Охотясь за змеями, эти птицы часто попадали в шурфы и бились там до изнеможения в тщетных усилиях расправить свои широкие крылья и снова взмыть в родную стихию небес. Тогда приходилось накидывать на пленника куртку, спускаться в шурф и помогать канюку выбраться на волю.
Косарев отжался тридцатый раз, поднялся и полез в палатку за курткой и сапогами. Без резиновых сапог в шурф спускаться было нельзя, потому что за ночь туда набивалось до десятка гадюк, которых надо было еще пришибить камнем или геологическим молотком на длинной ручке.
Куртку и молоток Косарев нашел, а сапог на месте не оказалось.
Он вспомнил, что вчера его заместитель по хозяйственной части Сосновка взял у него отслужившие срок носки сапоги, обещал принести новые и вот - не принес.
"Ну, почему людям непременно нужно напоминать об их прямых обязанностях?" - спросил себя Косарев, и настроение у него стало не совсем плохое, но все-таки хуже, чем давеча.
Сосновку он нашел в складе, где тот обычно ночевал, если с вечера поругался с женой. По той же причине завхоз, наверно, забыл и про сапоги.
- Сосновка, - сказал Косарев, - времени половина шестого, и, между прочим, дай мне сапоги. Взял вчера мои, а новые не принес. Почему?
- Одну минуту, Юрий Михалыч, - ответил сиплым со сна голосом завхоз.
Он долго зевал, потягивался, кряхтел, отплевывался, потом закурил, и Косарев, глядя на его серое даже под степным загаром лицо, думал:
"Ну, почему люди так наплевательски относятся к своему здоровью? Курят до завтрака, пренебрегают физическими упражнениями, ссорятся на ночь с женами, встают утром в дурном расположении духа… Почему?"
Он думал так, и настроение у него самого становилось от этих мыслей все хуже.
- Размер какой? - спросил Сосновка.
- Сорок первый.
Завхоз, согнувшись, ушел в глубь склада и вскоре вынес новенькие, в седой пыли талька сапоги.
- У меня, Юрий Михалыч, - сказал он, - накопилось пар тридцать списанных. Надо бы уничтожить, а то от них в складе не повернешься.
- Уничтожь. За чем же дело встало? - сказал Косарев.
- По инструкции положено в вашем присутствии.
- Ну, вот оно - мое присутствие. Валяй действуй, как положено, - усмехнулся Косарев, а про себя подумал, что на всякие пустяки зачем-то существуют специальные инструкции.
Сосновка опять ушел в склад и стал швырять оттуда сапоги, пока не нашвырял большую черную груду, зеркально поблескивающую на солнце глянцевыми голенищами. Потом он выкатил толстый чурбан, поставил его на торец, как плаху, и топором с широким лезвием стал в два удара отрубать сначала от головок носки, а потом головки от голенищ. Удары по резине получались плескучие, как пощечины. Изрубив пар десять, Сосновка сложил резиновую лапшу поодаль от склада в кучу и, полив из бутылки бензином, поджег. Черный вонючий дым поплыл в сторону по легкому утреннему ветерку. Пламя в черном дыму билось оранжевое, зловещее, как на антивоенном плакате.
К складу за какой-то надобностью, а может быть, просто так, пришел наемный рабочий - старик Авдей Миронов. Когда он нанимался на работу, его из-за ветхости не хотели брать, но он вырвал у молодого парня лопату и стал копать, да так сноровисто и неутомимо, что к обеду вынул из шурфа земли больше всех. Он был махонький, этот старик, с гнутой, как серп, спиной и длинными толстыми руками.
- Здорово живете, начальники, - сказал он. - Эко товару-то сколь накидали - купцы!
Он поднял из груды один сапог и стал вертеть его у подслеповатых глаз, щупать, пощелкивать по подошве. Сапог был целехонек, как, впрочем, и все остальные. Сосновка тем временем опять принялся за свое занятие - стукнул топором раз, и отскочила чашечка носка, стукнул два, и отвалилась, похожая на колено трубы, головка.
Видно, только теперь Авдей Миронов уяснил смысл происходящего. Он прижал ко груди сапог и в изумлении посмотрел на орудующего топором Сосновку, а потом на Косарева, точно недоумевая, почему начальник не остановит завхоза, который не иначе как сбесился. И Косарев под этим взглядом вдруг как бы со стороны увидел и себя, и палачествующего Сосновку, и этот инквизиторский костер, и нелепость того, что здесь делалось, стала ему до обескураженности очевидной.
- Они что - сапоги-то… Заразные, что ли? - неуверенно спросил Авдей Миронов.
- Какого еще черта - заразные, - прикрякнув, ответил Сосновка. - Вышел им срок носки, и - под топор.
- Дык ведь прочные совсем сапоги!..
- Прочные не прочные, вышел срок носки - подлежат по инструкции уничтожению.
- Ты погоди, милок, - быстро заговорил Авдей Миронов, придерживая занесенную руку Сосновки. - Ты, милок, отдай их мне… Я в них полсела обую, в поле ходить… К нам их не привозят, сапоги-то… Зачем же добро под топор?
"Да, зачем?" - спросил себя Косарев и, морщась, сказал вслух:
- Ты, Сосновка, и верно, отдай-ка сапоги старику, пусть в село унесет.
