Колено у него сильно болело. Ветер с океана усилился. Люди, которых к середине дня стало еще больше, дрожали от холода.
Майк начал отчаиваться. Денег у него осталось еще на два дня. Он не знал, что будет делать, если не найдет работы.
Неожиданно он увидел в толпе мальчишку, с которым ночевал на трубах.
Мальчик торопливо шагал, обходя мужчин. Его смышленые глаза перебегали с одного лица на другое. Он искал кого-то.
Майк окликнул его:
- Эй, приятель!
Увидев матроса, мальчик подбежал к нему. От быстрой ходьбы он разогрелся, лицо его порозовело.
- Хорошо, что я тебя нашел, - торопливо заговорил он. - Хочешь устроиться на работу?
- Ну, ясно, - недоверчиво сказал Майк.
- Ну тогда бежим скорее. У нас на помойке одного грузчика прижало машиной. Его в больницу отправили, Я со старшим рабочим поговорил, и он меня отпустил съездить за тобой. У нас сейчас обеденный перерыв.
- А не врешь?
- Чего же я буду врать? - удивился мальчик. - Бежим скорее.
Они побежали вдвоем к главным воротам. Мальчишка скоро начал отставать; матрос взял его за руку и потащил за собой.
- Поедем на трамвае, - задыхаясь сказал мальчик. - Я заплачу.
На помойке старший рабочий взглянул на широкие плечи Майка и его могучую грудь.
- Пойдешь на погрузку.
Помойка раскинулась на окраине города. По решению городских властей ее нужно было передвинуть на десяток километров южнее к океану. Подрядчик, взявшийся вывезти мусор, решил заработать на нем дополнительно. Несколько десятков рабочих ломами расковыривали гниющие, слежавшиеся груды и кидали мусор на широкие, медленно движущиеся транспортеры. Стоявшие у транспортеров рабочие выбирали из мусора гвозди, болты, гайки, проржавевшие чайники, кастрюли без дна, обломки железных кроватей и другой металлический утиль. Последней операцией была погрузка. Металл укладывали в большие ящики, которые кран ставил на грузовики, остальной мусор лопатами кидали в самосвалы.
Над помойкой стоял тяжелый запах тления, который обещал стать еще сильнее с наступлением теплых дней… От развороченных мусорных холмов исходило тепло. Холодный ветер здесь ощущался меньше.
Самой легкой была работа за транспортерами. Здесь в ряду одетых в лохмотья мужчин и женщин стоял мальчик. Руки у людей непрерывно мелькали над медленно плывущими грудами мусора. Найдя металл, рабочие кидали его назад, к другому длинному транспортеру, на конце которого стоял большой ящик.
Майк попал на погрузку. К кучам уже отсортированного мусора подходили самосвалы. Четверо рабочих поспешно брались за широкие с загнутыми краями лопаты и бросали мусор в кузов.
Грузить было неудобно. Лопаты часто завязали в густой упругой массе хлама. Иногда попадались и такие предметы, которые приходилось кидать руками, - полусгнившие доски, остатки мебели, куски картона, от ящиков.
Когда прошел час работы, матрос увидел, что ссадины у него на руках, полученные в порту, по краям покрылись коркой липкой, въедливой грязи. Там, где кожа была содрана, живое мясо затвердело и потрескалось.
Во время минутного перерыва между машинами к Майку подошел мальчишка. Посмотрев на руки матроса, он покачал головой и ушел. Он вернулся еще через несколько минут с парой новых рабочих рукавиц.
- Взял у кладовщика, - объяснил он. - Потом у тебя вычтут из зарплаты.
Работа на помойке продолжалась до темноты. Расчет был каждодневный. Рабочие за транспортером получали с килограмма металла, грузчики на мусоре - с количества вывезенных машин.
Майк получил вечером полтора доллара, мальчик - около двух.
Когда они вышли в город, мальчик спросил:
- Пойдешь в ночлежку?
Майк покачал головой. Он боялся тратить деньги на ночлежный дом.
- Пойду на трубы. А ты?
- Тоже на трубы. Мне в ночлежку неохота. У меня там два раза деньги отнимали. Я же слабый.
Он был доволен тем, что матрос будет ночевать вместе с ним, и весело предложил:
- Зайдем съедим что-нибудь.
Они зашли в дешевый кафетерий и плотно поели, затем пешком через весь город отправились в Латинский квартал.
На одном из перекрестков мальчик остановился, схватившись за грудь рукой. У него начался приступ кашля, такой же, как ночью. Он сгорбился. Жидкие светлые - волосы мотались при каждом толчке. Пятясь, он подошел к стене дома и прислонился, чтобы не упасть.
Кашель длился несколько минут. Матрос, переминаясь с ноги на ногу, стоял рядом.
Отдышавшись, мальчишка сплюнул и сказал:
- Плохо. Пожалуй, у меня туберкулез… Надо домой ехать. А то еще пропадешь здесь.
- Куда домой? - спросил матрос. - Разве у тебя есть дом?
- Я же тебе вчера говорил, - сказал мальчик. - Ты не поверил, что ли?
- Конечно, не поверил. Чего же ты здесь живешь, если у тебя дом есть?
