- Теперь понятно, отчего ты по ночам стонешь, - Людмила уже знала, что делать. - Завтра, девонька, я тебя к знатному психиатру отведу. Этот еврей любого вылечит.
- Я не сумасшедшая, - запротестовала Вера.
- Ещё не вечер!
- Вы накаркаете.
- Я такая, - словно сбрасывая с себя наваждение, рассмеялась Людмила. - Давай завтракать, остыла, небось, твоя картошка. Да вилки возьми Василь Степаныча, чай не в столовке.
- Жалко мне евойные-то.
- Во-во, а самих себя вам не жалко? Люди в космос летают, а вы никак не отвыкните жизнь мерить фуфайками да галошами. Уж на что моя бабаня была тёмной, а всё твердила: "Платье чисто, так и речь честна". Моя бы воля, обеденный стол всегда застилала белой скатертью.
- Как в ресторане?
- Как в доме, где помнят о человеческом достоинстве.
- Можно и в фуфайке сохранить своё достоинство, - несмело возразила Вера. - Скоро будем жить лучше, разве не так?
- Обязательно будем, Верунчик, - как-то сразу согласилась Людмила, но не смогла удержать улыбку: - И давай, подружка, не будем больше о грустном!
- Расскажи, как ты с Константином Васильевичем познакомилась, - как-то вдруг попросила Вера.
- Тю-ю-ю! - вилка с огурцом застыла на полпути к Милкиному раскрытому рту. - А чё с ним знакомиться? Мы в одной школе учились. Я только на три класса младше была. Но ты сама знаешь, младшие девчонки всегда на старшеклассников заглядывались. Правда, они нас не всегда замечали.
- И как же вы… - Вера не могла подобрать нужное слово и робко произнесла: - ну, сошлись-то.
Людмила сначала нахмурилась, словно вопрос был ей не по нраву, но потом, любовно оглянувшись на спящего Котьку, гордо произнесла:
- Любила я его, подружка, так сильно, что и помыслить не могла, будто он кому другому достанется. Любовью и приворожила. А об остальном тебе знать не обязательно.
Но настырная чувашка не сдавалась:
- Чудно, однако. Живёте не расписанные.
- Осуждаешь?
- Нет, но я бы так не посмела.
- Правильно мыслишь, - с усмешкой вздохнула Мила. - Только жизнь порой так закрутит, что забудешь о всех правилах. Одна любовь и спасёт от неверного шага. У меня ведь в паспорте штамп стоит, что я мужнина жена вот уж сколько лет.
Вера потеряла дар речи. Её вишнёвые глаза застыли от ужаса.
Людмила поняла, что сказала лишнее и поспешила успокоить девушку:
- Ты не подумай чего. Не успели женой в зале регистрации назвать, а вышли из загса, и молодую при всём честном народе Валерка Мельников с приятелем умыкнули. Подкатили грузовик к самому крыльцу, мне в открытую дверцу запрыгнуть оставалось. Я свадебное платье задрала - фьють! - только и видели меня.
- И что? - как сквозь сон пробормотала Вера.
- Ничего. Родители двое суток в обмороке валялись. Суженый-ряженый, в голову контуженный, укатил в свой задрипанный гарнизон на Дальнем Востоке. Митьку на Флот забрили. Осталась я куковать одна, дур-р-ра разнесчастная. А дальше ты всё знаешь.
- Ну, дела, - только и выговорила Вера и вдруг завсхлипывала, по детски растирая глаза и нос маленькими кулачками. Правильное комсомольское сознание её было смущено.
IV
Конечно, Вера знала далеко не всё. Да и просто ли было рассказать другому о том, что с трудом поддаётся осмыслению самой. Задетая за живое расспросами квартирантки, Людмила машинально убирала со стола посуду и невольно вспоминала о прошлых годах. Но воспоминания никак не хотели выстраиваться в хронологическом порядке, будто нарочно набегая одно на другое и стараясь показать, насколько они важнее.
Лагутины жили в одном из трёх деревянных бараков на краю Белоглинского оврага. Людмила была младшей дочерью в многодетной семье, потому и снисхождение к себе имела больше других. К тому же рождение её связывалось родителями с особым тайным знаком свыше. После Сталинградского ада отцу Людмилы - рядовому Ивану Лагутину за боевые заслуги и по случаю лёгкого ранения дали отпуск. Тогда и было ему видение, после которого сказал он жёнушке своей, ненаглядной Елене Сергеевне, что Бог даст ему мужскую силу и у них родится дитё, и значит то - вернуться ему с войны живым.
"Наш божий свет в окошке", - говорили промеж себя родители после рождения дочери. Трудно, но светло и жили всей семьёй. А Людмиле представлялось, что так жили все вокруг: счастливо и радужно, как в праздники.
День Победы ещё кровоточил тяжёлыми воспоминаниями, при всей радости оставаясь с поминальным привкусом, и потому главными "светлыми" праздниками страны считались годовщины Октябрьской революции - Седьмого Ноября и Первомай, но для простых людей выше них был, конечно, Новый год. После того, как в тридцать шестую советскую вьюжную зиму Сталин разрешил горячо любимому народу ставить ёлки и справлять отменённые Лениным и Троцким новогодние торжества, всеобщее гулянье, весьма кстати слившееся со школьными каникулами, стало для детей возвращением в сказку. Вернулись и новогодние подарки, балы и карнавалы. Правда, после войны они долго оставались весьма скромными.
