* * *
Олин муж был высокий молодой человек спортивного вида: развернутые плечи, под рукавами летней шелковой рубахи угадывались крепкие мускулы, походка свободная, легкая. Низенький домик и маленькие комнатки с низкими потолками были ему не по росту, в них сразу становилось тесно, как только он входил. Между комнатами не было дверей, они отделялись друг от друга ситцевыми занавесками. Садик за домом был совсем молоденький - две тоненькие яблоньки, две груши и слива. Забор опоясывал кусты малины и крыжовника. Все было только что посажено.
На маленькой открытой террасе вокруг стола сидела Олина семья - свекор, свекровь, муж и двое детей - тихие близнецы шести лет.
- Иван Сергеевич, - представился старик, крепко пожимая руку Навашину. - Сердечно рад вас видеть.
- Мария Никитична, - сказала свекровь. - Милости прошу.
Близнецы горячо покраснели, подавая Навашину руку лопаточкой и назвали себя почти шепотом:
- Петя… Сережа…
- Зовите меня просто Николай, мы с Ольгой одногодки, следовательно, я вполне мог у вас учиться, - сказал Олин муж.
Стол был накрыт богато - крутые яйца, толсто нарезанное сало. Рыбные консервы - белая рыба в коричневом соусе - были вылиты в глубокую синюю миску. И самогонка, настоенная на клюкве. Иван Сергеевич разлил ее по стаканам.
- Ну, - сказал Николай, - за ваше счастливое возвращение. А где же ваша семья?
Навашин молчал.
- В Кленах? - спросил Николай.
- Нет.
- А где же?
Навашин молчал. Потом, взглянув на Олю, ответил:
- В Москве.
- Вы что же, не заезжая к жене, сюда поехали?
- Да.
Все молчали, вдруг ощутив неловкость.
- Вот это добросовестно, - сказал Николай, - сначала общественное, потом личное. Это добросовестно.
Навашин молчал. Он очень хотел ради Оли поддержать разговор, но никакие слова не шли на ум.
- Ваше дело в горкоме уже знают. Парфентьев перебежал вам дорогу, сам пошел советоваться. Там еще общей точки зрения не выработали, но дело, скажу я вам, осложняется.
Навашин должен был спросить, чем осложняется, но он молчал. И Оля спросила:
- Чем же оно осложняется? Дело ясное.
- Ясное-то ясное, да не очень. Если бы дочь этого Морозова вела бы себя как следует, дело другое. Но ее моральный облик оставляет желать лучшего. Она, не при детях будь сказано, завела у себя гарем какой-то. Вернее, притон. Ходят к ней… Ну, при детях не хотелось бы.
- Никуда не годно, никуда! - сказала Мария Никитична.
- Будет вам, - сказал старик. - У нее тоже жизнь покалеченная. Парфентьев не только дом заграбастал, он дочку эту подальше спихнул, чтоб глаза не мозолила. Она тоже свое отбыла - с сорок пятого по пятьдесят третий. Тоже, скажем прямо, не сахар. И там, я думаю, не санаторий, где она была. И хорошему там не научат.
- А он при чем? - сказал Николай. - Время такое было.
- Да ты что? - сказал старик. - Это он ее из Цветаева выставил, и не ври ты, сам знаешь, как было, на твоих глазах все случилось. Как он ту дарственную получил, неужели непонятно, если он был над заключенными начальник? А потом вышел на пенсию. Приехал, вселился, а ее забрали. Скажи, какая случайность. Время, конечно, время, а быть подлецом не обязательно. Подневольный - это одно, а холуй - другое.
- Давайте выпьем, - сказал Николай и опять разлил по стаканам мутную клюквенную водку. - У меня к вам счет, Сергей Дмитриевич. То есть вы, конечно, у меня в гостях, и какие могут быть счеты, но по-дружески скажу, что Ольгу вы неправильно воспитывали. Все ее высказывания - это один сплошной буржуазный гуманизм. И детей она мне портит.
- А это при детях можно говорить? - спросил Иван Сергеевич.
- Вот у меня жена и отец - два сапога пара. Держатся одних воззрений. Они нам с матерью всегда оппозиция. Чего ни коснись - все поперек.
- А отца тебе кто воспитал? - спросила Оля.
- Поп. Не поверите, - сказал Николай, снова обращаясь к Навашину, - у него Евангелие настольная книга была. Как у других "История партии". Я потребовал, чтобы эту литературу убрать. Смешно даже, чтобы в моем доме была такая литература.
- Дурак ты. - Старик вздохнул, поглядел на внуков и добавил: - А вы ешьте, ешьте, не слушайте. - И снова поворотился к сыну. - Ну что ты мелешь? Это не литература, а великая книга. Ты Горького уважаешь? Ну вот, он тоже сказал про Евангелие, что книга эта - великая.
- Будет вам спорить. - Хозяйка поставила на стол блюдо горячей картошки и сковороду с жареным мясом. - Дайте вашу тарелочку, Сергей Дмитриевич. Это баранина. Возьмите соленого огурчика. Сами солили, на всю зиму хватило. Май кончился, а у нас еще соленые огурчики есть. Вот как богато живем.
