3
- Это особая история, - вяло откликнулся Федчук.
- Насмотрелся я там на их вольготную жизнь, - продолжал он, постепенно воодушевляясь, - и захотелось мне самому стать капиталистом.
- А, б-бодай тебя! - выругался Ананий.
- От Мандрика ушел я с грошами. Невеликие, конечно, гроши, но все же капитал! Задумал скупать на озерах у рыбаков рыбу, возить ее в городе по домам и иметь от этого барыш. Знакомый украинец Гнатюк предложил мне компанию сделать. И такой он широкий хлопец был - не захотел скупать рыбу, а будем, говорит, ее сами ловить. Заверили мы у нотаря договор, купили сеть, лодку, провиант, а когда гроши уже подошли, вспомнили, что рыбу-то возить нам в город не на чем. Стали шукать третьего компаньона с лошадью и повозкой. Нашли одного фермаря. Дюже бедный: в землянке живет. Пошли опять до нотаря, перевели договор на троих и подались на озеро Нордбей. Глядим - а оно уже льдом встало. Ну, делать нечего. Срубили мы кемп, потом начали лед долбить и пускать под него сети. Ох, и тяжка ж эта работа! Сеть мерзнет, руки на ветру пухнут, со спины иней иголками сыплется. Но рыба идет! За неделю нашвыряли мы больше тонны белой рыбы, щуки, фермарь свез ее в город и продал не по три цента за фунт, как мы гадали, а по пяти. Капитал растет - и настроение у нас растет. Вот, думаю, какой я умный!
Поехал фермарь опять в город. Ждем его неделю, ждем другую… Рыба идет, а фермаря нема! Кончился у нас провиант, потом керосин. Гнатюк бранится.
"Слухай, - говорит, - Микола. Ну его к бису, вшивого фермаря. Ты стереги сеть, а я пойду до городу, куплю кобыленок и зараз назад буду".
Ушел. Я один на озере остался. А зима люту-у-ует, ветер сечет, вша одолевает! Кушаю одну рыбу без соли, огонь кое-как держу, а Гнатюка будто черти поховали. Эх, думаю, не пропадать же мне тут! Испек на углях три рыбы, взял топор и пошел на солнце… В лесу мороз гукает, на деревьях каждая веточка инеем опушилась, поползни - птахи малые - по сосновой коре шур-шур, шур-шур. Тихо, хорошо. Только ведь зимний день какой? Сверкнул - и нет его. Зашло солнце - кругом снег, лес, тьма… Засек я дерево - опять к нему точнехонько вышел: кружу, значит, на одном месте как привязанный. Достал из кармана печеную рыбку, а она будто кость. Отогрел за пазухой, покушал и стал топором яму копать, чтобы согреться. Выкопал по пояс, залез в нее, кричу, плачу, пою, молюсь, жинку зову… Чую - кончаюсь…
Федчук запрокинул голову и некоторое время смотрел в небо, где, быстро меняя свои очертания, бежали облака, то тут, то там открывая широкие голубые проплешины.
- Эх, нема таких ночей в Радянском Союзе. Как дождался я солнца - не помню. Пошел опять на него. Вдруг вижу - следы! Одни - огромные, с метр, другие - маленькие, зверячьи. Они, может быть, и от лихого зверя, но я уже совсем ошалел: пру прямо по ним, из последних сил выбиваюсь. Слышу - впереди собаки загавкали. Посвистал я - выскочила из леса стая собачищ, а за ними - человек с винтовкой, на снегоходах. Бросился к нему и не добежал, в снег башкой зарылся.
Оказался он охотник, индеец. Привел меня до своей землянки, зайца облупил, зажарил, дал мне заднюю ногу, а я и укусить ее не могу. Тогда он лепешку испек. Потом накрыл меня кровавыми шкурами, обнял и грел до самого утра… Добрый был человек, ох, добрый! Утром никак одного не пустил - до другого охотника, а тот - до третьего, а уж этот - прямехонько до города.
Ну, в городе я, конечно, стал своих компаньонов шукать. Дознал, что фермаря в тюрьму упекли за то, что индейцам водку продавал, а Гнатюка со всеми грошами и след простыл… И стал я опять пролетарием.
