В приемной директора Олег Павлович уселся за стол секретаря, снял трубку телефона - хотел позвонить в партком, Ярину. До майского праздника осталось немного времени, хотел отпроситься домой на пару деньков. Партком не ответил. Значит, Антон Матвеевич в командировке, не то был бы в кабинете - в горячие дни секретарь парткома на работу являлся чуть свет. Ивин положил трубку.
Вообще-то Ярин может и не разрешить. Характерец у него не ангельский, не знаешь, как поступит. Может вспылить из-за пустяка, а может все обойтись, когда ждешь бури. А что, если в пятое не ездить? Обойдутся без него. Лучше махнуть на третье, в Маметьевку, благо туда ходит автобус. До рейса осталось полчаса. Пока можно попытать счастья - позвонить Ярину на квартиру. Возможно, вчера вернулся из поездки поздно и задержался дома. Но квартира не ответила. Значит, секретарь мотается по району. Привык к кочевой жизни. Сколько Ивин ни помнит Ярина, он всегда на руководящей работе, у него, наверно, профессия такая - руководящий работник. Однажды, когда Ивин работал еще зоотехником в совхозе, который расположен в райцентре, Ярин неожиданно нагрянул на ферму. На счастье, Олег Павлович там накануне навел порядок и чистоту, лозунги и призывы вывесил. Понравилось это Ярину, тогда он и приметил Ивина, а потом и на партийную работу взял. Олег Павлович собрался уже уйти, как раздался заливистый звонок. В трубке послышался сердитый мужской голос:
- Иван Михайлович?
- Нет, Ивин.
- Здорово, Олег Павлович. Лихарев, бригадир со второго.
- Здравствуй, Федор Андреевич.
- Алексеевич.
- Извини. Слушаю тебя, Федор Алексеевич.
- Тракторы встали, понимаешь.
- Весело живете.
- Веселее бы надо, да некуда. Семян нету. Кладовщик в дымину пьян, а жена ключи от амбара спрятала, чтоб ей пусто было. Выручай, Олег Павлович, техника загорает. Управляющего - с ног сбился - не нашел, и агроном куда-то запропастился. А со мной Глашка разговаривать не желает, она с норовом. Тебя послушает. Так что наш бензовоз в Медведевке, катай на нем.
Придется ехать на второе. В коридоре Лепестинья Федоровна домывала пол. Ей под пятьдесят, она неряшлива и поэтому выглядит старше. Волосы космато выбиваются из-под платка, она засовывает их обратно, однако они не слушаются. Баба языкастая, мужики ее побаиваются, так другой раз какого-нибудь отчитает, что бедняге небо покажется с овчинку. Говорят, из-за этого и муж удрал в город. А Лепестинья Федоровна не тужит, хотя и живет одиноко. Иван Михайлович назначил ее блюсти контору. Раньше была дояркой, но животновод Зыбкин Никита взмолился:
- Уберите, ради бога, от коров подальше.
То коров забудет напоить, то не догадается помыть бидоны, и свежее молоко в них прокисает. Иван Михайлович только головой покачивал:
- Эх, Лепестинья, Лепестинья, какая же ты растяпистая, а еще женщина. Ну, вот что - будешь мыть и скоблить полы в конторе. Но смотри! Я грязи не терплю.
Лепестинья Федоровна и моет полы в конторе, старается, иначе нельзя - от директора ничего не укроется. Она его сильно боится и уважает тоже. Разогнула спину, пропуская Ивина, проворчала:
- Ходют в этакую рань, просохнуть не дают.
- Не сердитесь, Лепестинья Федоровна, раньше времени состаритесь.
- Уж куда мне за вами молодыми. Нечего над старухой смеяться.
- Я не смеюсь, зачем же смеяться? Вы, того гляди, снова замуж выйдете.
- Хватит - выходила за одного дурака. А ты? Седина, небось, в голове, и все холостяжничаешь. Тонька по тебе сохнет, а ты ноль внимания, и не стыдно?
- Откуда вы знаете?
- Я знаю, мне все известно.
- Смотрите-ка! - улыбнулся Ивин. - Может, и женить меня собираетесь?
- Иди, иди. Надо будет - и женю!
На крыльце Олег Павлович остановился, соображая, где лучше перехватить бензовоз. Пойти на нефтесклад - можно разминуться. Ждать здесь? А вдруг поедет в объезд, окраиной? Шоферы - народ тертый. Лишний раз на глаза начальству попадаться не будут. Ехать мимо конторы, значит, ехать мимо начальства. Лучше выйти за околицу, к мосту через речушку. Мост один, другой дороги здесь нет.
Солнце успело набрать высоту. Тени домов укоротились, освещенная сторона выглядела не так рельефно, как час назад. Над рощей горланили грачи - ссорились, что ли?
Олег Павлович сбежал со ступенек, направился к околице и вдруг заметил бухгалтера Малева, который торопился в контору. И от того, что торопился, сильнее обычного приволакивал левую ногу - у него ранение в коленную чашечку. Малев, пожалуй, единственный в совхозе носил шляпу и мышиного цвета макинтош. Ивину не нравился: вредный и ехидный такой мужик. Разговаривать с ним всегда тяжело. То он вперит в тебя маленькие глазки-буравчики и смотрит-смотрит неподвижно, будто играет в гляделки. То вдруг отведет их в сторону или уставится вниз и не поднимает взгляда до конца разговора. Как-то даже оторопь берет. К тому же водилась за ним еще одна привычка - огорашивать собеседника плохими новостями. Наверно, и сейчас припас что-нибудь. Свернуть бы в сторону, да неудобно. Малев еще издалека расплылся в улыбке, не доходя несколько метров, приподнял шляпу, здороваясь:
- Олегу Павловичу - мое почтение!
