Действительно, широкая подкова стола, обрамленная понаружи чинной шеренгой стульев, образовала дворик, вполне достаточный для танцев. Дворик выглядел так уютно, что Стефан Иванович, неизвестно когда окосевший, заметил:
- Сюда бы фонтан - и натуральная Альгамбра.
Рассаживались шумно. За средним столом водрузили чучело медведя с подносом, которое пылилось в раздевалке еще с того времени, когда столовую Нарпита № 16 величали рестораном "Бристоль".
Кто-то спохватился о времени. Часов почти ни у кого не было. А те, что были, показывали по-разному - и двадцать минут двенадцатого, и без четверти двенадцать. Швейцарские часики Магдалины Аркадьевны остановились еще до революции. Пришлось открывать форточку, чтобы услышать бой часов с каланчи.
Последние минуты тянулись медленно. И только когда Магдалина Аркадьевна наконец смирилась и заняла за столом место, достойное царицы бала, как в сказке, двенадцать раз ударил колокол на каланче.
Захлопали пробки, зазвучали пожелания нового счастья, зазвенели бокалы.
То ли потому, что наиболее активные гости ухитрились отведать рыковки при реконструкции стола, то ли по другой уважительной причине, но уже на десятой минуте нового года развеселившийся товарищ Кукин внес предложение - петь.
Предложение было принято единогласно.
- При одном воздержавшемся - медведе, - заметил Роман Гаврилович.
Запели с охоткой, но хор постепенно распался. Одни путали слова, другим, как говорится, медведь на ухо наступил.
- Прошу прощенья, - Стефан Иванович элегантно поклонился. - В моей памяти сохранился простенький и, я бы сказал, шаловливый припев: "Ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ля-ля". Этим припевом заканчиваются не менее шаловливые куплеты. Если угодно, я напою соло, а вы подхватывайте припев… Внимание. Начали.
В лесу стоял и шум и гам.
Справляли свадьбу птицы там.
А теперь все вместе! Ать-два: "Ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ля-ля!" Замечательно!
Веселый грач был женихом,
Невестой цапля с хохолком.
Мужчины, не отставайте от дам: "Ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ля-ля!" Шармант!
А утка свахою была,
У молодой чулок сняла…
- Обождите, товарищи, - Роман Гаврилович постучал по графину. - Тут собрались работники транспорта, службы пути, подвижного состава и обслуживающий персонал. А завели какую-то беспартийную похабель.
- Возмутительно! - вскочила Магдалина Аркадьевна. - Где мы, в конце концов, на празднике или на профсоюзном собрании?
- Не бузи! У меня конкретное предложение. Приветствовать наступающий год трудовой песней "Наш паровоз, вперед лети…". Возражений нет?
- Нет! - сказал товарищ Кукин.
- Поехали!
Начали более или менее стройно, а дальше потянули кто в лес, кто по дрова. Хор постепенно начал сникать, и вдруг обнаружилось, что у Клаши чудесный, вольный, степной голос. Она допела до конца, и, когда стали хлопать, было понятно, что хлопают не кому-нибудь, а Клаше.
Она поклонилась славянским поклоном и села, довольная и собой и тем, что Роман Гаврилович видит, как ее уважают.
Транзитный инспектор поднял за Клашу тост и попросил ее исполнить лично для него "Что ты жадно глядишь на дорогу".
Клаша пробовала отговориться, но инспектор кричал, что такой голос грех зарывать в земле, что он знает толк в голосах, что певец народного горя Некрасов как в воду глядел, сочиняя эту песню, поскольку лучше товарища Клаши никто ее исполнить не сможет.
Пришлось петь, сперва один раз, потом второй - на "бис".
Воспламененный пением, шумом и выпивкой транзитный инспектор выразил желание исполнить "Очаровательные глазки", если Клаша поддержит его вторым голосом. Товарищ Кукин свистнул в милицейский свисток. И, когда наступила тишина, инженер внезапно протрезвел, уставился в пустое пространство, разинул широкий, как портсигар, рот, и над праздничным столом полился такой медовый тенор, что Клаше показалось, будто запел не инспектор с отмороженными ушами, а переодетый в инспектора народный артист республики. Она хотела было смолчать, но, боясь, что Роман Гаврилович станет насмехаться над ее трусостью, принялась тихонько подлаживаться и вторить:
Очаровательные глазки.
Очаровали вы меня…
Оба голоса то кокетливо расходились в стороны, то обнимались в единый прозрачный ручеек. Посторонние кухонные голоса пытались пристроиться, но товарищ Кукин, грозя волосатым пальцем, пресекал незаконные попытки.
- Мне ненавидеть тебя надо, - разевал рот-портсигар инспектор.
- А я, безумная, люблю… - нежно подхватывала Клаша.
Она точно угадывала повадку партнера и так неожиданно украшала второй изгибы его тенора, что даже самые немузыкальные товарищи изумленно переглядывались.
