А ты думаешь, мне легко? - кивнул он на запертую дверь. - Мать в европах, а я с ним, как папа карла, - он глубоко затянулся, задравшийся рукав обнажил татуировку. - Короче, решайся: ты - мне, я - тебе.
И Ольга поняла, что Жорик мстит за отвергнутую любовь.
Она опять вспомнила окровавленную курицу и, ничего не говоря, отправилась в ванную, доставая на ходу губную помаду.
На другой день в женской консультации при Жориной клинике она получила справку, которую отнесла в военкомат.
А через три месяца раздался звонок.
"Вы нам справочку приносили о беременности, - напомнили из военкомата. - Так вот через недельку занесите подтверждение. А то у нас очередной набор".
"Жён отправляйте!" - огрызнулась про себя Ольга.
За стенкой орал пьяный муж. Из-за их ссор сын вторые сутки не ночевал дома. Ольга вспомнила Жорика, его калеку-сына. Её затошнило, и, обхватив горло пальцами, она впервые подумала: "Надо ехать в Чечню".
ПСИХОЗ
Смерть - дело новое, - щурился в вестибюле Виссарион Личуй. - Привычки требует.
Был вечер, ресторан уже заполнился, и гардеробщик не обслуживал.
Плюнув на ладони, Евдоким Кугтя разгладил перед зеркалом волосы.
Второй раз всё скучно, - зевая, оттянул он кожу с белков, словно выявляя у себя желтуху, - оттого и живут единожды.
У Евдокима были глаза в красных прожилках и веки без ресниц.
Судьба вроде напёрсточника, - продолжил он, - сулит выигрыш, а под каждой скорлупкой у неё пустота.
Он высунул язык и легонько присвистнул. Так, с высунутым языком, он и шагнул в зал, доставая на ходу пистолет со стволом таким длинным, что неизвестно, как он помещался в кармане.
За Евдокимом тенью скользнул Виссарион. Словно кондуктор билеты, он собирал кошельки, пока Евдоким отрывисто лаял про ограбление. Зажатой в кулаке рукоятью Евдоким тёр глаза к носу, точно доставал соринку, и, раскачивая стволом, брал на мушку потолок.
Протискиваясь обратно сквозь стеклянную вертушку, Евдоким Кугтя неожиданно вернулся к разговору.
- Привыкай, - ввинтил он дуло в ухо напарника, спуская курок.
Хлопнул выстрел.
Никита Трепец вздрогнул и, ещё не проснувшись, утопил кнопку будильника.
Никита был свободным философом, засыпал со старинным, в кожаном переплёте, изданием Шопенгауэра, а просыпался с новыми комментариями к Гегелю. Он и сам пописывал в журналы, при этом его левая рука опровергала то, что выводила правая. Из слов кафтан не сошьёшь, и Никита задохнулся бы от безденежья, если бы ни пришедшая с радикулитом известность. Она заставляла говорить то, во что не веришь, и молчать о том, чего другие недоговаривали. Но Никита не поддавался. "В царстве глухарей и кукушка соловей", - рубил он с плеча за глухими стенами своей комнаты.
У таких каждый волос на голове застрахован, а время идёт, держась за перила. И тут - дикий сон. Утро казалось испорченным. Сунув подмышку очередную статью, Никита впервые за долгие годы вышел из дома на голодный желудок. "Не позавтракаешь - завтрак за тобой весь день бегать будет", - хмурился он, спускаясь в лифте с соседом. Три этажа его вислоухий щенок, поскуливая, тёрся о ноги, а к четвёртому, задрав лапу, помочился Никите на штаны.
"Не утерпел", - вылетая за поводком, извинился собачник.
А Никита поехал вверх, топча ботинками жёлтую лужу.
Его привычки сводились к двум "нет" и одному "да": он никогда не вставал с той ноги, не заходил так далеко, чтобы не вернуться, и, пересчитывая в зеркале морщины, кивал своим мыслям. "Поезд идёт по расписанию, - подумал он, когда у него полезли болячки, - скоро прибытие". Незаметно он сделался старше окружения, отпевал в церкви знакомых и, сжимая колыхавшуюся на сквозняке свечу, перечислял заслуги покойников. А те прибывали, выстраивая за плечами очередь. "Вчера был пустырь, а сегодня уже обжили", - удивлялся он разросшемуся кладбищу и думал, что землю, как огород, заселяют в два этажа: живые - вершки, мёртвые - корешки.
На улицу Никита выводил себя редко, как собаку по нужде, а дома изводил бумагу, стараясь сосредоточиться, чесал за ухом, тихо лысея среди книг и, бог знает, сколько раз произнесённых истин.
"Это Евдоким Кугтя, - бросил сыщик, выслушав потерпевших. - До чего обнаглел "Пёс" - даже маской пренебрегает!"
И отправился прочь походкой волкодава.
А Никита Трепец снова встретился с Евдокимом, едва сомкнул глаза следующей ночью. Он уже знал, что Евдоким любил, чтобы кровь в жилах не застаивалась, и у Никиты от его шуток бегали мурашки. Он сучил ногами, сбрасывая одеяло на пол, но сон не отпускал. Он слышал, как грозно рычали друг на друга угрюмые мужчины, как, пряча под шрамами лица, тянулись к голенищам сапог. Договаривались приходить без оружия, но ведь у мужчин нож вроде щетины - лезет сам по себе.