Гриша вдруг засмеялся. Он был явно рад, что репутация Федчука осталась незапятнанной принадлежностью к эксплуататорскому классу.
- Ну, а после этого домой подался? - спросил один из рабочих.
- Не-е-е! После я еще пять лет блукал по свету, - отозвался Федчук. - На товарнике под вагоном в Штаты махнул, потом опять в Канаду вернулся - лес рубил, дорогу строил, могилы копал, коров доил… К этому делу я, между прочим, через тюрьму прислонился. Остался зимой без работы, а зима, ох, тяжка в Канаде. Ребята и надоумили в тюрьме зимовать. Хотел я полисмену в лицо плюнуть - раздумал. Обязательно бить будет, а там в полисмены не берут человека меньше ста пяти кило весом. Взял тогда кусок льда и вдарил по витрине. Осудили меня на шесть месяцев, держали в тюрьме недолго, а потом послали на ферму коров доить. Там хорошо было. Хлеба давали килограмм, кормили три раза в день, молоко я крал - и вышел к весне с толстой рожей. Потом по объявлению нанялся в город Ванкувер на строительство гидростанции…
- Ну, как там? - заинтересовались все сразу.
- Противу нашего? - Федчук помолчал. - Я тут такой счастливый!
Он оглянулся и, выбрав изо всех меня, одетого не по-рабочему, сказал:
- Я имею такой же костюм, как у вас, и мы можем ходить рядом.
- Костюм… Это совершенно неважно… - смущенно пробормотал я.
- О, вы не разумеете! Там у меня не было костюма. А здесь, когда я приехал в отпуск до дому, я всем купил даринки. Матери - хустку, жинке - чеботы, дочерям - велосипеды, а батьке - горилки. Себе я купил костюм за семьсот карбованцев и думал, что буду первый на селе. Ну, и что же? Думаете, был я первый? Нет! Я был последний. Теперь куплю костюм за две тысячи. А Ванкувер? Что Ванкувер! Я там жил в яме, робил заступом и был бедный. Мои рабочие руки тянутся к Радянскому Союзу. Недавно корреспондент привел под микрофон, и я стал говорить. "Слышишь, Мандрик! - говорил я. - Это я, Федчук, который робил у тебя на ферме. Теперь я в Радянском Союзе, на всенародной стройке, и уже получил премию, потому что стал изобретателем…"
Я и там был изобретателем. Робил на бумажной фабрике в Эмис-Каминке, стоял во дворе у транспортера, подвешивал к нему деревянные кубари. Как-то лопнула водяная труба - кубари сами и поплыли в дверь на фабрику. Я тогда пошутил инженеру: вот, мол, как вода за нас робит. А утром гляжу - канал роют. Транспортер сломали, стали цепкой кубари по каналу гнать. Восемнадцать рабочих - долой, только трех оставили. Пошли мы в унион - союз - жалиться. Фабрикант и указал на меня: вот, мол, кто во всем виноват. Хотели меня ребята бить, но я в ту же ночь тикал из Эмис-Каминки - небитый… После этого и до дому подался… В тридцать пятом году. Без грошей…
- В тридцать пятом я родился, - задумчиво сказал Гриша.
- Вот я и говорю, что ты головастик, а тужишься квакать, - вскипел вдруг Ананий Волков. - "За длинным рублем!" Мне, может, этот рубль во как нужен!.. Скажи, плохой я штукатур?
- Штукатур ты хороший, - признался Гриша.
- Ага! А как я этого достиг, знаешь? Я могу рассказать. Тоже с рыбой было дело, как у Федчука, хотя в капиталисты я не лез.
- Расскажи, Ананий, - попросил один рабочий.
- Не буду.
- Ну вот! Растравил, а сам в кусты. Почему не будешь?
- Не буду - и точка. Все одно Гришка меня своими подначками собьет.
- Не дадим! Молчи, Гришук.
- Я молчу…
- Ну то-то! Смотри, ни гугу, - предупредил Ананий.
Маленькое сухое лицо его собралось мелкими морщинками, так что на месте глаз остались только узкие, слюдянисто блеснувшие в свете костра щелочки, и он рассмеялся.