- Нельзя, Юрий Михалыч, - возразил завхоз. - По инструкции мы не имеем такого права.
- Почему?
- А я знаю?
- Ну, продай, - настаивал Авдей Миронов.
- Еще хуже придумал! Не могу, дед… Да отпусти ты руку-то мою, черт двужильный! Впился, словно клешней, - отбивался от него Сосновка.
- Хоть одну пару продай!
- Уйди!
- Сосновка, - опять вмешался Косарев, но уже не так уверенно. - Отдай, право, ну их к черту…
- Да что вы, Юрий Михалыч! - взмолился завхоз. - Порядка не знаете? Я раз вот так же на Кольском раздал валенки, а потом пошел слух, будто я их пропил… Выговор по партийной линии схлопотал, едва под суд не угодил… Хватит с меня, учен… - Он вдруг криво усмехнулся в сторону Авдея Миронова и прибавил:
- Ты лучше укради, дед. Хватай пару и тикай на полусогнутых. Мы глаза закроем.
- Вот и вышел дурак, - без злобы, но угрюмо сказал старик. - В мальчишестве на ярмарке украл глиняный свисток - до сих пор ухи горят.
Он бросил в кучу сапог, который все еще прижимал одной рукой ко груди, и отошел в сторону.
- Кончай, что ли, - раздраженно сказал Косарев и почувствовал, что от его хорошего настроения не осталось и следа.
Когда обрубки последнего сапога были брошены в костер, он вспомнил о канюке, попавшем в шурф, и пошел вытаскивать его. Геологи берегли этих птиц, помогавших им бороться со змеями. Шел он и в утешение себе думал о том, что скоро сюда придут строители и возведут большой новый завод и что такие мелочи, как поношенные сапоги, не стоят того, чтобы из-за них портилось настроение.
Но оно все-таки было у него испорчено…
Отойдя шагов на двадцать, он оглянулся. Сосновки не было, - должно быть, ушел в склад, а старик Авдей Миронов сутуло стоял над костром и, видимо, в знак порицания содеянного над сапогами злодейства мочился в черный дым и оранжевый огонь.
Огонь
В ту зиму стояли сухие жгучие морозы. За ночь придорожная чайная промерзала так, что отсыревшие в кухонном пару обои покрывались пышными лишаями игольчатого инея.
Однажды утром, с трудом оторвав примерзшую к косякам дверь, в чайную вошел шофер тяжелого лесовоза Василий Силов, молча подвинул к печке стул, поставил ноги в затвердевших валенках на охапку дров и открыл печную дверцу.
Хилый огонек, возившийся там, в дровах, зачадил серенькой копотью и погас.
- Изверг ты! - со слезами в голосе сказала буфетчица Ленка. - Я на два часа раньше встаю, чтобы разжечь ее, треклятую, а ты загасил.
- Ничего, - сказал Силов.
Он вынул из кармана засаленных и холодных, как жесть, брюк складной нож, настрогал с полена тонких стружек, надрал бересты, нащепал лучины, переложил по-своему дрова в печи - нишей - и развел под ее сводом огонь. Скоро печь ревела, высасывая из чайной студеный, провонявший табаком и сальными котлами воздух.
Ленка повеселела, проворней забегала по маленькому, на пять столиков, зальцу, дышала в ладони, тыкала на столы солонки, перечницы. Была она вся кругла - и щечки, и плечи, и грудь, и задик, и даже ножки были круглы в икрах, и, казалось, натолкнись она на стенку - отскочит, как мячик.
Среди леспромхозовской бойкой шоферни, часто залетавшей в чайную, Ленка слыла бабенкой доступной, хотя никто не мог убедительно и достоверно сказать, что пользовался ее расположением. Так, видно, выкобенивались друг перед другом своей удалью и болтали зря: раз живет бабенка одна, без мужика, с нагуленным где-то мальчонком, значит - понятное дело.
- Эй! - крикнул от печки Силов. - Дай-ка мне водки.
Ленка даже не повернулась к нему.
- Сдурел? - только спросила она, вытирая горячей тряпкой обледеневший пластикатовый прилавок. - При дороге не торгуем. Да и с машиной ты.
- Дай, говорю, дура, - повысил голос Силов. - Заболел я, не видишь?
Он и впрямь весь как-то обмяк на стуле, ноги у него ехали по железному листу у печки, а лицо было красно, в крупном поту.
- Погоди, я на плитке погрею, - всполошилась Ленка.
И вскоре принесла стакан теплой водки, которую Силов выпил залпом, стуча стаканом о зубы.
- А машина? - спросила Ленка.
- Ребята поедут, отбуксуют… А я готов… Зря выехал, - то ли хмелея, то ли окончательно слабея, едва выговорил Силов и закрыл глаза.
Ленка постояла над ним, потрогала его липкий от пота лоб, залезла рукой за рубаху, ощупала спину, грудь.
- Горишь, Вася, - сказала она. - Пойдем-ка ко мне, полежишь. А за машиной я пригляжу. Пойдем, Вася, не беспокойся.
Через смерзшиеся звенящие сугробы закутанного поверх стеганки пуховым платком привела Ленка Силова в свою избу, уложила в постель, а когда за ним приехали из леспромхоза, чтобы увезти в больницу, не отдала, ругалась с шоферами их же крепкими словами и выходила сама.