"Григорий усмехнулся.
- Крепкая у тебя память! Ты брата Петра убил, а я тебе что-то об этом не напоминаю… Ежли все помнить - волками надо жить.
- Ну что ж, убил, не отказываюсь! Довелось, бы мне тогда тебя поймать, я и тебя бы положил как миленького!
- А я, когда Ивана Алексеевича в Усть-Хопре в плен забрали, спешил, боялся, что и ты там, боялся, что убьют тебя казаки… Выходит, занапрасну я тогда спешил.
- Благодетель какой нашелся! Поглядел бы я, как ты со мной разговаривал, ежли б зараз кадетская власть была, ежли б вы одолели. Ремни бы со спины небось вырезывал! Это ты зараз такой добрый…
- Может, кто-нибудь и резал бы ремни, а я поганить об тебя рук не стал бы.
- Значит, разные мы с тобой люди… Сроду я не стеснялся об врагов руки поганить и зараз не сморгну при нужде".
Рядом с рыцарственно благородным Григорием Кошевой может показаться недалеким фанатиком. Однако это не так. В Кошевом есть настоящая гуманность, долг, стоящий выше "рыцарской чести", не позволяющий ответить "благородством" на "благородный поступок" именно потому, что он, Кошевой, не чувствует себя свободным, вольным "рыцарем", каковым является, по существу, Григорий. Кошевой служит делу революции, и если жизнь его пощадил враг, спасший его от смерти, он не имеет, права ответить тем же, ибо всякий личный счет его отступает на задний план перед требованиями реальной политики революционера. Этот гуманизм Кошевого тем сильнее и убедительнее, что родился стихийно, что Кошевой считает его вполне естественным, неразрывно с собой слитым.
Это столкновение двух моралей: феодально-рыцарской и новой, революционной, проливает свет на то взаимное непонимание, на ту трагическую коллизию, которая возникает между Григорием и его бывшим другом детства.
В напряженной обстановке белогвардейских мятежей и кулацких восстаний Григорий Мелехов не может надеяться на прощение или забвение своего прошлого. Напротив, смертельная опасность угрожает ему при аресте. И, в первый раз проявляя малодушие, Григорий спасает свою жизнь. Предупрежденный сестрой, он скрывается и затем, захваченный бандитами в лесу, принужден остаться в банде Фомина. Его бегство с Аксиньей - последняя попытка найти свое жизненное счастье. Случайная пуля лишает его самого дорогого в мире. Смерть Аксиньи, высшая точка страданий Григория, - самое сильное место эпопеи. Трагическая тема романа достигает здесь небывалой высоты. Но прост, даже сух язык автора. Совершенно один, тихо покачиваясь, стоит на коленях Григорий возле могилы Аксиньи. Тишину не нарушают ни шум сражения, ни звуки старинной казачьей песни. Только "черное солнце" светит здесь одному Григорию…
Четырнадцать лет работал Шолохов над "Тихим Доном". Вместе со своими героями изменялся и он. Совершенствовались приемы мастерства: работая в традиции бытового романа и исторической хроники, он затем на опыте постигает, что приближение к реальности осуществимо не только широтой ее отражения, но - гораздо больше - движением вглубь.
В первой книге романа еще встречаются подражания Л. Толстому и даже сентенции в духе его морального учения. После описания стычки казаков с немецкими драгунами Шолохов подводит итог: "А было так: столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать рук на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе натыкались, сшибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались, вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались, нравственно искалеченные. Это назвали подвигом".
Величавая интонация верховного судии, органичная для Л. Толстого, оказалась совершенно неприменимой при изображении революции и гражданской войны. Взгляд сверху, издали, с позиции уже найденной абсолютной истины был неприемлем в момент, когда автору не надлежало быть в стороне. И Шолохов, как бы перевоплощаясь в героев, ищет истину вместе с ними, смотрит их глазами, живет их мыслями и чувствами.
Сила Шолохова - автора "Тихого Дона" - в многообразии ракурсов картины событий, в отсутствии морализаторства и бесстрашном показе жестоких дел обоих лагерей. Здесь трудно кого-либо осудить, ведь на счету даже такого бесспорно положительного героя, как Кошевой, имеется зверски застреленный им дед Гришака. Убивая старого ветерана многих войн мимоходом, бездумно, под влиянием минуты, Кошевой выглядит как бандит… А старец, умирающий со словами, обращенными к богу, - величествен.
Шолохов мог позволить себе быть правдивым в этом и в других, подобных эпизодах, потому что в романе была верно отражена действительность истории, ее поступательный ход. Он доказал, что беспощадная правда не обедняет, а обогащает пафос великих событий.
