Приехала я к Ирке в ноябре, кое-как по распутице добралась - там без резиновых сапог шагу нельзя ступить. Одеяло ей ватное привезла, таз эмалированный, кадушку купила капусту солить, примус. С хозяйкой, у которой мы с Иркой жили, подружилась, учила ее и как пирог слоеный делать, и как наполеон, и отбивные… Месяц так прошел, пуржить начало, ветер со снегом, на улице холодно, почта ходит с перебоями, а от Женьки писем все нет и нет. Ирка говорит: "Нет писем, - значит, хорошо. Было бы плохо - написал". Я сама так думаю, а все беспокоюсь. И добеспокоилась - под вечер кто-то стучится в дверь. Дверь открывается… и на пороге появляется сам Женька. Уши белые, на голове фуражечка, весь скривился и говорит: "Перед вами несчастный Мак". В туфельках, в пиджачке, в брюках, а сам храбрится, острит.
Как я и боялась, засыпался на экзаменах. "Ваш брат, Ира, Женя-идиот засыпался на экзаменах". - "Женя, ты хоть бы шпаргалок приготовил". - "Майор мне сказал, шпаргальщику нельзя доверить новую военную технику". - "А ты, Женя, пытался шпаргалить?" - "Да". - "И тебе дали по рукам?" - "Дали". А у самого слезы в глазах. И замерз страшно. "Как же ты сюда добирался?" - говорю. "На крыше вагона, Муля". Это он из Сибири в такую-то пургу! А домой сунулся - там квартиранты. Он опять на поезд, потом на попутную машину и к нам в деревню. Но самое главное он приберег напоследок - оказывается, он дезертир! Правда, присягу они еще не принимали, но солдатами уже считались. Его и тех, кто засыпался на экзаменах, направили из летного в авиатехническое или авиапарашютное - не знаю уж, как оно называется, - училище, а они - Женька и еще двое оторвиголов - на какой-то сибирской станции пересели с поезда, идущего на восток, на поезд, идущий на запад. Деньги им на дорогу товарищи собрали, но не столько, чтобы на билеты хватило. Вот они и ехали полдороги в тамбурах, полдороги на крыше.
"Что же ты теперь будешь делать?" - спрашиваю. "Попрошу в военкомате направление в другое училище. Буду еще раз сдавать". - "А там ты не мог пересдать? Попросить начальство?" - "Муля, если бы ты там была, в пять минут выплакала бы переэкзаменовку. У них там получился недобор". - "А чего ж ты не выплакал?" - "Гордость не позволила".
Так пренебрежительно говорит: "Ты бы выплакала, а мне гордость не позволила".
Бросила я Ирку, поехала с ним в город. Он пошел в военкомат, а там у него документы забрали и говорят: "Никаких направлений мы тебе не дадим. Судить тебя за дезертирство будем". Он пришел домой: "Готовь, Муля, торбу, суши сухари". Я - в военкомат. Говорю секретарше: "Я такая-то, хочу поговорить с военкомом". Она пошла в кабинет, возвращается: "Его нет". Грубо мне так говорит: "Его нет". - "Как нет?" А я его, Витя, и в лицо знаю, и по голосу могу узнать. Я ж его со времени войны помню, когда приходила к нему узнавать, как погиб Коля, и когда Женьке путевку добывала в санаторную школу, пенсию на детей оформляла. "У него нет времени". - "Пусть найдет". Тут выходит сам военком - услышал, как я кричу. "Мне не о чем разговаривать с матерью дезертира". - "С матерью дезертира не о чем, а с женой погибшего на фронте есть о чем?"
А мы с ним, Витя, уже не в первый раз ругались. В сорок четвертом топить в хате было нечем, я к нему за ходатайством для угольного склада ходила. Так с просьбой к нему лучше не приходи - за человека не считает! Морду воротит, "тыкает"… А я ему тоже, а он еще грубее. "Ты, спрашиваю, где был, когда моего мужа убили? Морду отъедал в военкомате? Ты кого собираешься судить, на ком политический капитал зарабатываешь, бдительность свою проявляешь? Ты его кормил в сорок первом, ты его от голодной смерти спасал, что теперь судить собираешься?" Пошла я на него, а он только отмахивается. Офицеры из других комнат выглядывать стали, женщины какие-то. А я их не боюсь, кричу свое… Может быть, Женьку и посадили бы, да время уже менялось, кончался пятьдесят четвертый год. Добилась я своего. Военком обещал подумать. Потом сказал: "Пусть на свой страх и риск и за свои деньги едет на Украину, там завтра-послезавтра начнутся экзамены для дополнительного набора. А мы документы подошлем".
Купила я Женьке билет, немного денег дала. Говорю ему: "Это Иркины деньги; на обратную дорогу тебе у меня нет. Чтобы больше обратно не приезжал". Опять проводила его на вокзал. Уехал он, а через два дня присылает телеграмму: "Муля, пусть строчно высылают документы". Я побежала в военкомат: "Выслали документы Конюхова?" - "Нет". - "Вы ж обещали выслать". - "Мы не имеем права, запросили облвоенкомат, как там решат". Я - в облвоенкомат. Куда я только не бегала! И в аэроклуб, и в военкомат, и в облвоенкомат. Понимаю, если Женька разорился на телеграмму - значит, положение у него отчаянное. А куда ни прибегу, мне говорят: "Мы не можем решить, придите завтра". - "Да как же завтра, если там уже экзамены начинаются!" Так они мне не говорят "нет". Они говорят: "Вот придет разрешение, мы обсудим и отправим документы". Я в аэроклубе говорю: "Он же у вас был лучшим курсантом, его фотография до сих пор на доске почета, почему вы не поможете ему?" - "Он сам себя наказал. Совершил преступление и теперь расплачивается за него".