Школьную ёлку в их четырёхлетке - старинном кирпичном двухэтажном здании на улице Рабочей - украшали все классы, соревнуясь, чьи поделки признают лучшими. Клеили бумажные фонарики, гирлянды, флажки. Из картона вырезали фигурки зверушек, солдатиков, танки, пушки, самолёты. Цветной фольгой оборачивали вату, мастеря шишки, яблоки, клубнику и прочую недоступную для многих детей в зимнюю пору вкуснотень.
Всё это множество игрушек мастерилось на полу в общем зале первого этажа. И первоклашки, и ребята классами постарше под присмотром учителей ползали на коленях, пыхтели, слюнявили карандаши, колдовали над сухими акварельными красками, разводили водой клейстер, по очереди орудовали ножницами, кисточками, линейками и циркулями. Шумно радовались, когда что-то получалось необычное и красивое. Тут же гурьбой тащили вешать на ёлку, которая с каждым часом становилась наряднее.
Людмила хорошо помнила, как уже затемно в зал вошёл востроглазый паренёк в распахнутом пальто и сбившейся на затылок ушанке. Валенки его были выпачканы разными красками, а в оцарапанных руках он держал бумажный пакет.
- Смотрите, дети, - вышла ему навстречу завуч. - Наконец-то к нам пожаловал сам Костя Карякин. Наверное, стыдно стало?
Мальчик положил на пол и развернул пакет. Все увидели кучу сверкающих стеклянных игрушек: шаров, колокольчиков, снегурочек, дедов морозов и ещё чего-то заманчиво привлекательного. Стеклянные ёлочные игрушки были большой редкостью.
- Они же битые! - склонившись над пакетом, брезгливо воскликнула завуч.
- Их нужно молоточком поколоть и осторожно кусочками наклеить на ватные шары, - с достоинством отвечал Костя. - Будут на свету крутиться и сверкать не хуже стеклянных.
- Правильно! Молодец, Котька! - закричали со всех сторон.
- И твой класс выйдет победителем? - насупилась завуч.
- Я наколю и поделю между всеми поровну, - тоже сердито сказал Костя. - Только клеить надо очень осторожно, края у них острее бритвы. - И в доказательство слов выставил напоказ порезанные в кровь пальцы.
Блескучие игрушки сделали все классы. От них елка засверкала, будто схваченная крепким морозцем. Котька стал героем дня.
Людмила, как и многие школяры, знала, что стеклянные игрушки делала артель лилипутов в мастерской на углу улиц Рабочей и Вольской. Там за версту всегда резко пахло ацетоном, скипидаром, красками и лаками. Производство было примитивным, и огромный деревянный контейнер во дворе мастерской каждый день заполнялся браком. На колотые или неправильно отлитые игрушки покушались многие, но бдительные лилипуты охраняли своё вторичное сырьё.
Умный Вовка Мельников предложил иной способ экспроприации. Он заметил, что каждый вечер из ворот мастерской выкатывал старенький "Газончик", в кузове которого под дырявым брезентом и пряталось то самое вторичное сырьё. Умыкнуть его оставалось делом техники.
О ту пору местные сорви-головы предпочитали кататься на коньках не на льду стадионов под присмотром тренеров, а на обледенелых дорогах, цепляясь проволочным крюком за борта тихоходных грузовиков. Водители видели в боковые зеркала мальчишек, грозили им из кабинки кулаками, жаловались в школы и милицию, но опасная забава упорно держалась до первых оттепелей.
Конечно же, шустрая компания из Пролетарского переулка не могла остаться в стороне от рискованной затеи. Всего-то и дел было: кому-то одному перекинуть через плечо сумку из-под противогаза, догнать машину, повиснуть на заднем борту, а потом перемахнуть в кузов. Остальные в это время едут на одном крючке "колбасой" и отвлекают внимание шофёра. Операция привычная: таким способом много зим кряду воровали колоб с машин маслобойки. Кому ж ещё, как не Котьке, было лезть за стекляшками.
Много позже Людмила заметит, что могли отличиться многие, но впереди других неизменно оказывался Костя. И пусть завистливые языки намекали на её неравнодушие к парню, Лагутина словно нюхом чуяла свою правоту.
Когда "прописалась" шустрая, бойкая на язык девчушка в Пролетарском закутке никто не помнил. У всех было ощущение, что Лагутинская дочка выросла тут вместе со всей дворовой ребятнёй. Вместе ходили в школу, вместе играли. Даже когда случалось драться, крепенькая Милка, как в кино, лохматила белобрысые волосы, строила зверскую рожицу, выставляла перед собой растопыренные пальцы и с такой яростью бросалась на обидчиков, что те просто столбенели от неожиданности. Этого мгновения хватало Лагутиной, чтобы расцарапать пару "вражеских" физиономий. Многие ребята за глаза звали её Дикой Кошкой, но открыто смеяться над девчонкой побаивались.