- Виноват, - говорит, - виноват. Я, говорит, это верно, в трудовой книжке год подчистил. Мне бы, говорит, жеребцу, в армии служить и защищать отечество, а я живу в седьмом номере и пользуюсь электрической энергией и другими коммунальными услугами. Хватайте меня!
Растерялся народ.
"Что, - думает, - за такая поразительная собака?"
А купец Еремей Бабкин заморгал очами, глянул вокруг, вынул деньги и подает их агенту.
- Уводи, - говорит, - свою собачищу к свиньям собачьим. Пущай, говорит, пропадает енотовая шуба. Пес с ней…
А собачища уж тут. Слоит перед купцом и хвостом вертит.
Растерялся купец Еремей Бабкин, отошел в сторону, а собака за ним. Подходит к нему и его калоши нюхает.
Заблекотал купец, побледнел.
- Ну, - говорит, - бог правду видит, если так. Я, говорит, и есть сукин кот и мазурик. И шуба-то, говорит, братцы, не моя. Шубу-то, говорит, я у брата своего зажилил. Плачу и рыдаю!
Бросился тут народ врассыпную. А собачище и воздух некогда нюхать, схватила она двоих или троих - кто подвернулся - и держит.
Покаялись эти. Один казенные денежки в карты пропер, другой супругу свою утюгом тюкнул, третий такое сказал, что и передать неловко.
Разбежался народ. Опустел двор. Остались только собака да агент.
И вот подходит вдруг собака к агенту и хвостом виляет. Побледнел агент, упал перед собакой.
- Кусайте, - говорит, - меня, гражданка. Я, говорит, на ваш собачий харч три червонца получаю, а два себе беру…
Чего было дальше - неизвестно. Я от греха поскорее смылся.
1923
ЛЮБОВЬ
Вечеринка кончилась поздно.
Вася Чесноков, утомленный и вспотевший, с распорядительским бантом на гимнастерке, стоял перед Машенькой и говорил умоляющим тоном:
- Обождите, радость моя… Обождите первого трамвая. Куда же вы, ей-богу, в самом деле… Тут и посидеть-то можно, и обождать, и все такое, а вы идете… Обождите первого трамвая, ей-богу. А то и вы, например, вспотевши, и я вспотевши… Так ведь и захворать можно по морозу…
- Нет, - сказала Машенька, надевая калоши. - И какой вы кавалер, который даму не может по морозу проводить?
- Так я вспотевши же, - говорил Вася, чуть не плача.
- Ну, спевайтесь!
Бася Чесноков покорно надел шубу и вышел с Машенькой на улицу, крепко взяв ее под руку.
Было холодно. Светила лупа. И под ногами скрипел снег.
- Ах, какая вы неспокойная дамочка, - сказал Вася Чесноков, с восхищением рассматривая Машенькин профиль. - Не будь вы, а другая - ни за что бы не пошел провожать. Вот, ей-богу, в самом деле. Только из-за любви и пошел.
Машенька засмеялась.
- Вот вы смеетесь и зубки скалите, - сказал Вася, - а я действительно, Марья Васильевна, горячо вас обожаю и люблю. Вот скажите: лягте, Вася Чесноков, на трамвайный путь, на рельсы и лежите до первого трамвая - и лягу. Ей богу…
- Да бросьте вы, - сказала Машенька, - посмотрите лучше, какая чудная красота вокруг, когда луна светит. Какой красивый город по ночам! Какая чудная красота!
- Да, замечательная красота, - сказал Вася, глядя с некоторым изумлением на облупленную штукатурку дома. - Действительно, очень красота… Вот и красота тоже, Марья Васильевна, действует, ежели действительно питаешь чувства… Вот многие ученые и партийные люди отрицают чувства любви, а я, Марья Васильевна, не отрицаю. Я могу питать к вам чувства до самой смерти и до самопожертвования. Ей-богу… Вот скажите: ударься, Вася Чесноков, затылком об тую стенку - ударюсь.
- Ну, поехали, - сказала Машенька не без удовольствия.
- Ей-богу, ударюсь. Желаете?
Парочка вышла на Крюков канал.
- Ей-богу, - снова сказал Вася, - хотите вот - брошусь в канал? А, Марья Васильевна? Вы мне не верите, а я могу доказать…
Вася Чесноков взялся за перила и сделал вид, что лезет.
- Ах! - закричала Машенька. - Вася! Что вы!
Какая-то мрачная фигура вынырнула вдруг из-за угла и остановилась у фонаря.
- Что разорались? - тихо сказала фигура, подробно осматривая парочку.
Машенька в ужасе вскрикнула и прижалась к решетке.
Человек подошел ближе и потянул Васю Чеснокова за рукав.
- Ну, ты, мымра, - сказал человек глухим голосом. - Скидавай пальто. Да живо. А пикнешь - стукну по балде, и нету тебя. Понял, сволочь? Скидавай!
- Па-па-па, - сказал Вася, желая этим сказать: позвольте, как же так?
- Ну! - человек потянул за борт шубы.
Вася дрожащими руками расстегнул шубу и снял.
- И сапоги тоже сымай! - сказал человек. - Мне и сапоги требуются.
- Па-па-па, - сказал Вася, - позвольте… мороз…
- Ну!
