- Это, может, и подзабыла. А вот про другое все помню, каждое слово. Мы ехали раз в автобусе и, когда проезжали мимо больницы, одна девушка сказала: "А тут моя мама умерла". И чуть погодя засмеялась. Я прямо вздрогнула, когда услышала, как она смеется. Я говорю вам: "Зачем она смеется?" А вы сказали: "Чтоб не заплакать".
- Это я правильно сказал.
- Теперь-то я знаю, что правильно. А тогда я очень удивилась. Не поняла, но запомнила.
- В молодости мы все очень умные.
- Вы были моложе, чем я сейчас. Вам было…
- Двадцать пять…
- Подумать только… А в другой раз мы сидели в саду около Светлой, помните?
- Мы не один раз там сидели.
- А я помню про один раз. К нам подошел старик. Нищий. Вы ему подали, а Леля Матюшина сказала: "А чего он не работает?" И Коля Ипполитов сказал: "Мой папа нищим не подает…" И все нам тоже говорили: "Нельзя поощрять". А вы…
- Что же я сказал?
- Не помните? Правда, не помните?
- Не помню.
- А вы сказали: "Им хуже, чем нам". И все. И больше я на этот счет не задумывалась: им хуже, чем нам. И подаю.
- Вредные я внушал идеи.
- А теперь я их своим детям внушаю. Теперь уж ничего не поделаешь. Это стало мое… Да что же это такое, я все говорю, говорю. И не спросила даже, как вы попали в Цветаев? Зачем?
- Отбываю! - басом сказал кто-то, и в окошко просунулась огромная ручища с двумя трехрублевками.
И Сергей понял, что это тот, кто поплывет на катере в Истомино и чье место он займет в номере на троих.
* * *
Сергей лежал на узкой гостиничной кровати у самого окна. Окно выходило на реку. Соседи по номеру спали. Они не проснулись, когда он вошел. Один, что поближе к двери, чуть покряхтел, когда Навашин ощупью пробирался к свободной койке. Он лег и приготовился к бессонной ночи. Он дорого бы дал, чтобы уснуть. Но не спал. Слушал. По ночам он всегда слушал. В Свердловске - трамвайный скрежет. В Кленах - тишину. В поезде - стук колес. Чей-нибудь шепот. Или плач. А здесь всю ночь напролет у реки хохотали лягушки.
Коля Ипполитов видел Володю в Москве. "Ну что ж, надо искать. У меня сейчас не своя жизнь. Свое только одно: найти Володю". Володя единственный человек, которого он не только хотел, но и должен был увидеть. Ищи, как хлеба, найдешь скоро…
…Окно стало серым. Луна ушла, и река за окном потускнела. Погнали стадо. Натужно и злобно замычал бык. Язвительным высоким голосом издалека отозвалась коза.
И когда совсем рассвело, он уснул.
* * *
- Ну, я Парфентьев. Вам чего?
Он говорил из-за калитки, и слова его заглушались свирепым лаем. Собака металась, слышно было, как гремела цепь.
- Это длинно рассказывать. Не хотите впускать, выходите сюда.
Хозяин откинул крючок и приоткрыл калитку. Собака прыгнула и, полузадавленная ошейником, рухнула наземь с хриплым, обрывистым лаем.
- Молчать. На место, - лениво сказал хозяин и посторонился, пропуская Навашина.
За приземистым домом с большой застекленной террасой стояло бело-розовое облако.
- Чего глядите? Сад как сад. Как в песне поется - "расцветали яблони и груши". Давайте пройдемте.
И хозяин пошел по дорожке, вымощенной мелким булыжником, вглубь сада. Среди цветущих яблонь затерялась маленькая беседка, а в ней легкий столик на полых металлических ножках и такие же легкие стулья, покрытые пестрыми ситцевыми чехлами. Среди бела дня гремели соловьи, и это не смущало петуха: он то и дело горланил свое.
- Ну? - сказал Парфентьев.
- Я сяду, - сказал Навашин.
- Садитесь. Ну?
- Недавно умер Александр Михайлович Морозов, - сказал Навашин.
- Царство ему небесное. Ну?
- Перед смертью он просил меня помочь его дочери вернуть дом.
- Ну и как же вы ей поможете?
- Это уж моя забота. Но начать я решил с вас.
- У меня дарственная по всей форме. Не дураки.
- Как хотите. Я мог сразу пойти в горсовет.
