2
- Вы не подумайте, что во мне бес какой-нибудь зудливый сидел, - нет! Смолоду я хозяйствовать любил, по колена в земле стоял, руки в нее по локоть завязил, и, если бы не нужда, никогда бы меня оттуда не выколупнуть.
Первый раз стронулся я с места в двенадцатом году. Раньше до ветру ходил - на хату оглядывался, а тут вдруг попал сразу в тридевятое царство. Засевчик у нас был махонький, ртов в семье богато, вот батька и записал меня у вербовщика в Бразилию. Робил я там два года на маисовых плантациях, скопил кое-как на дорогу и подался до дому. И куда меня только потом не кидало! В австрийской армии был, в русском плену был, в Канаде был, в Соединенных Штатах был…
- Да ты не скачи, как заяц! Валяй от печки, - перебил его Ананий.
- Ну, добре. Вернулся я из плена, женился, народил двух дочек, оглянулся на свое житье и дюже зажурился. Хата, гляжу, завалилась, кусать нечего, дочки мои брынзы просят, а у меня одни буряки. Тут опять агент навернулся - вербует в Канаду лес валить. Думаю, бес с ним. Спытаю еще раз судьбу. Жинка по слабости пола, конечно, плачет, не пускает… У нее в Канаде батька и два брата сгинули. Но я хозяин: постановил и поехал. Было это в двадцать шестом уже…
- Какая же у вас тогда власть стояла? - полюбопытствовал Ананий.
- Румынская.
- Что же ты у нас-то не остался, когда в плену был? - с изумлением в голосе спросил Гриша.
- А мать? А батька? А хата? - не сразу ответил Федчук. - Во сне Буковину видел…
- Да не сбивай человека! Дай рассказать, - вступился за Федчука Ананий.
- Ну, как из Гавра до Квебека ехали, - про это и рассказывать нечего. Всю дорогу в трюме сидели, - продолжал Федчук. - В Квебеке выстроили нас на палубе, врач каждому веки завернул, потом сторожа в цивильном платье загнали всех по вагонам и повезли. Куда - никто не знает. Я уж тертый калач был. Думаю - не-ет, ученые мы по вербовке робить. И решился тикать. Был у меня лист - письмо от соседа Маковчука до его брата в город Виннипег. Поезд как раз в том Виннипеге остановку сделал, я и тикал через окошко. Вышел на площадь, а т-а-ам!.. Автомобили гудят, трамы грохочут, люди, как муравьи, палкой помешанные, бегают… Никак не разумею, куда мне идти. Словил какого-то дядю за рукав, сунул ему письмо: укажи, мол, добрый человек, где Маковчук живет. Он и указал - понял. Иду до Маковчука: так, мол, и так - имею от вашего брата лист.
"Какого брата? Нема у меня братов! И листа я не хочу".
"Как, - говорю, - нема братов! По твоей же роже видно, что ты самый что ни на есть Маковчук с-под Черновиц!"
Засмеялся.
"Ладно, говорит, иди до хаты, я шутил".
Переспал я у Маковчука, утром дал он мне пятнадцать центов, научил, как найти в городе офис - контору, как спросить там работу, а напоследок сказал:
"До меня назад не ходи. Нема у меня никакого брата".
- Вот штык! - вставил Гриша.
Федчук раскурил от щепочки мятую папироску, глубоко затянулся и вздохнул:
- И тут я оказался фирменно битый… Нашел в городе тот самый офис. Стоит дом с колоннами вроде театра, перед ним площадка, а на площадке наро-о-ду - как лесу. Вижу, какой-то человек на деревяшке манит меня пальчиком. Эге ж, думаю, работу дать хочет. Отошли мы с ним в закоулочек, вдруг он как секанет меня палкой по башке, да еще раз, да еще… Я и упал. Жинка моя! Дочки мои родные!.. Блукаю по городу, плачу, а назад в офис боюсь идти. Под вечер зашел в кафе покушать на свои пятнадцать центов. Гляжу, двое дядей по зеленому столу шары палками гоняют. Один посмотрел на меня и говорит:
"Бить будут".