- Даму не трогаете, а меня - сапоги снимай, - проговорил Вася обидчивым тоном, - у ей и шуба и калоши, а я сапоги снимай.
Человек спокойно посмотрел на Машеньку и сказал:
- С ее снимешь, понесешь узлом - и засыпался.
Знаю, что делаю. Снял?
Машенька в ужасе глядела на человека и не двигалась. Вася Чесноков присел на снег и стал расшнуровывать ботинки.
- У ей и шуба, - снова сказал Вася, - и калоши, а я отдувайся за всех…
Человек напялил на себя Васину шубу, сунул ботинки в карманы и сказал:
- Сиди и не двигайся и зубами не колоти. А ежели крикнешь или двинешься - пропал. Понял, сволочь?
И ты, дамочка…
Человек поспешно запахнул шубу и вдруг исчез.
Вася обмяк, скис и кулем сидел на снегу, с недоверием посматривая на свои ноги в белых носках.
- Дождались, - сказал он, со злобой взглянув на Машеньку. - Я же ее провожай, я и имущества лишайся. Да?
Когда шаги грабителя стали совершенно неслышны, Вася Чесноков заерзал вдруг ногами по снегу и закричал топким, пронзительным голосом:
- Караул! Грабят!
Потом сорвался с места и побежал по снегу, в ужасе подпрыгивая и дергая ногами. Машенька осталась у решетки.
1924
ЖЕНИХ
На днях женился Егорка Басов. Взял он бабу себе здоровую, мордастую, пудов на пять весом. Вообще повезло человеку.
Перед тем Егорка Басов три года ходил вдовцом - никто не шел за пего. А сватался Егорка чуть не к каждой. Даже к хромой солдатке из местечка. Да дело расстроилось из-за пустяков.
Об этом сватовстве Егорка Басов любил поговорить. При этом врал он неимоверно, всякий раз сообщая все новые и удивительные подробности.
Все мужики наизусть знали эту историю, но при всяком удобном случае упрашивали Егорку рассказать сначала, заранее давясь от смеха.
- Так как же ты, Егорка, сватался-то? - спрашивали мужики, подмигивая.
- Да так уж, - говорил Егорка - обмишурился.
- Заторопился, что ли?
- Заторопился, - говорил Егорка. - Время было, конечно, горячее - тут и косить, тут и носить, и хлеб собирать. А тут, братцы мои, помирает моя баба. Сегодня она, скажем, свалилась, а завтре ей хуже. Мечется, и бредит, и с печки падает.
- Ну, - говорю я ей, - спасибо, Катерина Васильевна, без ножа вы меня режете. Не вовремя помирать решили. Потерпите, говорю, до осени, а осенью помирайте.
А она отмахивается.
Ну, позвал я, конечно, лекаря. За пуд овса. Лекарь пересыпал овес в свой мешок и говорит:
- Медицина, говорит, бессильна что-либо предпринять. Не иначе, как помирает ваша бабочка.
- От какой же, - спрашиваю, - болезни? Извините за нескромный вопрос.
- Это, - говорит, - медицине опять-таки неизвестно.
Дал все-таки лекарь порошки и уехал.
Положили мы порошки за образа - не помогает. Брендит баба, и мечется, и с печки падает. И к ночи помирает.
Взвыл я, конечно. Время, думаю, горячее - тут и носить, тут и косить, а без бабы немыслимо. Чего делать - неизвестно. А ежели, например, жениться, то опять-таки на ком это жениться? Которая, может, и пошла бы, да неловко ей наспех. А мне требуется наспех.
Заложил я лошадь, надел новые штаны, ноги вымыл и поехал.
Приезжаю в местечко. Хожу по знакомым.
- Время, - говорю, - горячее, разговаривать много не приходится, нет ли, говорю, среди вас какой ни на есть захудалой бабочки, хотя бы слепенькой. Интересуюсь, говорю, женитьбой.
- Есть, - говорят, - конечно, но время горячее, браком никто не интересуется. Сходите, говорят, к Анисье, к солдатке, может, ту обломаете.
Вот я и пошел.
Прихожу. Смотрю - сидит на сундуке баба и ногу чешет.
- Здравствуйте, - говорю. - Перестаньте, говорю, чесать ногу - дело есть.
- Это, - отвечает, - одно другому не мешает.
- Ну, - говорю, - время горячее, спорить с вами много не приходится, вы да я - нас двое, третьего не требуется, окрутимся, говорю, и завтра выходите на работу снопы вязать.
- Можно, - говорит, - если вы мной интересуетесь.
Посмотрел я на нее. Вижу - бабочка ничего, что надо, плотная и работать может.
- Да, - говорю, - интересуюсь, конечно. Но, говорю, ответьте мне, все равно как на анкету, сколько вам лет от роду?
- А лет, - отвечает, - не так много, как кажется. Лета мои не считаны. А год рождения, сказать - не соврать, одна тыща восемьсот восемьдесят шестой.
- Ну, - говорю, - время горячее, долго считать не приходится. Ежели не врете, то ладно.
- Нет, - говорит, - не вру, за вранье бог накажет. Собираться, что ли?
- Да, - говорю, - собирайтесь. А много ли имеете вещичек?
- Вещичек, - говорит, - не так много: дыра в кармане да вошь на аркане. Сундучок да перина.
Взяли мы сундучок и перину на телегу. Прихватил я еще горшок и два полена, и поехали.