- А у меня как не задалось в седьмом классе с немецким языком, так с тех пор и не учился, - сказал он наконец.
- Шалеешь?
- А чего? Вот сейчас ждет меня на дороге мужичок, дровишки ему надо перебросить. Полтораста возьму.
- Значит, сытно живешь?
- Хорошо. Жена пятьсот получает, я - сот девять. Да калым на машине всегда есть. Дом купил.
- Ну, Пашка, ты счастливый человек, - сказал я. - Один мой приятель по немецкому языку вот как лихо учился - в шляпе теперь, вроде меня, ходит, а нет у него ни дома, ни жены, ни калыма.
- Не везде калым бывает, - рассудительно заметил Пашка. - Чего он делает-то?
- Адвокат.
- Неужели нет калыма?
- Нет.
- Ну и дурак твой приятель.
Машина встала, осаженная хваткими тормозами.
- Вон мой мужичок голосует, - сказал Пашка. - Шагай теперь сам. Я отсюда в лес поверну.
И я шагаю.
Клязьминский городок
На высоком берегу Клязьмы, взметнув к облакам колокольню старинной церкви, стоит Клязьминский городок - древний Стародуб, некогда удельный город князей Стародубских, Рюриковичей, от которых пошли Пожарские и прочие известные на Руси князья, а первым в Стародубе был посажен седьмой сын Всеволода Большое Гнездо - Иван.
Был Стародуб рушен и татарами, и поляками, и просто временем, но поднимался снова и стоит поныне под именем Клязьминского городка. Снизу, с берега, приходится задирать голову, чтобы высоко на круче увидеть его дома и колокольню, окруженную березами, липами и вязами. Наверху домам стало тесно, они сползли вниз крутыми улицами, а внизу их как бы остопоривают кирпичные корпуса текстильной фабрики.
Эта фабрика всегда оттягивала из колхоза рабочую силу, и до объединения здешний колхоз иронически называли "Семь Петров", потому что в нем было только семь мужчин, и все Петры.
В сельском Совете я не застал председателя, моего давнишнего знакомого. Когда-то он руководил богатым соседним колхозом "Красное знамя", но вдруг выиграл по двум облигациям сразу восемьдесят тысяч рублей, купил в городке дом, перевез туда семью, а колхозные дела запустил. В городке все-таки выбрали его председателем Совета…
В большой прохладной комнате сидели за столами две ответственные девушки, был еще какой-то парень не у дел и молодая мамаша, санитарка больницы, пришедшая регистрировать рождение дочки Леночки.
- Хорошее имя, - сказал я.
- Редко сейчас называют Еленами, - заметила одна из ответственных девушек.
- На святую Елену родилась, вот и выбрали, - улыбнулась мамаша, приоткрывая смуглое личико девочки с пористым носиком.
- А кто отец?
- Газосварщик в МТС.
Я невольно улыбнулся. Святая Елена и сестра милосердия как-то еще вязались, а вот газовая сварка явно портила весь ансамбль.
Мне давно уже мозолил глаза большой стандартный плакат с жирной надписью: "Изучайте и охраняйте исторические памятники!" Под верхним обрезом плаката от руки было написано чернильным карандашом: "Граждане села Клязьминский городок, бывшего удельного города Стародуба! Вы живете в историческом месте!"
- А какие у вас исторические памятники? - поинтересовался я, когда мамаша ушла.
- Какие? - равнодушно переспросила ответственная девушка. - Церковь… Бугры да ямы.
- Как же называется эта церковь?
- Не знаем.
- Ну, а охраняете вы ее?
- Как же! Сторожа охраняют. Там пекарня, склады.
Таков был дан мне урок краеведения в Клязьминском городке.
Слава
Девушки, ходившие к Клязьме на ключ за водой, озорно сверкнули на меня из-под платков бедовыми глазами, и одна из них сказала:
- С полными ведрами вас встречаем. К счастью.
И это было действительно счастьем, когда за меловыми обрывами глазу открылось все сразу - и подсиненная ветром Клязьма с серебристыми чайками над ней, и кипень дубовых рощ, и груды золотистых облаков, и глубокое, словно пьющее глаза твои, небо.
Когда у изгиба реки я подошел к лесу, невидимая в чаще птичка сказала мне: "Добро пожаловать".
Я усмехнулся этой совсем детской догадке и остановился послушать: если пискнет еще раз - значит, пищит просто так, по птичьей надобности, а промолчит - значит, на самом деле, приветствовала меня. Она промолчала, и я, осчастливленный еще больше, зашагал вперед. Дорога вела дубовым лесом, где еще сохранились крупные ландыши. Здесь стояла парная духота, вились тучи комаров, и хотелось поскорей выбраться к речному простору, чтобы опять с головы до ног окатил свежий ветер. Наконец он мягко пахнул в лицо.
У прорвы, как называлось это место Клязьмы с отходящей от нее заросшей старицей, сидели на берегу неводники. Когда я подошел к ним, они не спеша докуривали, собираясь дать новую тоню. Оглядели меня, похватывая дымок из коротеньких цигарок, и один спросил:
- А ты, случаем, не Никитин?