Блестела сталь, у Никиты захватывало дух, но Евдоким каждый раз опережал.
"Пёс, сын пса." - хрипели поверженные.
Из ночи в ночь история разворачивалась, как сказки Шахерезады. Никита мучился, ходил к психиатру - тот крутил пуговицу на его пиджаке и выписывал таблетки. Но стоило закрыть глаза, как кошмар был тут как тут. Он словно караулил под дверью и, когда сумрак вынимал ключ, пролезал в замочную скважину. "Не бойся, касатик, - ворожила над Никитой знахарка, катая по блюдцу яйцо. - Мы его враз одолеем". Она надувала щёки и повторяла скороговорки такие заковыристые, что Никита удивлялся, как она не сломает язык. Но не помогли ни присказки, ни заговоры.
Вообрази, - жаловался Никита по телефону, с перепугу путая себя и Евдокима местами, - я - сон какого- то уголовника!
Во снах, мы те, кем должны быть, но не стали, - смеялись на том конце.
И Никита брёл, спотыкаясь о сны, как пьяный о ступени, чувствуя себя насекомым, раздавленным каблуком визжащей женщины.
Евдоким вёл себя всё развязнее. Он являлся будто невзначай, под дулом пистолета брал взаймы, записывал долг на манжете, и в каждое пришествие твердил про скуку и смерть. Не давая передышки, бил кувалдой, и под его ударами жизнь грозила перевернуться, рассыпавшись, как карточный домик.
Никита был потомственный интеллигент. "Правда, талантливо?" - спрашивали его, принимая назад свои рукописи. Он спешно кивал, сравнивая деликатность с горбом. Передуманное у таких обрастает плотью, пережитое худеет, как камень на ветру.
Дамы от него млели. А он от них нет. Неудачно женившись, он удачно развёлся, и с тех пор жил бобылём, считая, что дважды с ума не сходят.
Никита врос в жизнь, как пень, сегодня у него проходило с оглядкой на вчера и прицелом на завтра. Его пугали метаморфозы, утрата "я" представлялась апокалипсисом, и теперь от ужаса перед сном у него зуб на зуб не попадал. Вечерами он бесцельно слонялся по квартире, оттягивая встречу, долго мылся и в полруки разбирал кровать.
Но постепенно свыкся. Ночами, перекручивая простыни, бегал от полиции, хрустя позвонками, отстреливался и, кусая подушку, любил продажных женщин. Наяву он был всюду чужим, чувствуя, как за спиной крутят у виска пальцем, зато во сне везде был своим. Дни вылетали стреляными гильзами, и Никита уже с нетерпением ждал ночи. Здесь он был смел, его считали человеком дела и "своим" даже в одиночке. Когда Евдоким разживался круглыми суммами, Никита ворочался с бока на бок, а когда хмелел, у него трещала голова. Иногда он подсматривал сны Евдокима, перемешанные с его воспоминаниями, словно в детской куче-мале.
"Кажется, во всём своя логика, - думал тогда Никита, которого прошибал пот, - а глянь со стороны - сумасшедший дом."
Было утро, почёсывая кривым ногтем лопатку, он варил кофе, и его не покидало ощущение бессмысленности.
Евдоким был Никите ровесником. Он отличался мрачноватой весёлостью, числился в бегах и перед ним ходили на цырлах. Совести у него совсем не было. Он всюду чувствовал себя, как рыба в воде, не сожалея о дне вчерашнем и не заботясь о завтрашнем. Говорил мало, думал ещё меньше и не распускал соплей, даже простужаясь. Евдоким крестил покойников, сложив пальцы в кукиш, держал в рукаве пятого туза и легко умирал, чтобы воскреснуть на другую ночь. Его правила складывались из двух отрицаний и простой арифметики: он ни перед кем не ломал шапки, не ставил авторитеты ни в грош и любую величину мог умножить на ноль. Однажды в лесу ему не уступили дорогу овчарки. Он расправился с ними. А потом и с хозяином. Жадный до жизни, Евдоким, как рубашку в штаны, торопился запихнуть в год три. Про таких говорят, что еду они солят уже во рту, а ботинки шнуруют на ходу.
Его домом было "я", и оно же было его церковью. В ней причащались кровью пережитого, а список грехов возглавляло сомнение.
Был вечер, выстукивая марш на подлокотнике, Никита утопал в кресле, качал на ноге тапочком и искал способ избавиться от Евдокима. "Сны продолжают нашу судьбу, - листал он старинный сонник. - Во снах мы те, кем должны были стать, но не стали". Во сне можно было увидеть суженого, положив под подушку сушёные коренья, наслать порчу и, помочившись на простыни, отвадить соперника. Но Евдокима ничего не брало. Когда Евдоким получал нож в спину, Никиту пронзала острая боль. Он открывал глаза и в темноте видел тускло блестевший нож, торчавший у себя меж лопаток. Его охватывал ужас. Согнутый в подкову, он глядел затылком, пропуская руку между ног, тянулся к рукояти, но, едва коснувшись, понимал, что проснулся во сне.
И от этого просыпался уже наяву, корчась от радикулита.
"Во сне всё быстрее, - кусал он до крови губы, - а быстрая смерть - счастье."
Сонник оборвался, трепеща страницами, полетел на пол.
"Мира не сдвинуть и на ноготь", - смирился Никита, чувствуя себя памятником на собственной могиле.