Ругалась я с ними, доказывала, а тем временем Женька вернулся. Опять на крыше вагона. Пришла я домой, а он сидит у печки. "Эх, говорит, Муля, не знают они, какого теряют во мне летчика". А у самого озноб, температура. Он неделю ночевал на вокзале, почти ничего не ел.
Он, как туда приехал, пошел к замполиту училища, рассказал ему все: "Разрешите сдавать экзамены, а документы потом подойдут". Тот его внимательно выслушал. Вежливо так. Вместе с ним из училища вышел, прошел с ним квартала два, все расспрашивал. Не спросил только, где Женька ночевать будет. А потом говорит: "У нас все места уже заняты, набор полный, но если твои документы придут вовремя, сделаем для тебя исключение. А если документы не придут, сам понимаешь, никто тебя в такое училище принять без документов не вправе". - "Вы запросите документы", - просит Женька. "Нет, - говорит замполит, - запрашивать документы мы не будем. Ты сам понимаешь, что кругом виноват. Но если документы придут, мы для тебя сделаем исключение". Ждал Женька документы, ждал. Экзамены начались, закончились, а документов нет. Пошел он еще раз к замполиту, а тот говорит: "Ничем не могу помочь, не получилось у тебя на этот раз. Приезжай в следующем году. Буду рад с тобой встретиться". Женька пошел на вокзал, кепку на лоб натянул и подцепился на поезд. Так и приехал домой. "Не знают они, Муля, говорит, какого летчика во мне теряют".
Простудился он сильно, долго болел. В армию его в тот год не взяли, дали отсрочку по болезни, а месяца через четыре медкомиссия признала его для летного училища негодным. Он же с детства был слабым, болезненным, а после этой болезни у него с нервами что-то сделалось, легкие стали плохими, желудок. Взяли его в армию на следующий год, но уже не в авиацию, а в стрелковые части. В военкомате ему предлагали: "Хочешь поближе к самолетам? Направим в части аэродромного обслуживания. Механиком будешь". Не захотел. Унижением для себя посчитал.
К Ирке в деревню я уже не вернулась, опять на фабрику пошла. Кожгалантерейную. Она одна у нас в районе такая, где бабы вроде меня, без специальности, работать могут. У нас во всех цехах бабы. Мужиков раз, два - и обчелся. Механики, слесари-наладчики, местком, завком, партком, директор, а все остальные - бабы. Начальство у нас командует, как хочет. Бабу же, если за нее заступиться некому, легче легкого плакать заставить. Ей что ни скажи, что ни заставь, она утрется платочком и тянет с утра до вечера. Я бабам говорю: "Вы берите пример с меня. Я никому не дам себя обидеть". - "Да, говорят, тебе легко. Ты бесстрашная".
Принимали у нас соцобязательства - соревновались мы с кожгалантерейной фабрикой другого района. Ну, как эти соцобязательства принимали? Составили их где-то там у директора или в завкоме, а нам в цех принесли, чтобы мы проголосовали. "Кто за? Кто против? Никого нет?" Я говорю: "Я против". Они даже не поверили, думали ослышались: "Есть кто-нибудь против?" Я говорю: "Я против. У вас там записано снизить себестоимость, на двадцать пять процентов повысить производительность труда… А как повысить? У нас же нет машин. У нас ручной труд. Как вы собираетесь повышать производительность? За счет ускорения ручного труда? Вы запишите: "Обеспечить механизацией повышение производительности труда на сто процентов" - и я соглашусь на сто процентов". Они мне кричат: "Вы не наш человек!" - "Это вы, говорю, не наши люди". На следующий день вызывают в партком: "Вы говорили, что коммунисты фабрики не наши люди?" - "Это вы - коммунисты?" - спрашиваю. "Смотри, Конюхова, за такие слова! Счастье твое, что теперь не то время. Мы к тебе воспитальные меры применим".
А какие они воспитательные меры ко мне применяют? Заберут выгодный заказ, поставят на невыгодный. С народом ссорят. Я ж, видишь, какая быстрая. Я очень быстро работаю. Организм у меня такой. Я за двоих молодых работаю. На ручном труде какое может быть равенство? Ты здоровый, ты ловкий - для тебя одна норма, для слабого другая. Меня поставят ремешки клепать - я и накидаю за смену кучу, которую двое накидывали. Я, Витя, не могу мало зарабатывать. Женька вернется из армии - ему надеть нечего, бабку кормить надо. И организм у меня такой - не могу я медленно работать. Бабы на меня обижаются, а я им говорю: "Чего вы голосовали за тот договор? Я-то голосовала против! А теперь обижаетесь, что вам нормы режут".