"Дамочки" оторвались от работы. Юра смеялся так заразительно, что невозможно было не обернуться.
- Послушайте, милые барышни, мне нужно…
- А где же Гвыздя?
- Она в больнице. Ей удалили аппендикс.
- Как? Ей уже удаляли!
- При операции могли что-то зашить. Случается.
- Скажите пожалуйста, какая невнимательность! Мне одна знакомая рассказывала, что одной женщине зашили ножницы.
- Ножницы - пустяки! - подхватил Юра. - Сберкнижку!
- Как это?
- Очень просто. Хирург наклонился, она у него из кармана и выпала. Никто не заметил, и зашили. В целлофанчик завернута. А потом хватился - книжки нет. Побежал к больному, так и так, мол, верните. А больной говорит: "Нет! Вот вам пятьсот рублей, а книжка пусть у меня останется. Я после больницы на юг поеду, так мне очень удобно, не потеряешь. С ней можно и в море купаться".
Через несколько минут Юра уже бежал с электроэлементами в макетку.
19
Вы когда-нибудь видели суетливого часовщика? Нет, часовщик всегда спокоен, нетороплив. Вставив в глаз монокль, склонившись, подолгу высматривает что-то в механизме. Такими же качествами должен обладать и разработчик широкополосного усилителя. Здесь каждый проводник нужно уложить определенным образом. Прикинуть несколько вариантов, попробовать и так, и этак, не спешить. Сережа обладал иным характером. Ему бы телеграммы разносить! Тем более не сиделось ему сейчас, не терпелось поскорее выяснить, что же это такое - "пирамидальный" коммутатор. Обеденный перерыв во всех лабораториях отдела был в одно и то же время. Сережа успевал сбегать во все три буфета, проверял, не стоит ли там в очереди кто-нибудь из лаборатории Лары Николаевны, не удастся ли перехватить какое-нибудь важное слово. И даже на своей высоченной табуретке он сидел будто на седле велосипеда, все время шуруя ногами.
Лара Николаевна усиленно рекламировала свой новый коммутатор. Совершенно очевидно, она заранее готовит общественное мнение. Сережа не раз видел, как она вела к себе в кабинет очередных гостей, кого-нибудь из главных заказчиков или командированных из другой организации.
Приезжих всегда легко отличить, они идут тихим табунком, как экскурсанты в музее. Лара Николаевна, яркая, шумная, - неизменно на шаг впереди. В кабинете она усаживала их на диван напротив своего стола. На столе ее, слева на углу, всегда включенная, стояла настольная лампа под цветастым абажуром. Свет из-под абажура падал на стол, образуя на нем яркое пятно. И в этом пятне лежала черепаха, вяло пошевеливая лапами. Все пришедшие, притихнув, несколько минут молча созерцали ее. Такое им приходилось видеть впервые. Закинув ногу на ногу, Лара Николаевна делала долгую многозначительную паузу, ждала.
- Вы разрешите, я закурю? - наконец спрашивала она, заведомо зная, что возражений не будет. - Это, конечно, порок, но ничего не могу с собой поделать, бессильна! - Последняя фраза произносилась с некоторым кокетством, игрой в голосе: мол, вы меня простите, ведь мы современные люди. - Не возражаете, открою форточку?
- Да, да, пожалуйста!
- Спасибо! - Она поудобнее усаживалась в кресле, по-наполеоновски скрестив на груди руки, затягивалась сигаретой и, стряхивая с нее пепел, легонько пощелкивала ею о панцирь черепахи. - Так я вас слушаю!
- Собственно, мы пришли… Говорят, у вас что-то новенькое? - произносил кто-нибудь из гостей.
- О-о! Об этом еще рано! Преждевременно!.. Поразить мир мы, конечно, не собираемся, но кое-что дадим…
Сереже было неловко топтаться под дверьми, будто он специально тут подслушивает, и он мчался дальше. Да, собственно, ничего больше Лара Николаевна и не сообщала. А вот Сереже не терпелось. Куда бы еще помчаться, с кем бы поговорить? Скорее всего, именно поэтому у него и не ладилось в работе, усилитель самовозбуждался, свистел, как Соловей-разбойник. Сережа перебирал провода с такой скоростью, с которой хорек шурует передними лапами, когда роет норку. И тогда, безошибочно уловив, что он "зашел в затык", к нему подсаживался Буркаев, отбирал пинцет, что-то поправлял в усилителе. И странное дело - происходило волшебство, усилитель, словно испугавшись Буркаева, умолкал. Буркаев уходил, дав Сереже какие-то указания, и тут же Сережа словно испарялся. Но стоило Олегу вернуться, Сережа тут как тут. Олег еще только приоткрывает дверь, а Сережа уже сидит на табуретке.
