– А ревизор что?
– А ревизор свое гнет: "Давайте делать ревизию". Опытный попался.
– Тэк. Влопался, голубчик?
– Всю ночь сидели. А утром нашего Ганю прямо из магазина да в КПЗ.
– Сколько дали?
– Еще не судили. Во вторник суд будет. А за ними давно уж народ замечал. Зоечка-то его последнее время в день по два раза переодевалась. Не знала, какое платье надеть. Как на пропасть! А сейчас ноет ходит: "Может, ошибка еще". Ошибка! Ганя ошибется!
Михайло задумался о чем-то.
За окнами стало светло: взошла луна. Где-то за деревней голосила поздняя гармонь.
– Садись, Миша.
Михайло задавил в пальцах окурок, скрипнул кроватью.
– У нас одеяло какое-нибудь старое есть? – спросил он.
– Зачем?
– А в кузов постелить. Зерна много сыплется.
– Что они, не могут вам брезенты выдать?
– Их пока жареный петух не клюнет – не хватятся. Все обещают.
– Завтра найдем чего-нибудь.
Ужинали не торопясь, долго.
Анна слазила в подпол, нацедила ковшик медовухи – для пробы.
– Ну-ка, оцени.
Михайло одним духом осушил ковш, отер губы и только после этого выдохнул:
– Ох… хороша-а!
– К празднику совсем дойдет. Ешь теперь. Прямо с лица весь опал. Ты шибко уж дурной, Миша, до работы. Нельзя так. Другие, посмотришь, гладкие приедут, как боровья… сытые – загляденье! А на тебя смотреть страшно.
– Ничего-о, – гудел Михайло. – Как у вас тут?
– Рожь сортируем. Пылища!.. Бери вон блинцы со сметанкой. Из новой пшеницы. Хлеба-то нынче сколько, Миша! Прямо страсть берет. Куда уж его столько?
– Нужно. Весь СССР прокормить – это… одна шестая часть.
– Ешь, ешь! Люблю смотреть, как ты ешь. Иной раз аж слезы наворачиваются почему-то.
Михайло раскраснелся, глаза заискрились веселой лаской. Смотрел на жену, как будто хотел сказать ей что-то очень нежное. Но, видно, не находил нужного слова.
Спать легли совсем поздно.
В окна лился негреющий серебристый свет. На полу, в светлом квадрате, шевелилось темное кружево теней.
Гармонь ушла на покой. Теперь только далеко в степи ровно, на одной ноте, гудел одинокий трактор.
– Ночь-то! – восторженно прошептал Михайло.
Анна, уже полусонная, пошевелилась.
– А?
– Ночь, говорю…
– Хорошая.
– Сказка просто!
– Перед рассветом под окном пташка какая-то распевает, – невнятно проговорила Анна, забираясь под руку мужа. – До того красиво…
– Соловей?
– Какие же сейчас соловьи!
– Да, верно…
Замолчали.
Анна, крутившая весь день тяжелую веялку, скоро уснула.
Михайло полежал еще немного, потом осторожно высвободил свою руку, вылез из-под одеяла и на цыпочках вышел из избы.
Когда через полчаса Анна хватилась мужа и выглянула в окно, она увидела его у машины. На крыле ослепительно блестели под луной его белые кальсоны. Михайло продувал карбюратор.
Анна негромко окликнула его.
Михайло вздрогнул, сложил на крыло детали и мелкой рысью побежал в избу. Молчком залез под одеяло и притих.
Анна, устраиваясь около его бока, выговаривала ему:
– На одну ночь приедет и то норовит убежать! Я ее подожгу когда-нибудь, твою машину. Она дождется у меня!
Михайло ласково похлопал жену по плечу – успокаивал.
Когда обида малость прошла, он повернулся к ней и стал рассказывать шепотом:
– Там что, оказывается: ма-аленький клочочек ваты попал в жиклер. А он же, знаешь, жиклер… там иголка не пролезет.
– Ну, теперь-то все хоть?
– Конечно.
– Бензином опять несет! Ох… господи!..
Михайло хохотнул, но тут же замолчал.
Долго лежали молча. Анна опять стала дышать глубоко и ровно.
Михайло осторожно кашлянул, послушал дыхание жены и начал вытаскивать руку.
– Ты опять? – спросила Анна.
– Я попить хочу.
– В сенцах в кувшине – квас. Потом закрой его.
Михайло долго возился среди тазов, кадочек, нашел наконец кувшин, опустился на колени и, приложившись, долго пил холодный, с кислинкой квас.
– Хо-ох! Елки зеленые! Тебе надо?
– Нет, не хочу.
Михайло шумно вытер губы, распахнул дверь сеней…
Стояла удивительная ночь – огромная, светлая, тихая… По небу кое-где плыли легкие, насквозь пронизанные лунным светом облачка.
Вдыхая всей грудью вольный, настоянный на запахе полыни воздух, Михайло сказал негромко:
– Ты гляди, что делается!.. Ночь-то!..
Правда
На межрайонном совещании председателей колхозов и директоров совхозов Николай Алексеевич Аксенов, председатель колхоза "Пламя коммунизма", – Аксеныч, как его попросту называли, – выдал такую огневую речь, что сам потом удивился.
