На сей раз Профессор добавил: "Продержаться бы еще пять дней…" Через пять дней, по словам одного из ассистентов Профессора, тут обещал быть проездом в Афины доктор Жильбер Бернар, парижское светило.
- Нет, до чего честолюбив, - повторила Лаура. - Ты хочешь делать все за всех: за философов, за ориенталистов, за археологов, за историков и не знаю еще за кого. То есть ты хочешь жить чужой жизнью вместо того, чтобы быть собой, Домиником Матеем, и культивировать исключительно свой собственный дар.
- Культивировать дар? - Скрывая радость, он сделал вид, что смущен. - Чтобы что-то культивировать, надо это иметь…
- Дар у тебя точно есть. В некотором роде. Ты ни на кого не похож. Живешь ты не так, как мы, и не так понимаешь жизнь…
- Но ведь до сих пор, а мне уже двадцать шесть, я ничего не сделал, разве что экзамены сдавал на отлично. Хотя бы одно открытие, хотя бы оригинальная интерпретация одиннадцатой песни "Purgatorio", которую я перевел и прокомментировал…
В глазах Лауры он заметил тень грусти и словно бы разочарования.
- Зачем же тебе что-то открывать? У тебя дар - жить. И тут ни при чем открытия и оригинальные интерпретации. Твоя модель - сократовская или гётевская. Представь себе Гёте, но без его сочинений!
- Не понимаю, - взволнованно проронил он.
- Все понимают? - спросил их Профессор.
- Я - нет, особенно когда вы говорите быстро…
А он все понимал прекрасно. Французский, на котором говорил Профессор, был безупречен - уж конечно, докторскую он защищал в Париже. Пожалуй, он перещеголял элегантностью своего французского даже заезжее парижское светило. Доктор Бернар явно не принадлежал к исконным уроженцам Франции. По его медлительной, с запинками речи видно было, что он - из той же породы людей, что их последний директор, о котором Ваян говорил: когда надо срочно принять решение, на него находит оторопь.
- Как давно вы убедились, что пациент в сознании?
- Только позавчера, - отозвался Профессор. - До этого я неоднократно предпринимал соответствующие попытки, но безрезультатно.
- И вы уверены, что он пожал ваш палец? И пожал именно в ответ на ваш вопрос? Может, это был непреднамеренный, рефлекторный жест, которому не стоит придавать значения?
- Я повторил опыт несколько раз. Советую вам попробовать тоже - убедитесь сами.
В который раз за последнее время он почувствовал, как чужой палец осторожно, с преувеличенной деликатностью просовывается в его сжатый кулак. Потом голос Профессора произнес:
- Если вы понимаете, что я говорю, сожмите этот палец.
Он сжал, и, вероятно, с излишним рвением, потому что доктор Бернар испуганно отдернул руку. Однако миг спустя, шепнув профессору: "Traduisez, s'il vous plait", - снова вдел палец в его кулак. Раздалась четкая французская речь: "Celui qui vous parle est un medicin francais. Accepte-riez-vous qu'il vous pose quelques questions?" He дав Профессору перевести до конца вторую фразу, он снова энергично пожал чужой палец. На сей раз доктор Бернар не убрал руку, а спросил: "Vous comprenez le francais?" Он повторил свое пожатие, но без прежней убедительности. С минуту поколебавшись, доктора Бернар решил уточнить: "Voulez-vous qu'on vous abandonne a votre sort?" Он испытал чуть ли не сладострастное чувство оттого, что рука его осталась неподвижной, словно гипсовая. "Vous preferez qu'on s'occupe de vous?" Он с силой пожал палец. "Voulez-vous qu'on vous donne du chloroforme?" Снова расслабив мышцы, он больше не напрягал их, пока шли остальные вопросы: "Etes-vous Jesus Christ?.. Voulez-vous jouer du piano?.. Ce matin, avez-vous bu du champagne?"
Бокалы с шампанским, вечерний перрон, веселый, развязный ор, ужаснувший их своей заурядностью: "До Венеции больше капли в рот не берите, а то мало ли что может случиться!" - "Боюсь, шампанское не пошло им впрок", - печально заметила Лаура, когда поезд тронулся.
Но все перекрыл голос Профессора:
- Попробуем еще раз. Может быть, он не понял вопроса. Я спрошу по-румынски. - И повысил тон: - Мы хотим узнать ваш возраст. На каждый десяток лет пожимайте мне палец.
Он шесть раз с растущим энтузиазмом повторил пожатие, потом, сам не зная почему, остановился.
- Шестьдесят лет? - удивился Профессор. - Я бы не дал ему столько.
