- Талант должен быть у человека один, - говорил Егор Яковлевич, управляясь с делом так, что левая рука у него была "всухé".
Туловище его, обтянутое фуфайкой, казалось чуть не тщедушным при крупных и длинных, с тяжелыми кистями руках, похожих на рачьи клешни. Спор у них, должно быть, зашел с того, о чем речь была еще при мне, - с мастерства и стиля в работе, - но он уже выходил далеко за первоначальные рамки.
- Талант должен быть один. А на что нет таланта, за то не берись. Не порти. Вот что я всегда говорю, и ты это положи себе на память.
- Но почему же один? - возражал майор спокойно и с некоторым превосходством. - А Ренессанс - эпоха Возрождения? Леонардо да Винчи?
Егор Яковлевич, очевидно, слышал эти слова впервые в жизни и сердился, что не знает их, но уступить не хотел.
- Этого мы с тобой не знаем, это нам неизвестно, что там когда было.
- Как так неизвестно, Егор Яковлевич! - изумился майор, оглядываясь на меня. - Всем известно, что Леонардо да Винчи был художником, скульптором, изобретателем и писателем. Вот спросите.
Я вынужден был подтвердить, что действительно так оно и было.
- Ну, было, было, - озлился припертый к стене старик, - но было когда? До царя Гороха… Когда всяк сам себе и жнец, и швец, и в дуду игрец.
- Это вы уже в мой огород?
- Нет, я вообще. Другое развитие развивается, другая техника - все, брат, другое.
Я прямо-таки подивился историчности взглядов Егора Яковлевича и, высказав это вслух, прервал спор приглашением закусить.
За столом Егор Яковлевич наотрез отказался выпить.
- Это потом, когда затопим… Ты выпей, - обратился он к майору, - тебе ничего.
- Ну, а вы, может, все-таки?..
- А я все-таки не могу: на работе. За меня думать некому.
Майор не настаивал и не обиделся.
- Ну, так я и выпью стопочку. Ваше здоровье!
Мы выпили с майором. Разговор у нас с ним завязался опять о литературе. Коснулись Маяковского, о котором майор говорил с обожанием, то и дело вычитывал из него стихи наизусть с таким увлечением, что даже забывал заслонять рукой свою улыбку. А я думал о том, почему он при такой любви к Маяковскому сам пишет совсем по-другому - ровненько, опрятно, подражая всем на свете, но только не своему кумиру. Но я не спросил его об этом, а сказал только, что ознакомление школьников с поэзией Маяковского часто наталкивается на такие слова и обороты, которые идут вразрез с законами изучаемой ими родной речи. Майор возражал горячо и почти уже раздраженно, называя меня, хоть и в шутку, консерватором и догматиком.
Егор Яковлевич вяло ел, прихлебывая чай, курил и молчал отчужденно и горделиво, пережидая нашу беседу. "Если я этого ничего не слыхал и не знаю, - как бы говорил он всем своим видом, сопением и кряхтением, - так только потому, что все это мне без надобности и неинтересно, и наверняка пустяки какие-нибудь". Но когда мы упомянули Пушкина, он сказал:
- Пушкин - великий русский поэт. - И сказал так, как будто это он один только знает, дошел до этого своим умом и говорит первым на всем белом свете. - Великий поэт! Эх! - Он прищурился и тоже прочел с подчеркнутым выражением умиления и растроганности.
- Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
- Это же Лермонтов, - засмеялся майор.
Но старик только покосился в его сторону и продолжал:
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
- Это же Лермонтова "Бородино"! - с веселым возмущением перебивал его майор и толкал меня локтем.
Не даром помнит вся Россия
Про день Бородина!
Последнее слово Егор Яковлевич произнес громко, раздельно и даже ткнул пальцем в сторону майора: я же, мол, про то самое и говорю. И решительно не давал перебить себя:
- Эх! А "Полтавский бой"? "Горит восток зарею новой…"
- Вот это Пушкин, верно, - не унимался майор. - Только это поэма целая "Полтава". А так это Пушкин.
- А я говорю, что не Пушкин? Кто же еще так мог написать? Может, Маяковский твой! Нет, брат?
- Маяковского тоже нет в живых. Что бы он еще написал, неизвестно.
- Хе! - Старик с величайшим недоверием махнул своей тяжелой рукой.
- Ну и корень вы, Егор Яковлевич! - Майор озабоченно покачал головой и сдвинул морщины на лбу под самые корни густого черного бобрика. - Ох, корень!
Старику, видимо, было даже приятно слышать, что он корень, но он тотчас дал понять, что и это ему не в новинку.
- Слава богу, восьмой десяток распечатал. Поживете с мое, тогда будете говорить. - Это уже относилось не к одному майору, но и ко мне, и ко всему нашему поколению.
Но майор и на этот раз не отказал себе хоть в малом торжестве своего превосходства:
- Корень, корень! А "Бородино"-то все-таки написал Лермонтов.