- У меня есть. Во Флориде. Отец, мать и сестра на ферме живут.
- Чего же ты сейчас не едешь?
- У меня денег нету. Неудобно ехать. На помойке мало платят. Не накопишь.
- Для такого, как ты, платят как раз. - Матрос вспомнил о толпах в порту. - Видел, что на пристанях делается?
- Я знаю. - Мальчик кивнул. - Меня старший рабочий жалеет. А то бы давно выгнали.
Некоторое время они шли молча. Они пересекали теперь многолюдную Маркет-стрит. Мальчишке было приятно идти рядом с Майком, который был почти на голову выше большинства прохожих. Мальчик опять оживился.
- Красивая улица, - говорил он. - У нас во Флориде таких нет. Ты не бывал в Тампе?
- Был. Только недолго.
Майк всё еще не верил, что у мальчика есть родные. Тот понял это.
- Вот посмотри.
Остановившись у ярко освещенной витрины мебельного магазина, он достал из кармана пиджака потрепанную фотографию и протянул матросу. На фотографии был изображен домик в саду. На переднем плане стояли апельсиновые деревья.
- Ну и что?
- Наша ферма, - объяснил мальчик. - У нас турист один жил. Он фотографировал.
Мальчик похлопал себя по карману.
- У меня и письма есть. Часто получаю. Не веришь?
- Что мне не верить? - ответил матрос. - Какое мне дело?
Они пошли дальше. Мальчик рассказывал о кинофильме, который видел месяц тому назад, и поминутно толкал матроса в бок, приглашая посмотреть то на полисмена, ведущего пьяницу через улицу, то на пышно разодетую даму, с трудом втискивающуюся в автомобиль. Он совсем забыл о тяжелом приступе кашля, который только что согнул его.
Матрос думал о том, что у него нет никого родных и никакой фермы, куда бы он мог приехать и отдохнуть от бесконечных скитаний. Он вырос в портовом районе Нью-Йорка, рано ушел в море, бывал во многих портах мира и всякий раз, возвращаясь домой, не досчитывался кого-нибудь из родных. Теперь ему исполнилось 25 лет. Он даже не помнил точно, когда родился, так как и не слыхал о такой вещи, как празднование дня рождения. Он был одинок. Почти все его впечатления о жизни сводились к тяжелой однообразной работе рулевого, к ругани остервенелых боцманов, качающейся койке душного кубрика и недолгим дням на берегу с пьянством и драками. Он смутно понимал, что в жизни его не хватает очень многого, и ему, измученному многодневными поисками работы в порту, хотелось, чтобы всё - и улица, сверкающая огнями, с нарядными прохожими, и потоки автомобилей, и выкрики радио на перекрестках, - всё провалилось бы куда-нибудь к чертям и началось бы что-то новое, - он не знал что.
Вдвоем с мальчиком они добрались до знакомого перекрестка. Мальчик первый полез в щель; матрос боком стал протискиваться за ним. Плечи и ноги у него болели от непривычной работы с лопатой.
Было уже поздно. Улица в этом бедном квартале затихла.
Матрос и мальчик около получаса лежали молча, потом Майк спросил:
- А ты почему ушел?
- Откуда?
- Из дому.
- Видишь, какое дело… - Мальчик был рад случаю поговорить. - Отец у меня здорово пил. Как напьется, так и начинает нас всех бить. Прямо чем под руку попадет… Это его туристы приучили. У нас всегда кто-нибудь жил зимой, потому что места хорошие. Вот они все выпивали, и отец с ними начал. А потом и один. Мать его сначала и к врачу водила и к гадалкам. Он когда трезвый, то смирный. Но ничего не помогало. Он меня раз так побил, что я неделю не вставал. Тогда и решил уйти из дому.
Он умолк. Кругом стояла тишина, только на улице с крыши на мостовую непрерывно стекал тонкий ручеек. Вдалеке раздался свисток полицейского. Ему ответил другой, еще дальше.
Матрос молчал, и мальчик, не дождавшись от него никакого вопроса, продолжал:
- А теперь-то я могу вернуться. Знаешь, почему? Сестра подросла. Мне, когда я убежал, одиннадцать было, а ей восемнадцать. А теперь ей двадцать, и она за отца взялась. Нипочем не позволит ему напиться. Он понемногу и перестал пить. Работает теперь как следует… Сестру Фридой зовут. Она красавица, ей-богу. Как в кино. Ростом повыше меня, глаза голубые, а волосы светлые. Такая работящая, не поверишь. Мать теперь старая, всё болеет. Так Фрида всё успевает. Утром встанет, вымоется, корове приготовит корм и бежит за водой. Потом отца поднимет и накормит перед тем, как ему идти в огород или на поле… Она всегда сразу по два-три дела делает. И всё получается. На плите обед поставит, пока он варится, - что-нибудь гладит. Пока утюг греется, - подметет…
- Наверное, вокруг нее ухажеров всегда полно, - сказал матрос.
- Никогда. - Мальчик приподнялся на своей трубе. - Она, знаешь, какая строгая. К ней так не подъедешь, как к некоторым…
Он помолчал, затем добавил: