Я думал, что мне через два-три дня уже выдадут обмундирование, коня, винтовку и шашку. Ничего не выдали. Командир все не возвращался, да и комиссар куда-то уехал, а остальным не было никакого дела до меня. Бродит здесь, в расположении эскадрона, какой-то приблудный парнишка, ну и пусть его бродит. Я и бродил, смущенно поглядывая на свои ноги: люди вокруг все в сапогах, потому что кавалеристы, а я в штанах из чертовой кожи навыпуск и в разбитых сандалиях. Меня кормили, как и всех, неизменным пшенным супом с вяленой воблой и ничего с меня не спрашивали. Бойцы ухаживали за конями, разбирали и протирали винтовки, масляной тряпочкой смазывали клинки, а я на все это смотрел только издали.
Эскадрон был поставлен на отдых после длительного рейда в горы, после тяжелых боев, люди еще не отошли, в них еще жила отчужденность от мирной жизни - понятно, что меня почти не замечали. Моим соседом по нарам был семиреченский казак Захаров - черноволосый, рябой, скуластый человек, на редкость нелюбопытный. Он даже не спросил, откуда я, как меня зовут, ложился рядом и сразу же засыпал с ужасным храпом.
Однажды я сам первый заговорил с ним:
- Вы знали Ванечкина Петра?
- А как же! - отозвался Захаров. - На этом самом месте спал.
- Где его похоронили?
- Под Гульчей, - неохотно ответил Захар.
- Вы были на похоронах?
- А куда ж я денусь? Хоронили перед строем, как завсегда.
- Салютовали?
- Это что? - не понял Захаров.
- Салют был? Из винтовок над могилой стреляли?
- Это зачем же? - спросил Захаров.
- Так полагается. Для последнего почета.
- Вона! - усмехнулся Захаров. - Этак и патронов не хватит, а они в походе все на счету, до единого. Взять-то негде, что с собой везем, то и есть. Из пулемета длинных очередей не велят давать, короткие только, вот оно как!..
Он отвернулся и захрапел, а я долго ворочался, переживая бессмысленность своего вопроса, и в голову мне приходили горькие мысли, что совсем не так складываются мои дела в эскадроне, как думалось. Но вот вернется комиссар и определит меня куда-нибудь, на самый крайний случай хоть в канцелярию, помощником эскадронного писаря.
Через день комиссар вернулся и действительно определил меня, только не в канцелярию, а на гауптвахту, под арест.
Он привез с собой из Андижана какого-то аккуратненького седенького старичка в плоской соломенной шляпе с черной лентой, в парусиновой толстовке, таких же парусиновых брюках и брезентовых туфлях. К вечеру, когда жар немного свалил, все бойцы, за исключением только дневальных, собрались на полянке, перед столиком, накрытым красной скатертью.
- Товарищи бойцы! - сказал комиссар. - Сейчас товарищ профессор сделает нам доклад…
Он запнулся, заглянул в бумажку, лежащую на столе, и с усилием закончил:
- Селекция и мутация… Товарищ профессор, прошу. Чистенький старичок встал, надел очки и начал тоненьким дребезжащим голоском, пришепетывая и шепелявя:
- Товарищи, вопросы селекции и мутации уже давно приковывают к себе внимание ученых всего мира. Американец Луи Бербанк и наш отечественный селекционер Иван Мичурин из Козлова…
Он говорил долго, нудно и все о селекции, а впереди еще предстояла мутация. Комиссар объявил перерыв, бойцы закурили, некоторые сбегали в сторону за кустики, но никто не ушел. Велики врожденная деликатность у простых людей и благоговение перед наукой. Бойцы сидели на траве и терпеливо слушали о мутации - суровые бойцы, только вчера вышедшие из боя, с тем чтобы завтра опять войти в бой.
- Вопросы к докладчику есть? - спросил комиссар, когда старичок закончил.
Бойцы молчали, сдержанно покашливали. И вдруг раздался вопрос:
- Хлеба когда будут выдавать полтора хунта?
Я узнал голос Захарова, семиреченского казака, моего соседа по нарам. Старичок, видимо, не расслышал, переспросил комиссара. Тот не растерялся:
- Значит, вопросов нет. Поблагодарим товарища профессора за доклад.
И захлопал в ладоши. Дружно захлопали и бойцы. Старичок раскланялся и, сопровождаемый комиссаром, удалился. Его усадили в зеленую военную фуру на кованых колесах, и с грохотом в облаке пыли он по сухой разбитой дороге отбыл ца станцию, к поезду.
А комиссар вернулся на полянку, к столику, вокруг которого толпились бойцы, дымя самокрутками.
- Что ж ты, Захаров, - укоризненно сказал комиссар, - какой ты вопрос ему задал, профессору…
- Так еще полтора месяца назад сказали, что хлеба полтора хунта будут выдавать, - ответил Захаров.
- Пойми, голова, это дело интендантское, внутреннее дело, а ты с этим - к ученому человеку.
- То-то и есть, что дело внутреннее, - сказал Захаров. - На одном хунте, голодный тоже много не навоюешь.
- Тогда, в таком подобном случае надо тебе, Захаров, в басмачи подаваться, - сказал комиссар. - У них, у басмачей, каждый день мясной плов - из риса, награбленного у бедных угнетенных дехкан, с бараниной, тоже награбленной у бедняков согбенных… А мировой пролетариат ничего, пусть погодит, пока Захаров басмаческого плова досыта накушается.
- Ты мне, комиссар, так не говори, к басмачам не посылай, - обиделся Захаров. - Я в бою, сам знаешь, не сзади всех.
- Знаю, каков ты в бою, и за храбрость спасибо тебе от рабоче-крестьянской власти. А вот вопрос твой был очень даже лишний. Он, профессор, едет сейчас в поезде и думает о нас. Что он может о нас думать после твоих слов, а?.. Недовольны, думает, жалуются.
Захаров промолчал, повинно отвел глаза. Устыдился и отошел. Удивительные все-таки люди стояли у колыбели нового мира - мудрые и наивные, беспощадные и детски чистые. Старичок, конечно, ни о чем не думал в поезде, а комиссар беспокоился; не легла бы хоть самая легкая тень на его эскадрон!
…Взгляд комиссара остановился на мне.
- Пойдем-ка, пойдем. - И он повел меня в канцелярию. Там в присутствии эскадронного писаря состоялся, наш второй разговор.
- Садись, в ногах правды нет, - сказал комиссар. Я почтительно присел на краешек хромоногого стула.
Комиссар снял фуражку, на лбу у него обозначилась красная полоса.
- А ну повтори, где служил твой отец, когда он погиб?.
- Он служил под станцией Кермине, погиб четыре месяца назад.
Голос мой дрогнул, изменился, выдавая меня с головой.
- А вот из Кермине по телеграфу ответили на мой запрос, что путевого обходчика с такой фамилией там нет и никогда не было, - сказал комиссар. - И никто не погибал за последние годы.
Эскадронный писарь оторвался от своего писания, уничижительная усмешка пошевелила его усы.
- Третий уж, товарищ комиссар.
- Четвертый, - поправил комиссар. - Ну и зачем они бегают, зачем? Учиться им нужно, мы для того и воюем, чтобы они учились, а они на тебе!.. А теперь рассказывай правду, - обратился он ко мне.
Пришлось рассказать. Комиссар записал имя, отчество, фамилию отца, кокандский адрес, передал писарю.
- Сообщить телеграммой. А сейчас пришли сюда, кого-нибудь.
Через минуты две пришел какой-то незнакомый мне боец. "На гауптвахту", - коротко сказал комиссар, и я, сопровождаемый бойцом, пошел на гауптвахту - отдельный в стороне домик с железным засовом на дверях и решетками в окнах. Я, конечно, сообразил, что это не наказание, а просто мера предосторожности, чтобы я не удрал. Но все-таки было обидно.
Ужин мне принесли на гауптвахту, а через полчаса неожиданно явился семиреченский казак Захаров с полным шлемом крупных белых абрикосов. Он передал их мне через решетку и начал разговор:
Это я тебе, как соседу по нарам… А я, брат, знал! - Он хитро подмигнул. - Знал! Комиссар у нас такой, от него не укроешься. Вот этак же прошлой осенью к нам заявился один, как все равно и ты. "Я-де круглый сирота, ни отца, ни матери…" У вас ведь у всех одна песня. Я сердился, но слушал и думал: он прав, действительно песня одна.
- Комиссар ему и говорит, как все равно тебе: "Я, - говорит, - посылал запрос по телеграфу…" А какой там телеграф, просто на пушку его взял, как все равно и тебя.
Взял "на пушку"! Мне уже больше ничего не хотелось слушать, но Захаров не уходил.
- …Отец, значит, у него был в командировке, мать за ним приехала. Ну, сдал ей комиссар сына из рук в руки, как полагается, и ушел. А она - ко мне. "Будь, - говорит, - такой добрый, поучи его как следовает, по-отцовски, а то у меня рука бабья, слабая". Ну, я снял ремень, спустил ему штаны и, значит, выдал как следовает…
- Выпороли!
- А то! - самодовольно воскликнул Захаров, высекая огнивом искру на фитиль, чтобы закурить. - У меня, брат, не покрутишься! Уж он так верещал, что ажно комиссар услышал и прибежал. Только тем он и спасся.
- Как это - спасся?
- А так, велел комиссар прекратить, а то я бы ему еще. У меня, брат, если попался, то ни мур-мур!..
Вот человек! Ведь он был знаменит на весь эскадрон своей храбростью, сам комиссар сказал сегодня об этом, но о боях, о лихих сабельных схватках он никогда не вспоминал, не рассказывал. А вот о мальчишке, которого довелось ему выпороть, рассказывал с живейшим удовольствием, молодецки потряхивая черным казачьим чубом с проседью и, видимо, полагая, что его рассказ доставляет и мне такое же удовольствие.
- Значит, если бы пришлось, то вы бы завтра и меня? - сказал я.
- А что ж! - ответил он. - Вас не пороть, от вас добра не видать. Только ведь за тобой, поди, отец приедет. А ежели мать, то я, пожалуйста, заместо отца…