Парфентьев сидел перед ним, положив на стол короткопалые, широкие руки. У него было узкое лицо и крупные, толстые губы. Вокруг лысины стояли легкие седые волосы, но брови над голубыми глазами были густого черного цвета. Слушая Сергея, он ничуть не изменился в лице, только облизал и без того мокрые губы.
- Я дочери Александра Михайловича щедрой рукой отвалил, несмотря что получил дом в подарок. А подарок… Ну что вам сказать? Если б не я, Александр Михайлович давно бы преставился. Вы, видать, из тех мест, знаете, что там люди по краю ходят… А я его и подкармливал… и на тяжелые работы не посылал… поскольку была у меня такая возможность… Он меня и отблагодарил - домик вот в подарок дал. А дочке его…
- Вы дочери Александра Михайловича щедрой рукой отвалили, это верно. Полторы тысячи и восемь лет лагерей.
- А я-то при чем? Время было такое. Суровое. Тут я ни при чем. А дом… Про дом я скажу вам так…
И вдруг, отстранив ветку, покрытую нежными розовыми цветами, у входа в беседку встала женщина. Тощая, с выступающими вперед длинными зубами, она, задыхаясь и ловя ртом воздух, громко прошептала:
- Что ты их слушаешь? Что ты их слушаешь? Тут две яблони стояли… и одна… груша гнилая… А теперь… Сад… И террасы не было… И пристройки не было… А сейчас… дом… Вот этими руками… на горбу…
- Ступай отсюда. Ну?
Она стояла, будто вросла в землю.
- Ну? - Парфентьев чуть приподнялся, и женщина заторопилась к дому, тяжело стуча башмаками по камню дорожки.
* * *
- Вы не скажете, где здесь почта?
- Отделение связи? - спросила женщина с буханкой черного хлеба под мышкой. - А вот спуститесь по этой улице. У самой реки, на пригорке.
Он пошел вниз по горбатой улице. Дорогу ему пересекла толстая важная утка с выводком желтых утят - она гнала их впереди себя. Они ковыляли, сбившись в кучку, на своих тонких ножках и взволнованно крякали. Навстречу шел лохматый старик. Он тащил на веревке черную грязную козу, а она почему-то упиралась и не хотела идти. Под ноги Навашину вдруг бросилась маленькая собачонка и залаяла тонким злым голосом. А у него в ушах еще раздавался гулкий бас парфентьевского пса.
Улица спустилась к редкой березовой рощице, а за рощей снова побежала наверх. Над самой рекой стоял облезлый домишко с вывеской "Почта" и глядел на улицу пыльными окнами.
- У-у-у, - сказала девушка за окошком, - я думала, что вы тоже никогда не придете.
Он не стал спрашивать, почему "тоже". Он взял свое письмо и вышел на улицу. Увидел скамейку под кустом белой сирени и, разрывая на ходу конверт, направился к ней.
"О местопребывании Владимира Ивановича Сурмина сообщить ничего не могу, - писал кто-то, к кому попало его письмо. - Он жил в нашей квартире два года: в сорок девятом и пятидесятом. А потом вместе с женой и ребенком выбыл в Москву, но адреса своего не оставил".
В Москву? С женой и ребенком? Вот и Коля Ипполитов видел его в Москве. Может, это и есть путеводная ниточка. Жена и ребенок… Ну что ж, в Москву и так и так надо. Он разгладил листок на колене, перечитал его. Нет, там ничего больше не сказано. Два года - а потом выбыл… С женой и ребенком…
Он вернулся на почту, снова встал в очередь к окошку. Какая-то тетка отбивала телеграмму: "Поздравляю с рождением".
- А кто родился? - спросила девушка.
- Да никто не родился. День ангела, так с "ангелом" не принимают. Вот и говорю "с рождением".
- Приму с "ангелом".
- Вот спасибо: добрая ты душа. Умница. Ну, брань не велят писать. Так "ангел" же не брань какая-нибудь? Пиши: "Поздравляю днем ангела. Прасковья".
Следом за ней к окошку подошел Навашин.
- Десять конвертов.
- С какой вам картинкой? Поглядите, какие хорошенькие стали выпускать. А письмо вас долго ждало. Дождалось. Вот тут лежат, лежат одному человеку - и письма, и двадцать две открытки, и телеграммы три. И никто их не спрашивает. Не востребует…
Что в этих словах его касалось? Что его задело? Что всю дорогу до гостиницы не давало покоя? И мучило, как зубная боль…