Здесь придется сделать небольшое пояснение. В ту минуту, когда гардеробщик закладывал дверь столовой на засов, а гости нетерпеливо топтались возле стульев, выявился сильный недобор мужского пола. - Барышни внесли предложение рассаживаться вперемежку. В результате между каждым кавалером оказалось три, а то и четыре дамы. Роман Гаврилович сидел в центре, возле медведя, а Клаша - в отдалении, в боковом крыле, через три места от транзитного инспектора. А к концу песни инспектор оказался рядом с Клашей и обнимал спинку ее стула. У нее и так-то выходило хорошо, а когда подсел инспектор, стало выходить еще лучше. Она пела, радуясь, что Роман Гаврилович глядит сейчас на нее и гордится ею.
Песня кончилась. Любимица публики скосила глаза в сторону и увидела: стул Романа Гавриловича пуст. Она подошла к надменной своей напарнице и тихонько спросила, куда подевался Роман Гаврилович. В шуме аплодисментов и криков "Браво!" Магдалина Аркадьевна не расслышала вопроса.
Тогда Клаша крикнула тревожно:
- Куда мой пошел, не видала?
Магдалина Аркадьевна вскинула голову, как артистка Ермолова на картине Серова, и ответила громко:
- Если не ошибаюсь, ваш супруг отбыл на английский манер. Не простившись.
Клаша бросилась в раздевалку. Парадная дверь была распахнута настежь. Плюшевая шубейка валялась на полу.
Торопливо застегивая пуговицы, Клаша услышала доносившийся из зала голос:
Всю ночь мечтала курица
О том, как грач амурится.
При отсутствии Романа Гавриловича власть захва тил Стефан Иванович.
ГЛАВА 2
ЧЕРТИЩЕ НА ПЕПЕЛИЩЕ
Сын Платоновых Митя проснулся глубокой ночью. В комнате горели обе лампочки: и висячая, и настольная.
Папа сидел посреди комнаты, обсыпанный разноцветными бумажками, и обзывал маму лахудрой, стервой и так далее. Мама лежала на кровати, отвернувшись к стене.
Митя притаился. Лет шесть назад уже было такое. Митю измотала болезнь. Когда мама привела ворожею, он понял, что умирает. В ту ночь особенно противно пахло дымом, микстурами и горячей железной окалиной. Умирать было ни чуточки не страшно. Страшно было, что комната медленно крутится, а дым превращается в дрова. Дрова укладываются в поленницы, поленницы поднимаются выше, выше, до самого потолка. Становится тесно, душно. А комната вращается, и вместе с комнатой вращаются и поленница, и ворожея, и просторная родительская кровать, на которой лежит Митя. Его мутит от дыма и от этого осторожного, неподвижного вращения. Он с трудом открывает глаза. Все замирает - и потолок, и стул с микстурами. Склонившись над изголовьем, быстро-быстро шепчет что-то ворожея. Она держит совок, в совке дымят и потрескивают угли.
И вдруг сквозь угарную вонь пробивается солнечно-яркий яблочный запах. Возникает шум, крик, брань. Ворожея исчезает.
Это отец вернулся из командировки.
- Яблочка… - с трудом произносит Митя.
Отец развязывает мешок. Мама кидается к нему.
- Роман, опомнись!.. У него брюшняк! Что ты делаешь.
- Пусти, - отодвигает ее отец. - Открой форточку!
- Да ты что! Яблоко немытое! Дитя кончается, а ты яблоко…
- Сказано - открой форточку. Пусти, тебе говорят. Надо было головой думать, а не колдунов нанимать!.. Пусти, шалава… Вот до чего довела. Не ребенок - скелет. Держи, Митька, радуйся… На том свете не дадут…
В поле зрения Мити возникло большое матовое яблоко с румяной щечкой. Он схватил его обеими костлявыми руками и впился в мокрую мякоть. Жевать у него не было сил, и он стал сосать, как новорожденный.
- Не уберегла ребенка! - ругался отец.
Он сел на мешок с яблоками и стал обзывать ее всяко.
С той ночи здоровье Мити резко пошло на поправку. И с той же ночи у него появилось два отца: один - добрый, нежный, пахнущий яблоками, и другой - лютый, грубый, жестокий. Он любил их обоих, и все-таки вот уже шесть лет с лишком, услышав шаги отца в коридоре, настораживался: какой сегодня войдет - злой или добрый. Но таким злющим, как в эту новогоднюю ночь, отца он не видел никогда.
- Мама, - хныкнул он. - У меня в животе колет.
Способ был проверенный. Больше всего на свете Клаша боялась аппендицита. На этот раз она не отозвалась. А папа потушил свет и продолжал ругаться, пока в стенку не постучали соседи.
Через несколько дней, прислушиваясь к разговорам в коммунальной кухне, Митя понял, что папа приревновал маму к какому-то командировочному. Эта новость удивила его. Еще больше удивило, что соседи осуждали не папу, а маму. Говорили, что глупо таскать мужей на служебные вечеринки, что не надо было наряжаться в плюшевую шубейку и не надо было выходить замуж за рыжего. Всем известно: рыжий, красный - человек опасный.