Он то гремел с трибуны, подвергая беспощадной критике недостатки в своем колхозе, то, указывая прокуренным пальцем на аудиторию, тихо и строго предупреждал: "Но учтите, дорогие товарищи, мы все это исправим. Исправим". Под конец, правда, он дал маху: забыл в пылу выступления, что кукурузу называют "королевой полей", и назвал ее "русской красавицей". В зале засмеялись и долго хлопали Аксенову.
Сейчас, копаясь в моторе своего "козла", Аксеныч с удовольствием думал: "Могу, язви тя в легкое!"
Сзади кто-то негромко спросил:
– Вы к себе сейчас едете?
Аксенов обернулся: спрашивал невысокий, бритый наголо, с серым лицом, большеротый. Смотрел спокойно, чуть насмешливо. Аксенов узнал: новый директор Березовского совхоза, сосед Аксенова.
– Подбросить, что ли?
– Да.
– Сейчас… – Аксенов опять уткнулся в мотор. – Свечи закидало… – Он вывернул запальную свечу, подчистил ножом контакты-усики, поскоблил, протер, продул и ввернул опять.
Большеротый все стоял и смотрел ему в спину.
"Как же его фамилия?" – пытался вспомнить Аксеныч. Он еще не был знаком с новым директором, но слышал о нем как о человеке странном. В чем заключалась эта странность, он сейчас не мог вспомнить, так же как и фамилию директора.
Во время совещания прошел хороший дождь, дороги размыло.
Пока выбирались на гравийную дорогу, молчали. Задок "козла" заносило из стороны в сторону. Аксеныч ожесточенно крутил баранку и ворчал:
– Черт-те надавал!.. В районном центре не могут дорогу сделать как следует. Ты гляди!..
Большеротый сидел с ним рядом, курил, безучастно смотрел вперед.
Когда наконец выбрались на гравий и машина пошла ровно, Аксеныч откинулся на спинку сиденья, достал одной рукой папиросы, закурил.
– Слышал, как я выступал? – спросил он, опять с удовольствием вспомнив свое выступление.
– Слышал, – откликнулся большеротый.
Аксеныч подождал, не скажет ли он чего еще, и, не дождавшись, спросил:
– Как, по-твоему?
– Что?
– Выступил-то.
– По-моему, плохо. – Большеротый повернул голову к Аксенычу и посмотрел ему прямо в глаза, просто и спокойно.
Аксеныч на секунду-две забыл про штурвал: засмотрелся на чистые, незлые, насмешливые глаза нового соседа. Взгляд этих глаз был тверд.
Директор первый отвернулся, показал глазами на дорогу. Аксеныч круто вывернул руль, сбавил скорость.
"Завидует, лысан! Сам не умеет выступать и завидует другим", – подумал Аксеныч, но не успокоился от этой мысли.
– Почему плохо?
– А вы думаете, хорошо?
– Я ничего не думаю, – обозлился Аксенов, – я просто спрашиваю, почему плохо, и все.
– Плохо потому, что ничего конкретного. Одни возгласы да обещания. Недостатки, положим, были названы, но… и то, я вам скажу, схитрили вы здесь.
– Как это?
– Назвали такие недостатки, за которые головы не снимают. – Большеротый повернулся к Аксенову и улыбнулся. – Так ведь?
Аксенов презрительно прищурил глаза.
– Чего так? – Он чувствовал себя глупо.
– Клуб не достроили – это полбеды. За это можно бить себя в грудь.
– А еще что? Что я утаил, например?
– А мор свиней в прошлом месяце?.. Это же не стихийное бедствие, это безалаберность. Халатность. – Директор выговорил эти два слова твердым, спокойным голосом – он их не выбирал и ни на мгновение не задумался: говорить ли этими или подыскать другие? – У вас есть акт ветврача об этом. Скрыли.
У Аксенова от злости засосало под ложечкой. Особенно возмутил его этот спокойный, уверенный тон директора. Он некоторое время молчал.
– Что же ты не сказал об этом?
Директор ответил тоже не сразу.
– Скажу. Вот осмотрюсь немного – начну говорить.
– Достанется нам тогда на орехи! – воскликнул Аксеныч. Он хотел еще добавить: "Таким большим ртом можно мно-ого наговорить всякой всячины". Но удержался. С этой минуты он горячо невзлюбил директора и даже забыл подумать, откуда новичку известны такие факты, как припрятанный до поры до времени акт о падеже свиней в колхозе "Пламя коммунизма", в котором есть и эти слова: "безалаберность" и "халатное отношение". – Несдобровать нам тогда! А? – Аксеныч окинул насмешливым взглядом соседа. Он тоже решил казаться насмешливым.
– Не знаю, как насчет сдобровать, но акты из столов… – тут директор несколько замялся, – акты придется вытащить. Они не для того пишутся, чтобы лежать в столах. Правильно? – Директор засмеялся и хлопнул Аксенова по плечу: он отчего-то развеселился.
Аксенов резко шевельнул плечом, скидывая руку директора.
– Не лапай, я не баба.
– О!