Интерес к роману с его фабулой и психологической мотивировкой был, следовательно, интересом к частному человеку, признанием его роли и значения в истории. "Ясно, что, когда мы вступили в полосу могучих социальных движений, массовых организованных действий, когда борьба классов становится единственным настоящим и общепризнанным событием, акции личности падают в сознании современников, и вместе с ними падают влияние и сила романа… - диагностирует Мандельштам. - Дальнейшая судьба романа будет не чем иным, как историей распыления биографии как формы личного существования, даже больше чем распыления - катастрофической гибелью биографии…
Ныне европейцы выброшены из своих биографий, как шары из бильярдных луз, и законами их деятельности, как столкновением шаров на бильярдном поле, управляет один принцип: угол падения равен углу отражения. Человек без биографии не может быть тематическим стержнем романа, и роман, с другой стороны, немыслим без интереса к отдельной человеческой судьбе, фабуле и всему, что ей сопутствует. Кроме того, интерес к психологической мотивировке, куда так искусно спасался упадочный роман, уже предчувствуя свою гибель, в корне подорван и дискредитирован наступившим бессилием психологических мотивов перед реальными силами, чья расправа с психологической мотивировкой час от часу становится все более жестокой. Само понятие действия личности подменяется другим, более содержательным социально, понятием приспособления".
Бессилие психологических мотивов перед реальными силами, вышедшими на арену истории, становится внутренней темой книги Зощенко. Распыление, гибель, исчезновение - итогом жизни практически всех героев.
"Сентиментальные повести" свидетельствуют о том, что всякие "сантименты" кончились. Наступила жестокая эпоха выживания.
Зощенко, как уже сказано, сознательно ступает в след романа, в след русской классики, варьируя ее темы и сюжеты, но перенося ее героев в современность. Тем отчетливее становятся разрыв времен, глубина пропасти, масштабы катастрофы.
Название цикла напоминает о Карамзине с его "Бедной Лизой" и незаконченным "Рыцарем нашего времени".
Повесть "Коза" - история бедного чиновника, коллежского регистратора Забежкина - предельно точная вариация, калька гоголевской "Шинели". У обоих героев, безнадежно одиноких, затерянных в чужом и чуждом мире чиновного Петербурга, возникает убогая, но теплая мечта (шинель у одного, коза у другого). Она разрушается жестокой реальностью (шинель крадут, коза оказывается чужой). После этого Акакий Акакиевич умирает, а Забежкин исчезает, растворяется в пространстве.
"Я брат твой", - звенят в сознании гоголевского молодого человека слова, которые он будто бы слышал от Башмачкина, обижаемого департаментскими шутниками. "Ну, как, брат Забежкин? - спрашивает в минуту прозрения вытеснивший его из жизни, из сердца Домны Павловны владелец козы. - Ну, терпи, терпи. Русскому человеку невозможно, чтоб не терпеть. Терпи, брат Забежкин".
История драматической любви Аполлона Семеновича Перепен-чука и Тамары Омельченко варьирует уже тургеневские сюжеты (скажем, "Дневника лишнего человека" или "Накануне").
Короткая повесть "Мудрость" с главным мотивом запоздавшего прозрения и внезапной смерти отсылает к "Обломову" и чеховским рассказам. Чеховскую миниатюру "О бренности" (1886) можно считать прямым анекдотическим источником драматической новеллы Зощенко.
"Страшная ночь" переводит в гротескно-фантасмагорический план сюжет еще одного чеховского рассказа - "Упразднили!" (1885). Чеховский отставной прапорщик Вывертов потрясен и поражен неожиданным упразднением его прежнего чина: "Ежели я теперь не прапорщик, то кто же я такой? Никто? Нуль? Стало быть, ежели я вас понимаю, мне может теперь всякий сгрубить, может на меня тыкнуть?" В его воображении возникает и такая картина:
"Вылезая из брички, он робко взглянул на небо: не упразднили ли уж и солнца?"
В сознании зощенковского музыканта Котофеева возможное изобретение электрического треугольника приобретает апокалипсические масштабы: "Если игру скинуть с жизни, как же жить тогда? Чем, кроме этого, я прикреплен?" И тогда, преследуемый толпой, он бросается на колокольню: "Борис Иванович Котофеев, с трудом раскачивая тяжелый медный язык, бил по колоколу, будто нарочно стараясь этим разбудить весь город, всех людей".