Егор Яковлевич ничего не сказал и, поблагодарив, встал из-за стола заметно подавленный. Я думаю, что он сам смекнул свой промах с "Бородином", но признать это было для него нож острый, как и то, что он не слыхал про Леонардо да Винчи. Мне было его жаль, как всегда жаль старого человека, если он вынужден терпеть поражение от тех, у кого преимущества молодости, знания и памяти.
После завтрака работа пошла еще веселее. Печники оба стали на кладку: Егор Яковлевич - со стороны кухни, майор - со стороны комнаты, а я - на свое место. Но работа шла молча, если не считать односложных замечаний, относящихся только к делу. Может быть, это было следствием их недавних разногласий, в которых верх явно был за майором, но, может быть, сама кладка печи все более усложнялась: пошли разные "обороты", душники, вьюшки, подключение плиты к общему дымоходу, и это требовало особой сосредоточенности.
Я не пытался вывести мастера из этого молчания, потому что мне теперь, на подаче для двоих, было впору только поворачиваться. А когда они делали перекур, я спешил заготовить, пододвинуть все, что нужно, так, чтобы легче управляться. Корпус новой печи уже поднимался к дыре в потолке, над которой была подвешена старая труба, и он, будучи меньше в объеме, чем прежний, выглядел как-то непривычно и даже щеголевато. Обогревательные стенки печи и зеркало были выложены в четверть кирпича, то есть в один кирпич, поставленный на ребро. Когда Егор Яковлевич начал делать из кирпичей выпуск под потолок наподобие карниза, печь стала еще красивей, я уже мысленно видел ее побеленной: она будет прямо-таки украшением комнаты, когда все приберется и с приездом Лели переставится по-новому. Только бы она топилась как следует.
Для работы вверху нужно было подмоститься, пошли в ход мои табуретки, а затем и стол, который мы кое-как накрыли газетами. Теперь там, вверху, работал уже один Егор Яковлевич, и он был королем положения.
Когда ему понадобилось для карниза несколько кирпичей с выколотой четвертью, то есть с ровно выбитым углом, он велел это сделать майору. Майор испортил одну, другую кирпичину, за третью взялся, уже покраснев и надувшись, но и ту развалил на три части. Я ожидал нетерпения и язвительных замечаний со стороны Егора Яковлевича, но он, казалось, отнесся даже сочувственно к неудачам ассистента:
- Кирпич дерьмовый. Разве это кирпич? Дай-ка сюда…
Он ловко подхватил кирпич левой рукой, которая до сих пор у него так и была "всухé", подбросил его, укладывая на ладони, и, легонько, точно яйцом об яйцо, тюкнув по нему молотком, выколол то, что надо. Так же у него получилось и с другим, и с третьим, и со всеми кирпичами, только иные он обкалывал не с одного, а с двух и больше осторожных ударов.
- Да-а! - сказал майор. - Вот это да! Ну, черт!
Но старый мастер желал еще быть и великодушным - он отнес завидную лихость своих ударов за счет неодинакового качества кирпичей.
- Попадается, что и ничего. - Однако не удержался от хитрой улыбки. - И, гляди, подряд сколько попалось…
Мы с майором расхохотались, посмеялся и сам Егор Яковлевич, и я увидел, что он был с лихвой удовлетворен за свое поражение в другой области. Мы вдвоем обслуживали его и просто любовались, как он кирпич в кирпич подводил кладку под края старой трубы, как потом были выбиты из-под ее плечиков бруски - и ничего ужасного не произошло, и все было как по шнуру, хотя Егор Яковлевич ни разу и за правило не взялся.
Сумерки уже притемнили комнату, когда Егор Яковлевич, кряхтя, слез со своих подмостков, и наступил торжественный момент опробования новой печи. Я хотел было включить свет, но Егор Яковлевич запротестовал:
- Ни к чему. Огня не увидим, что ли?..
Он опустился перед печью, но не на корточки, а на колени, и сел на задники своих огромных валенок, как сидят обыкновенно мужики в санях, возле костров или вокруг общего котла на земле. Выложив на сырой еще решетке щепочки и легкие чурочки, он вытер спичку, но не поднес тотчас к подтопе, а зажег клок газеты и сунул его в маленькую дверцу поддувала внизу и только потом сгоревшую до самых его ногтей и загнувшуюся крючком спичку ткнул под мелкие, курчавые стружки. Газета быстро сгорела в поддувале, а в печи костерок разгорался медленно, слабо, - я боялся дышать, глядя на него, - но разгорался. В полном молчании мы все трое смотрели на него. Вот он пошел и пошел веселее, охватывая уже и щепочки покрупнее, - да, поначалу это было так у меня и в старой печке, а вот что дальше будет? Егор Яковлевич подкладывал дровишки, располагая их по методу Ивановны, огонь цеплялся за них все увереннее и живее, и дальше - больше, печь запылала ярко и весело, и это было особенно красиво и приятно в сумерках, заполнявших комнату. Егор Яковлевич тяжело поднялся с колен.
- Ну, с новой печкой вас! - сказал он и стал в рабочем ведре мыть руки.