- Как дела? - спрашивал Олег. Можно было и не спрашивать, Олег точно знал: все указания будут выполнены. Самое удивительное - когда только это Сереже удавалось? Вот так они и работали на пару. Но Сережа не был бы Сережей, если бы не выяснил того, что больше всего его занимало. Он сложил воедино собранные по крупицам сведения, и из них, как в мозаике из разноцветных камешков, вырисовывалась определенная картина. Поделился тем, что узнал, с Олегом. Тот сразу ухватил основную суть технической идеи. Пирамидальный коммутатор представлял собой не что иное, как известный набор ключей, управляемых устройством, которое можно заставить работать по любой программе.
- Да здесь нет ничего принципиально нового! - воскликнул Олег. Он ожидал, что будет что-то особенное. Оказалось - те же узлы, несколько в ином включении.
- Не торопись, - сказал Пекка Оттович. На этот раз он был медлительнее, чем когда-либо. Даже ступал осторожно, словно по тонкому льду. Потер руки. - Не будем торопиться. Но одно несомненно ясно: надо разворачивать фронт работ. И как можно ско-ре-е!
20
Даша не помнила ни отца, ни матери. Ей было пять лет, когда их не стало. Старшую сестру сдали в детдом, а Дашу взяла к себе бабушка. Та жила в старом доме возле Калинкина моста. Жила с незамужней, таких же преклонных лет, сестрой, которая называла себя дамой. Обе они работали в театре. Бабушка - контролером, а ее сестра продавала программки. И та, и другая были заядлые театралки, все разговоры у них велись только о театре. Они знали биографии и всяческие подробности из жизни всех великих актеров, театры называли старомодно, по-петербургски, - Александринка, Мариинка. Взглядами и характерами они во многом сходились, были обе аскетки, чистюли. Этим особенно отличалась бабушкина сестра. Она, например, салфеткой брала салфетку, и только той, второй, позволяла себе взять бутерброд. Жили они на первом этаже, подоконник приходился почти вровень с панелью. И целый день мимо комнаты, в которой играла или занималась Даша, шли люди. Но Даша их не видела, она настолько привыкла к ним, что не замечала. Ничего не имелось у нее тайного, все и всем видно, мимо одного окна идут люди и мимо другого. В комнате почти постоянно находился кто-нибудь из взрослых - бабушка или ее сестра.
Еще с детства Даша полюбила театр. Она ходила туда как в храм. Ей и самой хотелось работать в театре, стать актрисой. Не артисткой - это слово не выражало всей сути того, что виделось Даше, - а именно актрисой. Тут Даша представляла себе Марию Николаевну Ермолову, как она изображена на портрете Серова: величавую, гордую, неподражаемую. Даша любила декламировать стихи Державина, Ломоносова, монологи из Шекспира.
Все окружающее она оценивала по критериям, внушенным ей бабушкой, литературой, театром. Эталоном женщины для нее служили Джульетта, Иоланта, Виолетта. Любовь представлялась неким лебединым озером, где все удивительно и прекрасно. Против того, что не соответствовало ее представлениям, Даша выступала резко, бескомпромиссно, с той простотой и наивностью, которая не терпит половинчатости.
Незадолго до своей смерти бабушка устроила Дашу в техникум. Устроила - в том смысле, что снесла и сдала в приемную комиссию необходимые документы. Даша легко справилась со вступительными экзаменами. Почему именно в техникум, тем более в этот, - она так и не узнала да и не интересовалась. Главное, что не в театральное училище, а остальное не имело значения. Она училась хорошо, однако ее жизнью, как и прежде, оставался театр. На него она тратила большую часть своей стипендии.
В отличие от других девочек-театралок, среди артистов она не имела кумиров, идолов, которых после спектаклей они поджидали где-то у служебного выхода и которым вслед посылали воздушные поцелуи. Для нее таким кумиром был сам театр.
Придя на работу, Даша как бы из одного трамвая пересела в другой. Поначалу она не ощутила перемены. Просто новые лица, и все. А ведь она привыкла людей не замечать, жить своей собственной жизнью, как бы постоянно находясь отгороженной застекленным окном. Но здесь не смогла жить привычно. Если прежде она что-то делала, то лишь для себя: училась, сидела над лабораторками. Здесь же пришлось делать для всех, в общении со всеми. Потому что сделаешь ты или не сделаешь схему - это уже не только твое дело, а дело всех, всей группы, от тебя кто-то может зависеть, хочешь ты или не хочешь, входишь в "сцепление" со всеми. Один настраивает прибор, другой вычерчивает схему этого прибора, третий рисует эпюры, но все это - единая, общая работа, каждый зависит от остальных.