- Это кто же лодырь? - кричал сухопарый мужик. - Я честно работаю, вон еще год когда кончится, а у меня уже четыреста трудодней наработано! А ты будь с людьми по-хорошему, больше от тебя ничо́го не треба!
- Ему бы помещиком быть, а не бригадиром! Он все хочет в своем сарае запрятать!
- Он об скоте думае, об скоте он плаче, а за людей у него душа не болит!
Председатель опять поднял руку, и снова в комнате раздался его надтреснутый голос:
- Слово! Имеет! Председатель! Сельского! Совета!
Поднялся бледный мужик, что сидел по левую руку от председателя, и громко, отчетливо рубя слова, стал выкликать:
- Какие вы имеете возможности? Вы имеете прекрасные возможности! Вот! Это надо понимать! На это нельзя закрывать глаза! Вы должны прислушаться к критике! И если что не так, можно поправить! Надо было мобилизовать! Принять меры! А меры не были приняты! Надо было сделать выводы! А вы выводов не сделали! Это не секрет! И надо прямо сказать! И кое-что правильно в адрес сказали! И надо смотреть правде в глаза! Надо было это учитывать? Надо! Данный участок не был обеспечен? Не был! И это вопрос болючий, скрывать не приходится! Мы примем решение! И обяжем! И взыщем! Мы должны выполнять и показывать пример! Массовая работа в колхозе запущена! И это надо учесть! И не забывать! И доказать своим личным трудом! Не мешайте говорить! И не компрометируйте! А то и вывести недолго!
- Вывести! Да что мы, ученики, чтобы нас выводить?
- Молчи, Василенко! Мы здесь будем проводить больше агитации. Потому что бывают разные случаи, которые! Надо выполнять! И обязать! И оказать практическую помощь! И давайте в этой части дело наладим! А если народ ошибся, мы поправим! Усё!
- Почему это народ ошибся?
- Да что он сказал? Да он же пустые слова говорил!
И опять над всем этим раздался надтреснутый голос председателя. Его крик походил на высокое козье блеянье:
- Выступающие товарищи собрались не поправить дело в данной бригаде, а разложить трудовую дисциплину и опозорить меня в присутствии постороннего товарища корреспондента. Об этом мы поговорим! В другой раз! И в другом месте! Вы сговорились, чтоб снять бригадира, а это не входило в повестку дня!
- А когда войдет?
- Никогда! И сейчас был не исполком, а концерт умалишенных, вот что я вам скажу!
И вдруг, будто по сигналу, хотя сигнала не было и никто не ответил на слова председателя, люди повалили к выходу. Навашин даже не понял, кто встал первым - просто все поднялись из-за сдвинутых парт и, толкаясь, стали пробираться к дверям. Вместо затылков Навашин увидел лица - и лица были не злые, не сердитые, а веселые.
- Надо же! В один голос ушли! - сказал кто-то.
А председатель заметался и, подняв обе руки, закричал:
- Товарищи! Товарищи! Стойте, погодите!
Никто даже не обернулся.
Навашина оттерли от двери в коридор, и он уже отсюда понял, что в голосе председателя звенят самые настоящие слезы:
- Вы же люди, я извиняюсь, товарищи, я не так выразился!
- Ага, - сказал кто-то беззлобно, - запахло бензином, так испугался!
- Не тебя испугался, а корреспондента. Плевал он на тебя!
- Не скажи! Он мужик - не дурак! Он видит, что оборот негодующий.
- А вы чей? - спросила женщина, которой неправильно записали удой.
Навашин не успел ответить. Из десятого класса "А" вышел Ипполитов.
- Товарищ корреспондент! - окликнул кто-то.
- Я, - отозвался Ипполитов и запнулся на полуслове: - Сергей Дмитриевич?..
* * *
Когда Оля напомнила: "И еще вы сказали так…", Навашин слушал с удивлением: будто не его слова. А вот что он сказал когда-то Коле Ипполитову, он помнил очень хорошо. Кончалась первая четверть. Надо было выставлять отметки. А в седьмом классе пропал классный журнал. Классным руководителем в этом классе был Навашин, и преподавал он первый год. Он сидел в пустой учительской и раздумывал, как быть. Он обшарил все шкафы в школе и дома, хотя домой журнала никогда не уносил. Как ни странно, ему не приходило в голову, что виноват кто-нибудь из детей. Он был уверен, что был только один виноватый: он сам. Взял - и забыл. Сунул куда-то и не помнит куда. "Ну давай, - говорил он себе, - проделаем путь от класса до учительской". В понедельник после уроков он шел в учительскую с журналом под мышкой. Он был в этом уверен хотя бы потому, что у дверей учительской его поджидала Таня Клячко.
- Сергей Дмитриевич, что мне поставила за четверть Анна Игнатьевна?
Я спросила, а она: "Что заслужила, то и поставила". Но мне же надо знать! Сергей Дмитриевич!
Навашин остановился, открыл журнал. По математике у Тани стояло за четверть "плохо".
