Ананий Егорович встал в полумраке у открытых дверей. Мужчин не видно. Нынешний кавалер – это в основном желторотые подростки – школьники, а если заявится случайно в деревню какой-нибудь демобилизованный солдат, то его буквально атакуют со всех сторон: невест в колхозе перепроизводство.
Кончился один танец, начался другой.
К Нюре Яковлевой, заметно выделявшейся своим ярким красным платьем с белым модным ремешком, подскочили сразу три парня, и все три солидные – студенты.
Нюра кокетливо пожала плечиком – "что же мне делать с вами?" – улыбнулась одному, улыбнулась другому и руку подала высокому белоголовому – сыну учительницы.
"Ну, эта в девках не засидится, – подумал Ананий Егорович. – Пожалуй, и в самом деле придется скоро подыскивать новую доярку". Почом, оглядывая топчущийся на месте молодняк – иначе, порезвее танцевали в его время, – он увидел Эльзу, бригадира доярок. Эльза сидела одна в углу у печки – там, где обычно отсиживаются на вечерах уже не молодые, выходящие в тираж девушки.
Свет настенной лампы падал на нее сверху, и что-то жалкое, унылое и обреченное было в ее сгорбленной фигуре…
Внезапно в дверях выросла Клавдия Нехорошкова.
Высокая, прямая как жердь, сапоги заляпаны грязью, подол платья мокрый – надо полагать, только что из заречья. Клавдия была под хмельком. Лицо у нее было красное, как у мужика, светлые глаза лихорадочно блестели.
Некоторое время, стоя неподвижно в дверях, она разглядывала танцующих, потом вдруг бухнула на весь клуб:
– Шурка! Чего эту м… развел? Русского!
Танцующие, поглядывая на нее, заулыбались.
– Шурка! Кому говорят? – Клавдия топнула ногой, шумно ширнула простуженным носом.
Шурка, щупленький гармонист – семиклассник, покосился на избача Данилу, который, постукивая окольцованной деревягой, уже подходил к Клавдии:
– Ты плясать пляши, а выражаться да сморкаться – на улицу.
– Чего? Ты еще мне указывать! Пошел ты…
Ананий Егорович с силой сдавил локоть Клавдии:
– Перестань, Нехорошкова!
– А – а, председатель!.. Тебя-то мне и надо. Дашь на маленькую?
В зале захохотали.
– Тебе не маленькую, а мозги вправлять надо. Пьянствуешь, а люди?
– Люди-то? – Клавдия перестала улыбаться. – Люди сегодня все в лес удрали. Ну, они у меня попляшут.
Меня? Клавку обманывать? – вдруг выкрикнула она и мрачным взглядом обвела сразу притихший зал. – Завтра всех вытащу. Вот те бог. За шиворот!
– Так, так, вытащишь, – вступила в разговор невесть откуда взявшаяся Анисья Ермолина, мать двух дочекблизнецов. – только ты не мешай молодым-то, – стала она уговаривать Клавдию. – Смотри-ко, они, тулюшки, притихли, глаз со стыда поднять не могут. Разве можно так выражаться при девушках?
– А я сама девушка! – сказала громко, улыбаясь, Клавдия и вдруг под хохот и выкрики сграбастала в охапку толстую, неповоротливую Анисью и потащила на середку зала.
Шурка заиграл русского.
Анисья начала вырываться, кричать, потом обе они упали.
– Не лезь ко мне! – закричала, поднимаясь, Анисья. – Ты по себе, и я по себе! Я девья матерь! Мне кверху задницей нельзя.
Новый взрыв хохота, визг. Теперь представление не скоро кончится.
Ананий Егорович вышел. С Клавдией сейчас бесполезно говорить. Пока дурь пьяную не вытрясет, хоть кол на голове теши.
Удивительно все ж таки, подумал он, как меняется человек. Клавдию он знает давно, очень давно, еще с военных лет. Помнится, приехал он однажды на пожню – тогда уполномоченные райкома из колхозов не вылезали: время было тяжелое, наши отступали на всех фронтах.
И вот бабы сидят, митингуют на весь луг, так я эдак отводят свою душеньку. А в сторонке, в кустах, стоит высокая тоненькая девушка с опущенной головой.
– Бригадир наш, – сказали, посмеиваюсь, жепкя. – Это мы ее в кусты послали. Иди, говорим, Клаика, мы хоть по-русски поговорим – все легче станет.
Да, именно так Анаши! Егорович первый раз увидел Клавдию
И еще ему вспоминается вот какой случаи. В сорок седьмом году он как заместитель председателя райисполкома приехал в колхоз на отчетное собрание. Приехал с радостной вестью: райпотребсогоз выделил для колхозников тридцать ннть метров ситца и пять женских платков. Доклад, конечно, сразу же в сторону, а первым вопросом – распределение мануфактуры. Люди обносились страшно – ведь за все годы войны деревне не перепало не единого метра мануфактуры.
Ситец не без скандала поделили между вдовами и сиротами, а платки – дешевенькие белые платки с цветочками – председатель колхоза предложил отдать девчатам.