- Когда человек в таком промежуточном состоянии, - услышал он французский Бернара, - трудно определить возраст. Спросите его, не устал ли он, можем ли мы продолжать…
Беседа продолжалась еще полчаса, в течение которых выяснилось, что он живет не в Бухаресте, что у него только один дальний родственник, которому вовсе не обязательно сообщать о несчастном случае, что он согласен на любой, самый рискованный тест, чтобы проверить, цел ли глазной нерв. По счастью, на том и кончилось, потому что мысли его уже ускользнули вдаль. Слепота Папини была первым звонком. Он битую неделю убеждал себя, что дело тут не в неизбежных старческих явлениях, что если он пять раз повторил рассказ о Папини (которого не решается оперировать ни один хирург), то только потому, что его потрясла трагедия, обрушившаяся на любимого писателя. Но в конце концов признался себе, что пытается сам себя обмануть. Годом раньше доктор Некулаке намекнул ему, что атеросклероз лечению не поддается. Правда, он не поставил ему такой диагноз, но заметил с горькой улыбкой: "В определенном возрасте можно ждать чего угодно. И у меня бывают провалы в памяти. С недавних пор я ничего не могу выучить наизусть, а ведь сколько есть прекрасных стихов у молодых поэтов!.." - "Я тоже, - подхватил он. - Когда-то я знал наизусть почти весь "Paradiso", теперь же… А из молодых поэтов вообще ничего не запоминается, сколько ни читаю".
И тем не менее… Сейчас, лежа в постели с закрытыми глазами, он без труда перебрал в памяти множество недавно прочитанных книг, строфы из Унгаретти, Иона Барбу и Дана Ботта. Как будто бы он их никогда наизусть не учил, а вот поди ж ты… Что касается "Paradiso", то он не раз засыпал под свои любимые терцины… Страх пронизал его внезапно - непонятный страх, потому что проистекал он словно бы из самой радости сделанного открытия. "Больше не думать об этом! - приказал он себе. - Переключись на что-нибудь другое!.." И все же он снова и снова читал про себя стихи и пересказывал прочитанные книги. "Какой же я дурак. Ложная тревога…" Хотя ведь было: он вышел раз из дому и, оказавшись на улице, обнаружил, что не помнит, куда собирался пойти… "Ну и что, мало ли каких случайностей не бывает. Может, я просто устал… хотя с чего мне было уставать?.."
- Не так уж и много толку от парижского светила, - услышал он голос дежурного врача.
Кто-то, кого он не мог определить по голосу, возразил:
- По крайней мере он сказал, что известны такие случаи. Вот тот швейцарский пастор, например, у которого тоже был почти сплошной ожог от молнии, а прожил он еще дай Бог сколько. Правда, онемел. Как и наш бедолага.
- Тише, может, он нас слышит, - прошептал дежурный.
- А пусть слышит, это даже лучше. Посмотрим, как он будет реагировать. Немой он или нет?
Непроизвольно, не сознавая, что делает, он медленно разжал губы. В ту же секунду в ушах у него загрохотало, как будто и справа, и слева под откос пошли вагоны, груженные металлоломом. И хотя его оглушал непрерывный грохот, он неуклонно продолжал раздвигать губы. И вдруг услышал сам себя: "Нет! Нет! Нет! - И, передохнув, добавил: - Не… немой!" Он хотел бы выразиться попространнее, но что-то ему мешало. По шорохам в комнате, по хлопанью двери он понял, что произнесенные им звуки произвели фурор. Рот его был широко раскрыт, но он почему-то не решался больше шевельнуть языком. Когда его любимый доктор Гаврила, прирожденный медик, как он определил с самого начала, подошел к постели, он снова повторил свое мычание и только тут понял, почему речь дается ему с таким трудом: при каждом движении языка шатались, словно собираясь выпасть, чуть ли не все его зубы.
- Вот оно что, - озабоченно прошептал Гаврила. - Зубы. И даже коренные… Вызовите по селектору доктора Филипа, пусть срочно кого-нибудь пришлет - а в идеале придет сам, и главное, со всем необходимым инструментом.
Как издалека, донесся чуть позже снова его голос:
- Еле держатся. Если бы посильнее глотнул, мог бы подавиться каким-нибудь зубом… Сообщите Профессору.
Он почувствовал, как один из его передних зубов подцепили пинцетом и вынули без всякого усилия. Он начал считать. За несколько минут доктор Филип с той же легкостью удалил у него девять передних зубов и пять коренных.
- Не пойму, что произошло. Корни здоровые. Такое впечатление, что их подтолкнули снизу зубы мудрости. Но это нонсенс. Надо будет сделать рентгенограмму.
Профессор, приблизясь к постели, коснулся двумя пальцами его правой руки.
И тогда, на сей раз без страха, он зашевелил языком, но, как ни старался, не сумел выговорить то, что хотел, и наконец, смирясь, стал наобум выдавливать из себя односложное: день, ночь, хлеб, вещь, сон…