- Но как же, - быстро, стараясь подавить слезы, говорила она. - Как же так, ведь это несправедливо, она меня вчера переспросила, и я отвечала прилично. Она сама сказала: "Кажется, ты стала что-то понимать". Она еще сказала: "Что-то забрезжило…" Это все слышали. Я занималась, так занималась… Мне Володя помогал, а вы знаете, как он объясняет.
Они еще посидели с Таней в учительской, поглядели, какие отметки были у Тани в четверти. Он и сейчас помнит: там стояло три "плохо", два "посредственно" и в итоге "плохо". Тогда он сам проэкзаменовал Таню. Она очень долго думала над каждым вопросом, однако отвечала хоть и со скрипом, но верно. И еще успела поудивляться:
- А вы и математику знаете!
Он пообещал ей поговорить с Анной Игнатьевной, и девочка ушла. Он положил журнал в шкаф и ушел домой. А назавтра журнал исчез.
Он сидел в пустой учительской и раздумывал, как быть. Вдруг дверь открылась, и вошел Коля Ипполитов. Он сказал вполголоса:
- Сергей Дмитриевич, я знаю, кто взял журнал.
Навашин едва не спросил: кто же? Но вдруг понял, что дело непросто. Речь идет не о том, что кто-то из детей взял журнал и забыл отдать. Он понял: журнал кто-то взял тайком, а Коля об этом прознал и вот пришел шепнуть.
- Мне не нужен журнал ценой твоего падения, - сказал Навашин.
Коле было четырнадцать. Но он был начитанный мальчик и понял, что слова эти звучат патетически. Навашину было двадцать пять. Наверно, будь он старше, он нашел бы слова попроще, но он был молод и сказал: "Ценой твоего падения".
Он и сейчас помнит, каким малиновым румянцем залился мальчишка. Николай ничего не ответил. Повернулся и ушел. Потом было классное собрание. И говорилось все, что полагается говорить в таких случаях: пусть тот, кто виноват, встанет и скажет: "Это я". Иначе он трус. Да, молчать - трусость.
Сергей тоже взывал к совести и чести виноватого. Но виноватый молчал. Потом о пропаже стало известно директору. Он вызывал к себе весь седьмой класс поодиночке. Все отрицали свою вину и говорили, что ничего не знают. Тогда директор стал вызывать тех, у кого были плохие отметки: Таню Клячко и братьев Федорук. Логически рассуждая, виноват мог быть кто-нибудь из них. Сергей пошел к директору и… впрочем, он устал вспоминать. Он рассорился тогда с директором. Он попросил его больше не вызывать ребят. Директор сказал:
- Я хочу установить истину.
- Истина не стоит того зла, которое причиняют ваши допросы, - ответил Навашин.
С Ипполитовым у него всегда получалось как-то нескладно. Косо, что ли. Как в немом кино, Навашин не слышит слов, но видит потемневшее Колино лицо. Мальчишка хватает с парты портфель и выходит из класса. Что это было?.. Да, что же это было? Дети готовили вечер то ли для подшефной деревенской школы… то ли к Первому мая. Ипполитов сказал, что прочитает стихи. Навашин не помнил ни автора, ни самих стихов. Но он до сих пор помнил строчку:
Летать высо́ко, как Коккинаки.
- По-моему, это может прокудахтать курица, - сказал он. - Человек произнести таких стихов не может.
Он взглянул на Колю и прикусил язык.
- Давай, выберем что-нибудь другое, - предложил он.
- Я не буду выступать, - сказал Ипполитов, схватил свой портфель и вышел из класса.
Да, чего ни коснись, все получалось нескладно, шиворот-навыворот.
Коля рос без матери, она умерла родами. Потом отец Ипполитова женился - об этом в Кленах много болтали: и потому, что он был известный в городе человек - командовал Кленовским военным округом. И потому, что новая жена его была совсем молодая, только лет на десять старше пасынка.
Навашин знал ее: она приходила на родительские собрания.
- Будем знакомы, - строго сказала она, придя в первый раз, - Мария Петровна Ипполитова. Союз семьи и школы сейчас во главе угла. Если будут жалобы на Николая, не стесняйтесь высказать, мы с отцом примем меры.
- Не постесняюсь, - пообещал Навашин.
Но жаловаться не пришлось: все были довольны Колей. Учится отлично. Ведет себя отлично. Товарищам помогает. Общественную работу ведет.
А Мария Петровна аккуратно ходила на собрания, осуществляя союз семьи и школы. Приходила и слушала, вцепившись глазами в того, кто говорил. У нее были свежие румяные щеки, свежие румяные губы и крошечные черные глазки - усталые, немолодые. Будто с чужого лица. Навашин кожей помнил ее цепкий, неотступный взгляд.
Она была хорошей мачехой: заботливой. Но Коля был большой парень, а ей, должно быть, не хватало маленького. И она решила взять ребенка на воспитание. И малыша, которого она выбрала, Сергей знал.
Когда наступала очередь Навашиных убирать в квартире, они звали Валентину Сергеевну. Ей было далеко за шестьдесят, но убирала она быстро, чисто, толково.
- Мне разводить мороку некогда, - говорила она. - Меня Виктор дожидается.