Обрадовался я русской мове.
"Так я, говорю, уже битый!"
"Еще будут".
"Да за что, добрый человек! Скажи!"
"Дура! - говорит. - Ремень у тебя на штанах с австрийской бляхой, а тут этого духа после войны дюже не любят. Брось".
Ремень я, конечно, пожалел, повернул его бляхой внутрь, а человеку спасибо сказал. Стал он меня пытать, кто я, откуда, зачем приехал. Я ему все, как попу, рассказал.
"Дурень ты, - говорит, - Микола. Не знаю, что с тобой и делать. Ладно, идем со мной".
Привел он меня в какой-то дом. Сидят там круг стола люди, пьют горилку, едят руками биб. У меня даже трясца в коленях сделалась от радости. Подошел к нам хозяин - сивый старичина, как голубь.
"Кто такой при тебе?"
"Возьми к себе краянца", - говорит Головатый (моего вожака Головатым звали).
Хозяин только рукой махнул.
"Не надо! Их тут до черта шляется".
"Все же… - просит Головатый. - Хоть на ночь".
"Ты кто?" - пытает меня хозяин.
"Федчук".
"Федчуков много. По прозвищу как?"
"Криво дышлый".
Как сказал я это, хозяин даже подскакнул.
"Да я ж, - говорит, - из-за твоего батьки в Канаду тикал, язви его в душу! Помнишь, побил я твоего батька, а меня за это судить хотели?"
"Никак, - говорю, - не помню".
"Ну, добре! Садись кушать биб. Он у меня дармовой. Горилка за гроши, а биб дармовой. Но сегодня для тебя и горилка дармовая. Пей!"
Посадил он меня за стол, поит, кормит, а сам все про ридно село пытает. Даже заплакал, как сказал я, что вербу и криницы грозой побило… Потом повел меня спать. Наверху у него вроде нашего общежития было, только спали по двое в одной койке. Лег и я с кем-то, утром вскинулся - тьфу! Лежит со мной кто-то серый, ледащий, изо рта дух нехороший прет. Хотел я потихоньку встать, а он тоже проснулся, взял с тумбочки пачку газет, сует мне:
"Купи".
"Эх, - говорю, - добрый человек! Откуда ж у меня гроши на твою газету?"
"А ты кто, - пытает, - такой, что у тебя грошей нема?"
"За ними, - говорю, - и приехал с Буковины".
Сосед мой только посмеялся.
"Я, - говорит, - здесь уж двадцать лет пропадаю, ничего доброго не бачил. Вот сейчас газетами кое-как перебиваюсь. А сам я, между прочим, тоже с Буковины, с села Лашкивки".
"Да ты, - говорю, - мой краянец. У меня жинка с Лашкивки".
"А как ее звать?"
"Санда Тодоровна".
"Сорохан?"
"Она".
Как кинется на меня тот человек и ну целовать, и ну плакать… Я думал, порченный какой, толкнул его, а он и говорит:
"Неужели, сынку, твое сердце не чует? Ведь я Тодор Сорохан, твоей жинке батька".
Тут и я заплакал.
"Что же мы, батька, будем делать?"
"А что, - говорит. - Утро, пора и снидать".
Шесть недель кормил он меня на свои гроши, а потом нанялся я за сходную цену к фермарю Мандрику на два года. Просил у него грошей вперед.
"У меня, - говорю, - батька грыжей мается, надо доктору платить".
Башкой только покрутил.
"Подождет батькина грыжа. Другие с ней до ста лет живут".
Так и не пришлось поправить батьку. Сожгли его и даже праху не дали. Дюже плакал я, что не осталось батькиной могилы. Страшно это. Был человек и вдруг - фук! - нет ничегошеньки…
Федчук умолк.
Было слышно, как бьются о берег мелкие торопливые волны, стучат голые ветви платанов, и эти звуки ясно давали почувствовать, какая глубокая тишина стояла несколько секунд у костра.
- Когда же ты капиталистом-то был? - подозрительно спросил Гриша.