Во время войны и после, в трудные эти годы, я и менять ездила, и огород держала, и так крутилась. После работы побежишь за Дон к рыбакам, они тебе за пол-литра и накидают ведро рыбы. А я пирожков с рыбой нажарю и на вокзал, к поезду. Один раз Женьку с собой взяла, чтобы помогал нести. Пришли на вокзал, а тут милиционер. Я поставила ведро, говорю Женьке: "Сиди рядом, карауль". А сама бежать. Милиционер ушел, а я вернулась, вижу - ведро стоит, а Женьки нет. Искала, искала его, нашла: "Что же ты целое ведро пирожков бросил?" А он смеется: "Га-га-га! Вот, Муля, ты бежала от милиционера". Смешно ему, как я бежала от милиционера. Даже приседает от смеха…
А голубей его кот передушил. Был у нас такой здоровый кот Васька. Поцарапанный весь. Охотник, вор. Женька его любил. Кот на Женькин голос шел. Спали они даже вместе. Женька увидел задушенных голубей, залез на чердак и плакал там: "Голубчики мои…" А кота с тех пор смертным боем бил. Кот как увидит его, так фырчит. Видеть Женьку не мог.
И с бабкой, моей матерью, он каждый день дрался. Мать моя, даром что у нее семеро нас было, детей не любит. Я дам Женьке, Ирке по конфете, а она ревнует: "Им даешь, а мне жалеешь!" - "Да это ж дети! Детям же, мама!" - "А что, говорит, душа у нас не одна?" - "Да я ж сама ни одной не съем!" - "Вот и дура, говорит, ешь, пока сама хозяйка, а потом никто тебе не даст". - "А я, говорю, всегда сама себе хозяйка буду. Я никогда на иждивение детей не пойду. И не для них я это делаю, а для себя". Я пока с ней поговорю - из себя выйду. Глухая же, кричать ей надо. Я и ору, надрываюсь. Как в сумасшедшем доме, честное слово. Целый день у нас крик. Женька ее и ненавидел. Она у него конфеты ворует, а он ее дразнит, пакости ей строит. Она во двор выйдет, а он в хате запрется, будто ушел из дому и ключ с собой унес. Это ему цирк. Он хочет посмотреть, как бабка будет в форточку лезть. Под шестьдесят ей тогда уже было, худющая, страшная, а сильная и ловкая! Витя, ты не поверишь! Она ведь, точно, в форточку лазила. А помогать мне дома не хотела: "Голова болит…"
Муля смотрит на меня:
- Грешница я, да? Не люблю свою мать… Но уж если Женька ей в руки попадался, она его своими деревянными ручищами! Видел, какие у нее пальцы? Как пики. Она его, а он ее. Она его руками под бока, по заду, а он ее коленками, зубами, чем придется. А вырвется - чем-нибудь в нее запустит. Он-то все-таки моложе, увертливее. Я приду с работы, а она мне жалуется: "Голова болит, Женька ударил". - "Мама, да он же дитя еще. Вы же в два раза больше его. У вас же и в библии написано про детей, что в них царство небесное или уж я не знаю, как там". Видел, Витя, у нее коричневая книжечка? Переплет от биографии Сталина, а внутри библия? Пошутили над ней или просто так получилось - не знаю.
Она год перед этим у моего однорукого брата Мити жила. Она должна была у него два года прожить, но он не дождался срока, отправил ее ко мне. Митя двадцать лет жил с женщиной, которая лет на десять была старше его. Она умерла, а он женился на молодой. Пишет мне: "Аня, дай хоть последние годы пожить для себя". Боится, что молодая жена не захочет жить с бабкой. Ну, жалко его. Он безотказный такой. Руку ему на фронте оторвало, а он и с одной рукой и столяр и плотник. Он еще до войны у первой своей жены на квартире стоял. Она ему готовила, стирала, а потом и окрутила. Он все собирался уйти от нее, да жалко ему ее было. А потом сын появился - он и вовсе о разводе бросил думать. А теперь вот на старости лет женился на молодой. И другие мои братья тоже от бабки открещиваются: негде, некуда, не с кем. Одной Муле есть где и есть куда - вали всех до кучи!
Так вот она от Мити привезла эту библию. Я вначале испугалась, хотела содрать переплет, а потом подумала - да черт с ним! А бабке и вовсе все равно, лишь бы переплет хороший.
Я ей говорю: "Мама, вы же библию читаете, как же вы можете детей не любить? Чего вы с ними деретесь?" Она говорит: "Это Женька. Ира меня не трогает". А Ирка, правда, никогда ее не трогала, хотя бабка и у нее конфеты воровала. Ирка и промолчит. И мне ничего не скажет. А Женька так не мог. Женька лез на рожон. Но и на бабку никогда не жаловался.
