Пожалуй, в Чикаго лучше вообще о февральских цветущих сливах не заговаривать. Найдется масса других предметов, которые я могу обсудить, особо не смущая чикагцев.
Можно рассказать им о странностях жизни в доме, где повесилась женщина.
Вчера я виделся с другом, который живет теперь в этом доме, куда я подумываю вернуться завтра, ибо деньги опять истощаются и я, вероятно, не смогу себе позволить надолго задержаться в гостинице японского квартала. У меня теперь период комичных финансов, но суть странствия не в этом.
Друг сообщил, что ему дважды звонили и звали к телефону умершую женщину. Есть люди, которые за событиями не следят. Женщина мертва уже год.
Я не спросил друга, что он им отвечал.
Интересно, как ответить.
- Простите, она умерла.
- Умерла?
- Да, в прошлом году повесилась.
- Повесилась?
- Да, в гостиной, кажется. Там такие балки громадные под потолком. Очень удобно.
- Простите, это номер ***-****? - спрашивает человек.
- Да.
- Тут живет миссис О.?
- Больше не живет.
Или… опять звонит телефон
- Алло.
- Могу я поговорить с миссис О.?
- Нет, это решительно невозможно.
- Невозможно?
- Уверяю вас, ей никак невозможно с вами поговорить.
- Кто это?
Или… опять звонит телефон
- Алло, а Y (ее имя) дома?
- Нет.
- А когда вернется?
- Простите, вы, наверное, не слыхали. Она скончалась в прошлом году.
- О господи! - Голос на том конце провода начинает рыдать. - Не может быть.
- Мне очень жаль.
- О господи.
Или… звонит телефон
А может, телефон зазвонил через секунду после повешения и она еще была жива, в сознании, но теперь уже стало немыслимо отменить повешение, открутить его назад, обратно, будто кинопленку, чтоб женщина не висела больше, а то, на чем она повесилась, лежало бы на прежнем месте. В шкафу каком-нибудь, или на полке, или на вешалке болталось, а телефон бы зазвонил, и она подошла, сняла трубку:
- Алло. Ой, привет, как дела? Конечно, давай увидимся, кофе попьем. Около трех - в самый раз. Там и встретимся. Подружка твоего мужа? Расскажешь завтра. Ага. Завтра. В пятницу. Ладно, пока, - вместо того чтоб он звонил медленно, медленнее, до предела медленнее, растворяясь, потом в забвении, и кто-то найдет твое тело и вынет тебя из петли.
В Кетчикане я как-то вечером долго трепался с диким аляскинским правоведом. Один из тех, кто в нормальной книжке - не в этой, к сожалению, - обернулся бы незабываемым персонажем.
Пару дней назад я раздумывал, насколько его раскрыть в этой писанине, ибо определенные шансы на развитие у него явно имеются. Очень интересный, колоритный, можно сказать, человек. Из него получилась бы сочная роль для характерного актера в кино, совсем не похожем на эту книжку.
Мы трепались, или, точнее, он слушал, как я трепался - мол, надеюсь на передышку в жизни и под пятьдесят - самый возраст, чтобы начать. В моем понимании, передышка - это более реалистичный подход к процессу житья, чтобы достичь какого-то, может, спокойствия, чуточку раздвинуть в жизни обиды и мучения, которые так часто я сам и сотворяю.
Любопытно, что я назвал это "реалистичным".
Может, увеличить расстояние между проблемами - вместо нескольких миль, а иногда каких-то дюймов? Неплохо бы для разнообразия, чтоб между одной проблемой и другой было сорок семь миль и, может, на этих сорока семи милях меж проблем нарциссами прорастет покой.
Мне всегда нравились нарциссы.
Почти самый любимый мой цветок.
Через несколько недель я на Гавайях получил от дикого правоведа письмо. Он писал, что желает мне передышки в жизни. Он помнил ту ночь на Аляске и желал мне всего лучшего. Какой же я эгоистичный писатель - вытащил его, чтобы только отразил мое эго, и роль сыграть некому, и нету кино.
Я уехал в Анкоридж назавтра после разговора о передышке в Кетчикане. Того типа беседа, что требует или, может, выигрывает от моря крепких напитков, - мне виски, ему текилу.
Кажется, мы пили в баре до четырех утра.
Позже я проснулся с кошмарным похмельем, помня, что через несколько часов лететь в Анкоридж, но прежде я должен дать интервью местной газете.
О чем я говорить буду?
Я съел хот-дог и прогулялся до пристани, прямо напротив гостиницы.
Рассудок мой и тело отнюдь не развлекались.
Хот-дог на середине стал совсем неинтересный.
На пристани обнаружились дрозды и сухогруз под панамским флагом. То есть это я решил, что они дрозды - может, они были вороны. Сквозь боль и марево подъема-после-тяжелой-ночи-пьянства мне они виделись воронами.