Да, ковыль не имеет запаха. Но зато как пахнут другие травы, деревья, земля на страницах романа! И совсем не все герои умирают "безобразно просто". Некоторые из них перед смертью произносят замечательные слова.
Шолохов показал, что горечь трагедии подчеркивает торжество и радость победы, что в самой суровой правде, и, пожалуй, только в ней, коренится подлинная поэзия.
Б. ЕМЕЛЬЯНОВ
Книга 1
Часть первая
I
Мелеховский двор - на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше - перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток, за красноталом гуменных плетней, - Гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый, живущий придорожник, часовенка на развилке; за ней - задернутая текучим маревом степь. С юга - меловая хребтина горы. На запад - улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу.
В предпоследнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привел он жену - маленькую, закутанную в шаль женщину. Она прятала лицо, редко показывая тоскующие одичалые глаза. Пахла шелковая шаль далекими неведомыми запахами, радужные узоры ее питали бабью зависть. Пленная турчанка сторонилась родных Прокофия, и старик Мелехов вскоре отделил сына. В курень его не ходил до смерти, не забывая обиды.
Прокофий обстроился скоро: плотники срубили курень, сам пригородил базы для скотины и к осени увел на новое хозяйство сгорбленную иноземку-жену.
Шел с ней за арбой с имуществом по хутору - высыпали на улицу все, от мала до велика. Казаки сдержанно посмеивались в бороды, голосисто перекликались бабы, орда немытых казачат улюлюкала Прокофию вслед, но он, распахнув чекмень, шел медленно, как по пахотной борозде, сжимал в черной ладони хрупкую кисть жениной руки, непокорно нес белесо-чубатую голову, - лишь под скулами у него пухли и катались желваки да промеж каменных, по всегдашней неподвижности, бровей проступил пот.
С той поры редко видели его в хуторе, не бывал он и на майдане. Жил в своем курене, на отшибе у Дона, бирюком. Гутарили про него по хутору чудное. Ребятишки, пасшие за прогоном телят, рассказывали, будто видели они, как Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Татарского, ажник, кургана. Сажал ее там на макушке кургана, спиной к источенному столетиями ноздреватому камню, садился с ней рядом, и так подолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока истухала заря, а потом Прокофий кутал жену в зипун и на руках относил домой. Хутор терялся в догадках, подыскивая объяснение таким диковинным поступкам, бабам за разговорами поискаться некогда было. Разно гутарили и о жене Прокофия: одни утверждали, что красоты она досель невиданной, другие - наоборот.
Решилось все после того, как самая отчаянная из баб, жалмерка Мавра, сбегала к Прокофию будто бы за свежей накваской. Прокофий полез за накваской в погреб, а за это время Мавра и разглядела, что турчанка попалась Прокофию последняя из никудышных…
Спустя время раскрасневшаяся Мавра, с платком, съехавшим набок, торочила на проулке бабьей толпе:
- И что он, милушки, нашел в ней хорошего? Хоть бы баба была, а то так… Ни заду, ни пуза, одна страма. У нас девки глаже ее выгуливаются. В стану - перервать можно, как оса; глазюки - черные, здоровющие, стригеть ими, как сатана, прости бог. Должно, на сносях дохаживает, ей-бо!
- На сносях? - дивились бабы.
- Кубыть, не махонькая, сама трех вынянчила.
- А с лица-то как?
- С лица-то? Желтая. Глаза тусменныи, - небось не сладко на чужой сторонушке. А ишо, бабоньки, ходит-то она… в Прокофьевых шароварах.
- Ну-у?.. - ахали бабы испуганно и дружно.
- Сама видала - в шароварах, только без лампасин. Должно, буднишные его подцепила. Длинная на ней рубаха, а из-под рубахи шаровары, в чулки вобратые. Я как разглядела, так и захолонуло во мне…
Шепотом гутарили по хутору, что Прокофьева жена ведьмачит. Сноха Астаховых (жили Астаховы от хутора крайние к Прокофию) божилась, будто на второй день троицы, перед светом, видела, как Прокофьева жена, простоволосая и босая, доила на их базу корову. С тех пор ссохлось у коровы вымя в детский кулачок, отбила от молока и вскоре издохла.
В тот год случился небывалый падеж скота. На стойле возле Дона каждый день пятнилась песчаная коса трупами коров и молодняка. Падеж перекинулся на лошадей. Таяли конские косяки, гулявшие на станичном отводе. И вот тут-то прополз по проулкам и улицам черный слушок…
С хуторского схода пришли казаки к Прокофию.
Хозяин вышел на крыльцо, кланяясь.
- За чем добрым пожаловали, господа старики?
Толпа, подступая к крыльцу, немо молчала.
Наконец один подвыпивший старик первым крикнул:
- Волоки нам свою ведьму! Суд наведем!..