А вообще он был не жадный. В сорок четвертом году на вокзале было много беженцев - возвращались домой. Едут-едут из Сибири за фронтом. С детьми, с вещами, без вещей. Голодные, босые - кто как. Кто с билетом, кто без билета. На товарных, на воинских эшелонах, редко кто на пассажирском. Довезет их воинский или товарный до нашего города - они и слоняются по вокзалу, пока их на новый не посадят. Я с пирожками пойду на вокзал, а они пирожки глазами едят. Ну, я кому и раздам. Один раз мы с Женькой ходили, он говорит: "Муля, дай вон той тетке пирожок, у нее дети". А там вшивое такое, грязное, больное. Смотреть страшно. Да не ее, дуру, мне жалко, а детей жалко. "Куда едешь?" - "На Украину". - "На Украину! А детей довезешь?" - "Як бог даст". - "Дура ты, дура!.. Возьмем их, Женька, домой? Пусть хоть ночь переспят?" - "Бери, мать". Привела я их вот сюда, поставила на печку ведро воды, еще кастрюлю: "Раздевайтеся!" А ей, дуре, и переодеться не во что. Трое суток у нас жили, а потом я ее на вокзал проводила, сама на поезд сажала. Ничего, доехали. Потом года три письма писала.
Жалко-то жалко, а и некогда было жалеть. Себя некогда пожалеть. Испугаться за себя некогда. Немцы, когда в первый раз пришли, народу на вокзальной площади положили - и военных и беженцев! Бабы мне говорят: "Аня, нет ли и твоего Николая там?" Я и побежала. Как увидела эту площадь - боже ты мой! Немец на меня автоматом, кричит по-своему, а мне хоть бы что. Иду от мертвого к мертвому, в лица им засматриваю. И после страху этого было столько, что я перестала различать, где страх, а где не страх.
Менять едешь - страху натерпишься. Возвращаешься - еще больше страху: как бы кто продукты не отобрал. Раз с тремя бабами сели в товарный эшелон, закрылись со своими мешками в тормозной будке и сидим. На какой-то остановке в окошечко видим - немец по ступенькам лезет. Поезд тронулся, а он за ручку двери дергает. Я говорю бабам: "Держи!" Он дергает, а мы держим. Поезд все быстрей, ему там холодно, он сильней дергает, думает, забито, а мы держим. Потом я говорю бабам: "Бросай!" Они бросили, а немец рванул изо всех сил и на полном ходу полетел под откос.
Приехали мы в город ночью, после комендантского часа, бабы боятся: "Сейчас, Аня, нас из-за тебя схватят. Немцам уже, наверно, сообщили". Поезд остановился, стали мы мешки сгружать, а мой снизу худым был, в спешке я его за что-то зацепила - так вся картошка и поехала на рельсы. Бабы бежать. "Бросай все!" - говорят мне. А я им: "Куда бежать? Куда вы без тачки свои мешки донесете!" Сбегала по балке к одной знакомой за тачкой, собрала всю свою картошку, под утро приезжаю домой, а Женька меня спрашивает: "Муля, ты чего-нибудь сладкого привезла?.." И смех и грех…
Я и до войны не робкая была. С Николаем поженились, а он, года не прошло, на работе стал задерживаться. И вином от него запахло. Я собралась и ушла на всю ночь к подруге. Утром прихожу, он ко мне: "Где была?" - "А тебе какое дело? Ты каждый вечер где бываешь?" С тех пор он побаиваться стал. После работы - домой. А во время войны я и совсем бесстрашная стала. Бандитов ходила с милицией в балку ловить. Тогда по балке трамвай еще не ходил, домов, фонарей не было, темнота; бандиты и нападали в балке на тех, кто поздно из города шел. А при немцах бабы меня старшиной квартала выбрали. "Будешь, говорят, нас выручать, карточек нам добиваться". Я и делала, что могла.
Я и теперь никого не боюсь. На работе к начальнику меня вызовут, бабы говорят: "Читай, Аня, "живые помощи"". А я говорю: "Мои "живые помощи" - чистая совесть. Никакого начальства я не боюсь".
А Женька робким был. Раз лезут к нам ночью хулиганы. Наш же дом угловой, мужиков нет, забор повален. Стучат: "Откройте!" Я выхожу, спрашиваю: "Кто такие?" - "Откройте, а то хуже будет. Будем фулиганить". - "Я тебе так пофулиганю - улица тесной покажется. Сейчас помоями оболью". Вдруг кто-то мимо меня по коридору промчался. Женька! Я и крикнуть ему не успела, он взлетел на чердак, вылез в слуховое окно да как закричит: "Караул!" Ну, те покидали камни и ушли, грозились на следующую ночь прийти.
А чуть вырос - стал от меня отдаляться. В седьмом классе бросил школу. Учительница меня запиской вызывает. Я пришла в школу, она и спрашивает: "Ваш Женя на работу идет?" - "Как на работу? Я ж разбиваюсь на работе, чтобы он мог учиться". - "А он бросил школу, говорит, идет на работу, а учиться будет в вечерней". - "Не может быть!" Пришла домой, жду его, а он приходит аж поздно вечером. "Бросил школу?" - "Бросил". - "Уходи из дому". - "Муля, я…" - "Уходи, ничего слушать не хочу". - "Да ты послушай, Муля! Ты ничего не понимаешь!"