Опять стали выкрикивать имена.
– Клавдии Нехорошковой, – сказал кто-то.
– Потерпит! – раздались голоса. – Этой не к спеху.
Надо сперва тем, которые молодые.
Так и не дали Клавдии платка.
Ананий Егорович вспомнил этот давнишний случай, и ему как-то сразу стала понятна вся несуразная, изломанная жизнь Клавдии. Перестарок – посторонись! А что же этому перестарку-то делать? И разве виновата та же самая Клавдия, что молодость ее пала па войну? Вот и почала она по вечерам свои походы в деревню делатьавось и ей перепадет какая-нибудь кроха бабьего счастья, а чтобы не так стыдно было, залей глаза вином…
Погода поворачивала на ясень. В небе сверкали крупные августовские звезды, и уже можно было различать на дороге лужи.
"Что же это я сегодня всех жалею? – вдруг разозлился на себя Ананий Егорович. – Председатель ты колхоза или заведующий богадельней? Нет, к черту! Одного пожалеешь, другого пожалеешь, а кто работать будет?"
Было еще одно место, куда по субботам заглядывали мужики, – чайная. И он отправился в чайную.
XV
В комнате светло. И солнце. Много солнца.
Да не приснилось ли ему это? Он провел ладонью по лицу. Ладонь была мокрая от пота.
– Лидия!
Ни звука в ответ. Он вскочил с постели, в одном белье выбежал на другую половину.
Никого. На столе записка: "Пошла с ребятами в лес".
Он взглянул на стенные часы, и у него глаза буквально полезли на лоб. Двадцать минут двенадцатого! Не может Оыть! Он кинулся в спальню. Его ручные часы показывали, двадцать пять двенадцатого.
Он схватился за голову, застонал. Вот тебе и воскресник, вот тебе и силос…
Выбежав из дома, Ананий Егорович хотел было идти ладами, но тут же отбросил эту мысль. Чего уж финтить.
Кто не знает теперь, что председатель отлеживался с похмелья?
Блестят залитые солнцем лужи. Собственные шаги, как набат, отдаются в его ушах. А деревня будто вымерла.
Даже мальчонок не перебежит улицу… Все ясно. Все укатили в лес. Вот теперь-то его песенка спета.
"Посмотрите, товарищи, на этого горе – председателя, – скажет секретарь райкома на бюро. – Партия доверила ему передовой участок, дело, которое является общенародным в данный момент. А он что сделал? Пьянство развел…"
И чем будешь оправдываться? Зубы, дескать, лечил?
Внезапно до его слуха долетел натужный вой машины. Он остановился, прислушался. Машина выла внизу, где-то у колхозной конторы.
Он выбежал на пригорок и вот что увидел: от полевых ворот с огромным возом сена ползет машина, а там, на лугу, за озериной, люди. Сплошь люди. С граблями, с вилами. Бегают, загребают сено, укладывают на телеги.
Он ни черта не понимал. Неужели все это сделал Исаков? Да, только он. Больше некому. Приехал, наверно, вчера поздно вечером из райкома и давай рвать и метать.
И все это в то время, как он пьянствовал в чайной…
Из кабины подъехавшей машины выскочил Васька Уледев – рожа в испарине, белозубый рот до ушей:
– Ну и дела, председатель. Осатанел народ! Меня бабешки из постели выволокли. Вот что значит тридцать процентов!
– Тридцать процентов? – глухо спросил Ананий Егорович.
– Ну как же! Сами же вчера сказали.
Васька поставил ногу на подножку:
– Поеду. А то сегодня живо схлопочешь по шее.
Бабье ошалело. Я говорю: подождите маленько, сено еще мокрое, пусть хоть подсохнет немного. "Вози, говорят, ирод. Не твоя забота". Ну и верно, понавтыкали разных рогаток да вешал, мужики там сараи у конюшни ставят – все придумали.
– Держитесь! – уже из кабины крикнул Васька. – Исаков с каким-то начальством недавно проехал.
Так вот в чем дело. Тридцать процентов… Но как же он мог брякнуть такое? Да ведь за это голову снимут.
"Развязал собственническую стихию… Пошел на поводу у отсталых элементов…" Ананий Егорович пошел к Исакову. Надо по крайней мере предупредить, поставить в известность. Так и так, мол, осудить успеете, а сейчас давай вместе расхлебывать.
…Нет, убей бог – он не помнит этого. Все помнит.
Помнит, как зашел в чайную, помнит, кто там был: бригадиры Чугаев, Обросов, Вороницын, Васька Уледев, Кирька – переводчик… Целое заседание! Помнит разговор о бородатых коровках, то есть о козах, которые после войны вытеснили в деревне коров, помнит споры и крики о сене… Все было. Но чтобы он так вот и бухнул: кончайте волынить. Тридцать процентов даю… Да что он, с ума сошел? Не посоветовавшись ни с правлением, ни с райкомом?
Ананий Егорович замедлил шаг. "А может, подстроили сукины дети? – вдруг пришло ему в голову. – Председаюль пьяный. Пускай потом доказывает, что не говорил…"