые злые отцы не смеют кричать на дочерей, как кричат на них, беспомощных старух, а чужие мужчины первыми приветствуют их дочерей и уступают им дорогу.
По домам идет слух о старухе Фадимэ, не выдержавшей разлуки с дочерью, бросившей своего старика – да будет он проклят со своим табаком и ленью! – и ушедшей в Батум на фабрику. Горцы ждали, примут ли Фадимэ, не прогонят ли ее обратно.
Фадимэ приняли, и она работает рядом с дочерью, не снимая платка. Дочь смеется над ней, но старуха терпит и виновато улыбается, – привычка, только привычка, без платка ей все равно холодно.
Падико делает вид, что верит старухе, и никогда с ней не спорит о платке.
3. Погоня за нутрией
Этот случай мне рассказал лучший в Колхиде охотник-мингрел Гулия.
Ранней весной Гулия пошел на охоту к старому, давно заброшенному каналу Недоард, в глубину Потийских болот. Дело было рискованное, малейший неосторожный шаг грозил гибелью в трясинах. Гулия достал дощатую дырявую лодку и пробрался на ней в Недоард. По каналу, как по трубе, стремительно валила мутная вода. Пристать было некуда – берега заросли ольхой, перевитой лианами.
Гулия убил нескольких уток и собирался уже выбраться на сухое место, но внезапно окаменел – на берегу сидел, вылизывая шерсть, странный зверь, похожий не то на гигантскую крысу, не то на бобра. Во всяком случае, это не была выдра, – выдру Гулия ни с чем спутать не мог.
Гулия приложился и выстрелил. Зверь был убит наповал. Гулия долго переворачивал его ружейным стволом, боясь взять руками, – впервые в жизни он видел такое косматое и страшное животное с четырьмя желтыми лошадиными резцами, острыми, как новенькие бритвы.
Гулия принес добычу в Поти, в союз охотников, где и был немедленно изобличен в браконьерстве и предан суду.
На суде выяснилось, что убита нутрия – аргентинское водяное животное. Год назад Союзпушнина выпустила несколько нутрий в Потийские болота для размножения. Гулия об этом не знал. Он очень извинялся перед судом, разводил руками и недоумевал: "Что же это, кацо? Кто говорит, что можно бить запрещенного зверя, вышла ошибка из-за незнания".
Суд кончился удачно – Гулия заплатил штраф, а союз охотников назначил его как лучшего знатока болот наблюдателем за нутрией.
Жизнь потекла спокойно, но летом из Батума приехал с русской экспедицией комсомолец-аджарец Али Сахарадзе, и начались неприятности.
Гулия потом долго жаловался на Али всему Поти – чистильщикам сапог, заведующим чайными, кустарям, изготовляющим курительную бумагу, и даже музыкантам в городском саду.
– Понимаешь, кацо, зачем приехали? Считать, сколько зверя вывелось. В чем дело? Как считать, что считать, как считать, когда зверь к себе не пускает, за двести шагов скачет в воду! Хватают меня, – едем! Как ехать, когда в Недоарде вода идет быстрее поезда и кругом вода идет и нет ни одного сухого места! Русские начали думать, но Али сказал: "Ехать, и ничего больше; вы Гулию не слушайте, он трус". Я пожал плечами. С кем я буду спорить, с мальчишкой? Он спрашивал меня, видел ли я молодых нутрий. Я сказал: "Видел четырех, видел ихнюю нору, околю валяется рыба". Он смеется. "Ты, видно, там совсем не был, старик. Зачем выдумываешь? Этот зверь рыбы не ест, а кушает только корни от водяной травы". И мы поехали. И в озере Палеостом нас заливало водой, я хотел повернуть в Поти, но Али не позволил. И в Недоарде нас несло, как тушу буйвола, привязанную к пароходу, и трещали весла, и я хотел повернуть обратно, но Али не позволил.
Двадцать дней, кацо, мы просидели в болоте, двадцать дней, как один, и у нас вышел весь хлеб и весь сыр, и я хотел идти домой, но Али закричал на меня и не позволил.
И на двадцать третий день он увидел наконец выводок нутрий, около тридцати штук, и дал мне папирос и разрешил всем возвращаться обратно. Он дал мне папирос и денег и сказал: "Видно, ты был лучший охотник от Сужи до Хопи только для своего кармана, а я научу тебя быть лучшим охотником для Советской власти".