Я почувствовал, что улыбаюсь смущенно и самодовольно: вот ведь узнали меня читатели, эти заросшие недельной щетиной, пропахшие тиной и чешуей рыбаки!
- Точно, он, - признался я.
- Похож, - сказал рыбак.
И другой сказал:
- Похож.
И третий подтвердил, что, да, похож, пояснив при этом:
- На братишку, говорим, своего похож, на Гошку. Он только-только тут с нами был, в Ивлево пошел. А знаешь, почему так называется - И-вле-во?
- Нет, - обескураженно ответил я.
- Жила тут раньше барыня. Вот в Москве она и звала к себе гостей: доедете, мол, до Коврова, потом до Репников - и влево. Так и получилось - Ивлево.
Я поднимался молоденьким березняком на высокий берег, к этому самому Ивлеву, и посмеивался над собой. Все относительно! И на этих берегах имя моего двоюродного брата Гошки, искуснейшего, удачливого и вездепролазного охотника и рыбака, куда громче любого литературного имени. А сам я, конечно же, всего лишь похож на него.
Гостеприимство
Деревни гостеприимней городов. В деревне можно постучаться в любой дом, и это в порядке вещей, а в городе, потому что в нем есть тесная гостиница с запахом карболки и дуста, это считается непринятым и даже предосудительным.
Усталость как-то свалила меня под ивовым кустом на песчаной косе. Сапоги мои были в пуху одуванчиков. Убранное цветами шиповника, ликовало первоначальное лето; медовый зной струился над лугами, и с широкого речного плеса доносился дремотный плеск, каким дышит в полдень всякая река и слушая который хорошо лежать без мыслей на смуглом прибрежном песке, смотреть в глубокое небо, следить, как тают в нем облака, уплывают куда-то и возникают вновь - чистые, белые, легкие…
Под вечер на песчаную косу пришел истерзанный комарами рыболов, расспросил, куда иду, и стал уговаривать, словно давнего знакомого:
- Зачем тебе куда-то тащиться? Живи у нас, рыбу станем ловить. Не хуже мы, наверное, других.
Вскоре я уже сидел в просторной кухне за выскобленным до янтарной желтизны столом и пил кисловатый грушевый чай.
Встретив корову, вернулась хозяйка.
- Вы на берегу нашим бабам бумагу показывали? - спросила она.
Я вспомнил, что просил колхозниц, расчищавших капустное поле, показать мне по карте дорогу.
- Вот дуры, - осторожно сказала хозяйка. - Гомонят по деревне, что у нас человек подозрительный: дорогу не знает и никуда не торопится.
- Да-а-а, - задумчиво протянул хозяин. - Был у нас случай, нашла моя собака в лесу парашют.
Помолчал и как бы невзначай рассказал еще случай:
- В войну объявился тут поп. Гадатель. Бабы, известно, к нему валом валят. Интересуются про мужей да сыновей узнать. Руку давал им целовать… А потом обнаружилось, что он в парике. Рыжий такой детина, молодой.
Потом привалило в избу сразу человек двадцать, и тут получилось совсем по Твардовскому:
…Ну что ж, понятно в целом,
Одно неясно мне:
Без никакого дела
Ты ездишь по стране.Вот, брат! - И председатель
Потер в раздумье нос. -
Ну, был бы ты писатель,
Тогда другой вопрос.
И надо же было видеть, как обрадовался мой гостеприимный хозяин, когда оказалось, что гость по всем документам и есть писатель.
- Эх, бабы! - сказал он и покачал головой. - Все вы балаболки и трясогузки.
А потом нарочно уговорил меня выйти и до потемок просидел со мной на завалинке.
Жаркий день
В тот день я поднялся рано и сразу за деревней, как в коридор, вошел по узкой тропке в росистую рожь. Здесь кончалось прохладное поречье, и теперь меня долго будут сопровождать на пути ржаные поля, пыльные картофельники, будет палить солнце, и только изредка накроет своей тенью какая-нибудь умница тучка, овеяв легким ветерком...
Из-за синей кромки далекого леса уже вставало солнце. Они, как фокус огромной линзы, наведенной на небесный свод, становилось все меньше, все горячей, и казалось, что небо вот-вот задымится и вспыхнет в этой ослепительной точке маленьким язычком пламени. Калено-жаркий, тяжелый вставал день.
В нескончаемо длинной попутной деревне под плетнями истомно стонали в лопухах куры; мутноглазые собаки вяло тявкали из-под крылец.
Даже легкая "кепи-спорт" тяготила меня. Я снял ее и подумал в тоске: "Дождя бы…"
Два плотника, покуривающие на срубе, заметив меня, подмигнули и засмеялись:
- С праздника-то шапка всегда лишняя.
Я вспомнил, что вчера мимо меня, пыля и грохоча, прокатила телега с нарядными парнями и девчонками. Один из парней завалился на спину, задрыгал ногами и хмельно крикнул:
- Престол нынче! Гуляем!
Вот и меня плотники, должно быть, приняли теперь за похмельного гуляку, которому и шапка-то на голове тяжела.