- Нет, - сказал Николай, - не переводи разговор. - Лицо у него стало упрямое. Было видно, что разговор его глубоко тревожит - и это не первый разговор в семье. Оля сидела, опустив глаза, только изредка взглядывала на мальчиков.
"Ты помнишь все, что я тебе говорил сто лет назад, а вышла за него замуж, - подумал Навашин. - Значит, ничем я тебе не помог и ни от чего не сумел уберечь".
Он посмотрел на мальчиков. Они исправно ели и, он мог прозакладывать голову, исправно слушали.
- Я не намерен переводить разговор, поскольку это вопрос серьезный. - Николай отхлебнул из стакана и торопливо закусил огурцом. - Я бы даже сказал, вопрос мировоззренческий. Жалость - дело никчемное. Я бы сказал - вредное. У нас дочку этого Морозова, не разобравшись, сперва тоже пожалели. А она - человек морально разложившийся. Ей, когда она вернулась, на первых шагах помогли. И площадь в районе предоставили, и мебели подкупили. Точно. Диванчик там, этажерочка. Но она не оценила. Это такой человек… Для писателя находка, если писать отрицательного героя. Женщина, а ругается. Выпивает, а попросту говоря, пьет мертвую. Это для писателя такой прототип, что поискать. У нас писатели ищут тем, а под ноги не смотрят. Шолохов очень верно сказал на съезде писателей: сбились в кучу в Москве и Ленинграде, а жизни не знают. От писателей в наше время требуется, чтобы…
- Александр Сергеевич Пушкин давно сформулировал, что требуется от писателя, - сказал Олин свекор. - Первое - чувства добрые пробуждать. Лирой. Второе - прославлять свободу. И третье - призывать милость к падшим. Три пункта, и все.
* * *
Они шли к гостинице. Темнело. Навстречу женщины гнали домой коров, а одна корова шла без хозяйки прямо по тротуару. То ли она знала дорогу, то ли такой уж самостоятельный был у нее характер, но она шла спокойно, изредка останавливалась пощипать траву, заглядывала в чужие окна и снова шла, будто прогуливалась.
- Почему вы молчали? - сказала Оля. - Я так на вас надеялась. Я так надеялась, что вы ему скажете, объясните, он бы вас послушал…
- Не послушал бы он меня.
- Он вам не понравился, я знаю. Но это на первый взгляд. Он очень хороший, очень добрый человек. Когда идут в горком с бедой, стараются попасть к нему, знают, что выслушает и постарается помочь. В самые трудные годы… Но вот сейчас он как-то насторожился. Он как-то не может справиться со всем, что произошло. Вот именно, настороже.
- Что же его насторожило?
- Он говорит, что нужна крепкая рука. Крепкая линия… Что нельзя распускать. Он преклонялся… И он не может понять. Ему кажется, что многое сейчас делается наперекор…
- И слава богу, что наперекор.
- Я тоже так считаю. Но как его убедить?
- Человек сам должен убеждаться. Смотреть и думать.
- Всегда можно помочь. Вы всегда говорили, что…
Он вдруг перестал ее слышать. Он очень устал. Кругом темно и пусто. И все равно. Он вдруг подумал, что помочь могут только счастливые. А те, кому все равно, - помочь не могут. Да, помогать могут только счастливые…
- Вы не слушаете? - спросила Оля.
- Прости. Я очень устал.
- А я так на вас надеялась… - печально сказала Оля.
…Она осталась в дежурке, а он поднялся к себе в номер. Соседей еще не было. И он зашагал по узкой комнате - от дверей к окну, от окна к дверям и снова к окну. Остановился и стал глядеть на улицу. Помогать могут только счастливые? Вранье. Он пришел в школу учителем после большой беды. Но темени и пустоты не было. Он был жив тогда. Несмотря на все, что с ним случилось. И после войны он тоже был жив, несмотря на все, что с ним случилось. А сейчас… Помогать могут только живые…
Он вдруг увидел, что через улицу к дверям гостиницы идет человек. Высокий. Кажется, седой. Блеснула лысина в отсвете фонаря, что над дверью. "Это он. Ко мне".
Внизу стукнула дверь. По ступеням зашаркали ноги. Дверь его комнаты была крайняя в ряду, у самой лестницы. Парфентьев потолкался в коридоре и, чуть переждав, постучался тихонько.
- Одни? - сказал он, входя. - Это хорошо.
Навашин протянул руку к выключателю.
- Зачем? - сказал Парфентьев, садясь. - Лучше посумерничаем.
Помолчали. Старик не шевелился и будто ждал чего-то.
- Ну что же вы надумали? - сказал он вдруг тихо и размеренно, почти по слогам.
- Вы о чем?
- Что спрашивать? Сами понимаете, об чем речь.
- Я тугодум. Не понимаю.
- Ладно, объясним. Поскольку вы пришли с таким известием, хочу спросить: какая ваша цена?
- Я не знаю, сколько мог стоить дом. Надо спросить у дочери Александра Михайловича.
- Я не об этом. Какая ваша цена? Отступная? Говорите, и чтоб это дело было покончено. Заворачивайте восвояси и ее прихватите. Ей здесь делать нечего. Ее большая беда ждет, ежели она тут останется. Она и сама знает, не маленькая.