Повесть "Веселое приключение", напротив, в анекдотическом ключе трансформирует фабулы "Пиковой дамы" и "Преступления и наказания": молодой человек является причиной смерти богатой старухи и получает наследство. Однако у Зощенко дело вовсе не в философии, не в желании "мысль разрешить" и позволить себе "кровь по совести", а всего-навсего в поиске денег на поход в кино с любимой девушкой.
"В чем, собственно, дело? - успокаивал себя Сергей. - Ну, эка штука - денег нету! Подумаешь, какая нестерпимая беда! Дерьмо какое. К чему же это последнюю свою кровь отравлять вопросами? Пойду и скажу, мол, нету - мало ли".
Философская трагедия Достоевского сменяется у Зощенко драмой семи гривен.
Место действия сентиментальных повестей - то Петербург ("Коза"), то глубокая провинция (Большая Проломная улица в "Аполлоне и Тамаре", Задний проспект в "Страшной ночи"). Но петербургские углы вполне достойны провинциальных закоулков: и то и другое изображено в гоголевском неприглядно-бытовом, любовно-извиняющемся ключе.
"Ого, - вдруг подумал Забежкин, - куда же это такое я зашел? Каменноостровский… Карповка… Сверну", - подумал Забежкин. И свернул по Карповке.
И вот - трава. Петух. Коза пасется. Лавчонки у ворот. Деревня, совсем деревня!" ("Коза").
Петербургский пейзаж Зощенко забавно рифмуется с послереволюционным царскосельским пейзажем Ахматовой, словно объединяющим мотивы "Козы" и "Аполлона и Тамары": "В Царском, тогда - "Детское имени товарища Урицкого", почти у всех были козы; их почему-то всех звали Тамарами".
А вот провинциальный вид, явственно напоминающий о "фламандской школы пестром соре" из "Евгения Онегина":
"Вот выйдешь, например, в поле, за город… Домишко какой-нибудь за городом. Забор. Скучный такой. Коровенка стоит этакая скучная до слез… Бок в навозе у ней… Хвостом треплет… Жует… Баба этакая в сером трикотажном платке сидит. Делает что-то руками. Петух ходит. Кругом бедно, грязно, некультурно…
Ох, до чего скучно это видеть!"
("Страшная ночь")
Где-то далеко-далеко от этих заросших лопухами двориков и кривых улочек проносятся исторические бури: герои уходят на войну, эмигрируют, переживают революцию. Иногда в повестях мелькает точная дата.
"Это случилось весьма недавно - в августе 1923 года"
("Страшная ночь")
"Но вот весной, если не изменяет нам память, 1925 года произошли крупные события в жизни нашего друга, Николая Петровича Володина"
("Сирень цветет")
Однако большое историческое время всегда отражается в малом. События и катастрофы приобретают житейский, бытовой, но от этого не менее неразрешимый характер.
"И вот прошло несколько лет. Четыре с лишком года прошло с тех пор, как Аполлон Семенович Перепенчук уехал в действующую армию.
Огромные изменения произошли в это время. Социальные идеи в значительной мере покачнули и ниспровергли прежний быт. Много прекрасных людей отошло к праотцам в вечность. Так, например, скончался от сыпняка Кузьма Львович Горюшкин, бывший попечитель учебного округа, добродушнейший и культурный человек. Помер Семен Семенович Петухов, отличнейший тоже человек и не дурак выпить. Смерть фельдшера Федора Перепенчука относится к тому же времени.
Жизнь в городе чрезвычайно изменилась. Наступившая революция стала создавать новый быт. Но жить было нелегко. И люди боролись за свое право прожить"
("Аполлон и Тамара")
В 1920 году Е. Замятин напишет рассказ "Пещера": "Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры… Между скал, где века назад был Петербург, ночами бродил серохоботый мамонт. И завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья - пещерные люди отступали из пещеры в пещеру".
Этот пещерный быт надвигается, как новая геологическая эпоха, новый ледниковый период. Зощенковские герои, "маленькие лишние люди" старой классики, не могут приспособиться к нему и вымирают не подобно мамонтам, а как беззащитные басенные зайцы и ягнята, расплющенные железной пятой шагавшей по людским судьбам истории.
Где они, музыканты Пушкина, Гоголя и Одоевского, таперы Чехова и Куприна? "В городе таперов не было, да они были и не нужны. С условиями нового быта многие профессии стали ненужными, среди них профессия тапера была вымирающей" ("Аполлон и Тамара").
"И для чего это я жил… - бормотал Борис Иванович. - Приду завтра - изобретен, скажут. Уже, скажут, изобретен ударный музыкальный инструмент. Поздравляю, скажут. Ищите, скажут, себе новое дело"