Когда за пазухой таил скверную новость, становился особенно приторным.
- Здравствуйте, - ответил Ивин.
- Спешите?
- Наше дело такое. Лихарев вот ждет.
- У них массово-политическая работа не на уровне, слышал. Я Федора предупреждал: смотри, доберется до тебя Олег Павлович.
- Ну, положим, не так, - усмехнулся Ивин.
- Может, и не так, - охотно согласился Малев. - А у нас, между прочим, "ЧП", - и вперил глаза-буравчики в инструктора - ну, как, мол, ты?
"Ох и зануда", - со злостью подумал Олег Павлович и спросил:
- Вроде как в армии?
- Хуже. Вчера доярка Зыбкина отравила десять коров. Заметьте - высокоудойных! - глаза-буравчики смотрят непрерывно, не моргают.
- Зыбкина? - прищурился Олег Павлович, стараясь не выдать охватившего волнения. - Их тут полдеревни!
Малев сокрушенно покачал головой:
- Представьте, Тонька Зыбкина, Прасковьина дочка. Кто бы мог подумать! Мать такая знаменитая. Между прочим, карбамидом.
И вдруг Малев словно застеснялся чего-то, потупил взгляд.
Олегу Павловичу стало ненавистно круглое самодовольное лицо собеседника. Буркнув, что ему некогда, зашагал к мосту. Потом потянуло оглянуться, и он оглянулся. Малев маячил на том же месте и глядел вслед. Когда Ивин оглянулся, бухгалтер потянул было руку к шляпе, снять, что ли, ее хотел, но спохватился и захромал к конторе по широкой пустынной улице.
"Вот идиот, - раздраженно размышлял Ивин, все еще поеживаясь от покалывания малевских глаз. - Живет же на свете злорадное племя, ничего ему не надо, только порадоваться чужой беде, без этого они не они. Говорят сочувственные слова, а нутро ликует. Так и Малев. Вроде бы сочувствовал Прасковье, а сам мысленно потирал руки. Мол, так-то! Хе-хе. Карбамидом десять высокоудойных… Попалась, голубушка! Вредное это племя, откуда только появляется.
Ивин заставил себя думать о другом. Какой смысл попусту раздражаться?
Но как же это стряслось у Тони? Вроде не первый день с карбамидом имеет дело и на тебе! Почему оплошка? Гадай не гадай - ничего не прояснится, пока не узнаешь подробностей. Главное все-таки не это, а то, что Медведев может ее под суд отдать, мужик крутой.
Лепестинья Федоровна не зря стыдила за Тоню. Ему передавали шепотком, с улыбкой: мол, вскружил девке голову, а он совсем и не собирался этого делать. Бабка Медведиха, как бы между прочим, предупредила:
- Ты Лепестинью-то не очень слушай, остерегайся Лепестинью-то. Мигом окрутит с какой-нибудь юбкой, право слово.
- Ворожея она, что ли?
- Мое дело остеречь, твое - на удочку не клюнуть. Девки-то разные бывают. Сказывают, на Тоньку Зыбкину заришься, на Прасковьину дочку?
Ивин неопределенно пожал плечами.
- Тонька ничего, - успокоила его бабка Медведиха, - блюдет себя. И Прасковья ничего, вот Трофим только скудает, шибко скудает здоровьем.
Тоню Олег Павлович и в самом деле выделил среди других девчат с первого приезда в деревню, это было почти год назад. Но сблизиться с нею по-настоящему так и не сумел.
Девушка она красивая, видная и, как однажды выразился тракторист Викул Петрович Медведев, "очень сдобная". Когда-то сам Викул имел большие виды на Тоню, ухаживал, говорят, даже предложение делал, но получил от ворот поворот и женился на рябой Нюрке Зыбкиной. Ревнивой и разбитной бабенкой оказалась Нюрка. Викул хоть и женился, но при каждом удобном случае вертелся возле Тони, завлекал смешными разговорами, иногда пускал в ход руки. Тоня посмеивалась, но рукам давала сдачи и стращала ухажера ревнивой женой. Нюрка узнала об этих ухаживаниях, устроила мужу громкую сцену, даже поленом замахнулась. Пришлось Викулу укротить прыть, а скоро появился у них сын, который окончательно приковал Викулу к Нюрке. Пожалуй, из-за нее Медведев Иван Михайлович открыл на центральной усадьбе ясли. О них толковали давно. Однако было недосуг, откладывали с весны на лето, с осени на зиму. Нюрка принесла сына в кабинет, положила на стол перед оторопевшим директором, сказав:
- У тебя своих младенцев нет, поводись с моим. Мне на работу надо, - и ушла.
Медведев, придя в себя, ругался почем зря, стекла дребезжали в окнах, вызвал Лепестинью Федоровну, вручил ей Нюркиного отпрыска:
- Водись до вечера, там разберемся.
Разбираться было нечего, пришлось директору раскошеливаться и открывать ясли.