Но и в похмелье на судне значилось "Панама", так что птиц я буду называть воронами, и, пожалуйста, представляйте себе ворон всякий раз, когда я говорю "вороны".
Про дроздов забудьте.
Я вдруг понял, что, если укушу этот хот-дог еще раз, - быть беде. Кому охота блевать перед панамским кораблем, который тихим утром бросил якорь на Аляске, да еще когда на тебя таращится стая ворон, - а может, их мой хот-дог интересовал?
Если б меня вырвало, они б, наверное, дали деру. Аляска громадная, они без труда нашли бы, где жить своей жизнью дальше. Аляска такая громадная, что они могли бы разлететься и никогда больше не увидеться, вообще ни одной вороны больше не встретить - разве что собственное отражение в воде.
Я размахнулся огрызком хот-дога и метнул его воронам.
Они очень внимательно его рассмотрели, а потом одна рискнула. Есть чем занять похмелье до интервью. Я смотрел на ворон и хот-договую булку.
Обычно читаешь не такие путевые заметки об Аляске, и вообще, где я раздобыл хот-дог? - недоумевают некоторые из вас. Хот-дог с Аляской как-то не ассоциируется. Медведи, горы, эскимосы - это да, а хот-дог с горчицей и кетчупом - нет.
Я его раздобыл где-то в городе.
Не так уж это было сложно.
Вот, а попытаться его съесть - другое дело.
Мне надоело смотреть, как вороны смотрят на хот-договую булку, и я опять взглянул на корабль - убедиться, что не перепутал Швейцарию с Панамой.
Вполне себе Панама, а одна ворона держала булку во рту. Я думаю, то была ее первая булка в жизни, потому что ворона не знала, как с ней поступить. Стояла, нелепая такая, а хот-договая булка торчала из клюва, будто крохотная шлюпка.
Остальные вороны тоже стояли как зачарованные.
- Вот затем я и на Аляске, - сказал я себе. - Посмотреть на ворону, у которой хот-договая булка торчит из клюва, будто шлюпка.
Я прошел на автостоянку, разогнав ворон, и хот-договая булка улетела с ними, а я взял горсть снега с капота и свирепо растер лицо.
До интервью оставалось всего ничего, надо оклематься.
Может, расскажу репортеру про ворон и мою хот-договую булку. Полезно, чтобы растопить лед и перевести интервью в легкомысленное русло.
Так я и сделал.
Интересно, что он подумал.
Я ожил, рассказывая про ворон с булкой, и, наверное, немного чересчур жестикулировал. Господи, кошмарное же похмелье было. Я дважды, рассказывая, вставал из-за стола, где мы сидели, только познакомившись, и воодушевленно махал руками.
Интересно, что он написал.
Самолет в Анкоридж летел, кажется, вечность.
Полеты с похмельем - в моем "топ-40" худших вещей в жизни.
Центральная нервная система в прямой конфронтации со скоростью и ревом самолета. Все равно как хирург меня оперирует: я еще в сознании, а он стоит со скальпелем в одной руке и учебником в другой, и беспрестанно твердит:
- Надо было прилежнее учиться. - И тут в операционную врывается его мамаша, вырядившаяся на огород, подходит, заглядывает в дыру у меня в животе и давай орать на врача:
- И зачем только я деньги тратила, тебя в медицинскую школу отправляла! - А потом, ткнув в сторону меня: - Ты глянь на эту дыру! И что теперь? Хотела бы я знать, как ты на этот раз выпутаешься!
Она придвигает стул прямо к дыре у меня в животе.
- Ладно, умник, - говорит она сыну. - Дальше-то что делать?
6 февраля 1982 года закончилось.
А в этой фразе я опять живу в странном доме в Беркли, где повесилась женщина. Вообще-то я сижу тут в гостиной, прошло девять дней февраля, сегодня пятнадцатое.
Что случилось?
Ну, случилось то, что порою мы над своими жизнями не властны. Я планировал остаться в гостинице в японском квартале, закончить книгу, потом уехать в Чикаго, вернуться в Сан-Франциско, сделать тут кое-что и отправиться в Денвер, провести несколько дней в Боулдере, Колорадо, а уж затем улететь на всю весну в Монтану.
А я говорил, что дом очень старый - высокие потолки и темнодеревянный интерьер? Деревянный дом в классическом смысле описания деревянного дома, и домашние тени живут здесь давным-давно, тени с самого начала, и потом десятилетия теней, что подселялись к первым теням, копились, и сегодняшний день добавил теней - понедельник, 15 февраля 1982 года.
Послезавтра, в среду, я уезжаю в Чикаго, но сегодня сомнения и влечения жизни вернули меня сюда.
Может, расскажу, что делал с тех пор, как девять дней назад я прервал или мне прервали написание этой книги, потому что книга эта - календарь странствия одного человека за несколько месяцев жизни.