А Виктору минуло три года - был он кудряв, голубоглаз и очень весел. Заходил во все комнаты, получал где конфету, где кусок сахару. Вот этого-то мальчика и присмотрела Мария Петровна Ипполитова в парке на берегу Светлой. Одет он был бедно, а пришла за ним старуха и вовсе нищая на вид. Ипполитова навела справки. Оказалось, старуха вот уж года три растила сына умершей соседки. Никакой другой родни у парнишки не было. Ипполитова предложила Валентине Сергеевне отдать мальчика. Старуха отказалась. Та настаивала. Старуха и слышать не хотела о том, чтобы расстаться с мальчиком. И тогда его взяли у нее силой: чего, в самом-то деле! Пришел милиционер и взял. Разумеется, с разрешения горсовета. И гороно. И еще каких-то организаций. Старуха обезумела. Она обила все пороги, кидалась по всем известным в городе людям - плакала, ругалась, молила, проклинала.
Много шуму было вокруг этой истории. О ней говорили в трамваях, в учреждениях, в школе. Войдя однажды в класс на перемене, Навашин услышал Колю:
- Но ведь у нас ему будет гораздо лучше.
- Почему? - спросил Володя Сурмин. - Почему? Потому, что его бабушка уборщица, а твой отец - генерал-майор? Но тогда тебе должно быть лучше в семье генерала-лейтенанта.
- Или маршала, - откликнулся кто-то.
- А вы как думаете? - спросил Коля, глядя в упор на учителя. - Вы не согласны со мной?
Когда же все это было? В тридцать девятом. Шестнадцать лет назад… И вот Коля идет рядом с ним по темнеющему лесу. Тропинка узкая, но они идут рядом, а иногда садятся на поваленное дерево или просто в траву и разговаривают.
- Странно, я ничуть не удивился, увидев вас. Ну конечно, это было неожиданно… Но я так хотел вас видеть, что счел… решил, что вы появились по вызову, как дух. Как вы меня отыскали? Оля Кириллова? Она сказала вам, что я в Минске, понятно. Ну а там уже ход ясен: пришли в редакцию, и вам все объяснили…
- Мне просто сказали, что ты переведен в гомельскую газету.
- Да, заведовал отделом республиканской газеты, переведен заштатным сотрудником областной… Да и область-то…
- Самолюбие болит?
- Вы не поверите: не болит. Вы ведь помните меня честолюбивым. Я просто информирую. Довожу до вас размеры бедствия… Мою Надю все это очень ранило, а меня нет. Меня другое заботит… И мучает…
Он едва не спросил: "Что же тебя мучает?" Но не стал спрашивать. Вопросы помогают человеку говорить. А помогать не надо. Захочет - скажет. А не скажет, значит, ни к чему. И правда, Коля умолк.
"Ты не знаешь, где живет Володя Сурмин?" - вдруг оказалось, что очень трудно задать этот простой вопрос. "Скажи, ты давно видел Володю Сурмина?" Нет, не так. "Ты случайно не знаешь адреса Володи Сурмина?"
- Оля Кириллова сказала мне, что ты недавно видел Володю Сурмина. Это правда?
Коля глянул быстро и пристально. Рот у него тонкий, нервный, глаза неспокойные.
- Не так чтобы очень уж недавно, - сказал он отвернувшись. - Примерно год назад. Я отдыхал под Ленинградом, и мы встретились в электричке.
Я плюхнулся на скамейку рядом с ним. Понимаете, опаздывал на поезд, вскочил в вагон уже на ходу и сел на ближайшую скамейку. Смотрю - Володя…
- А в Ленинграде он оказался случайно? Или живет там?
- Помнится, он жил где-то у Московского вокзала. Боюсь соврать. То ли командировка, то ли навещал кого. Не помню.
Он замолчал. Они вышли из лесу. До села было уже рукой подать.
- Василенковский дом крайний, - сказал Коля. - Пойдемте, там и для вас место найдется, а то вдвоем перебазируемся в школу. Вы надолго ко мне?
Он не мог ответить: "Я приехал, только чтобы узнать Володин адрес".
И он сказал:
- Поживу.
* * *
- Что, товарищ корреспондент, понял теперь, как у нас? - спросил хозяин. - Они так считают: им одним жить, а всем другим пропадать. Что захотят, то и зробят.
Хозяйка - молодая, щеки как бурачки - круглые, красные - вынимает из печки большой чугун с картошкой.
- Милости просим, - говорит она, и Навашин с Ипполитовым садятся за стол.
- На нашей почве, - говорит Василенко, - металлические шланги ни к чему, нам резиновые подавай, а нам что суют? Одни металлические.
- Да что ты к человеку пристал? - говорит хозяйка. - Им поужинать надо, отдохнуть, а ты обратно со своими шлангами. Я вот другое хочу спросить. Вот вы - люди городские. Я вот хочу спросить у вас: как в городе поступают, если человек бегает до чужой жинки?
- Что это ты? - гремит хозяин.
- Молчи, не тебя спрашивают. Я у товарища Ипполитова спрашиваю, у корреспондента. И вот их, не знаю, как звать.
- Навашин, Сергей Дмитриевич.
- Очень приятно! - Хозяйка смотрит весело и приветливо. - Очень приятно. Варя, Варвара Сергеевна. У нас жинка говорит разлучнице: "Ты такая, ты сякая, если вместе застану, стекла побью, рамы повыворачиваю". И верно, стекла побье, рамы повыворачивае и в морду плюне. И говорит: "Я тебе ще не то зроблю". А у вас как?
Она пристально смотрит на Сергея и ждет.
- Иногда разводятся… - медленно, будто припоминая, говорит он, - иногда назло начинает бегать до чужого человека…
- В отместку?
- В отместку.
- А бывает, - говорит Ипполитов, - что и стекла бьют, и серной кислотой обливают.
- Разлучницу?
- Ее.
- А по-моему, - говорит Варя, - плевать в морду надо человеку, а не разлучнице. Я ничего не кладу на разлучницу, а только на человека. Мне Петро говорит: "Смотри, если что, я тебе голову отрежу". А я ему - если что…
- Да замолчишь ты? - гремит Петро. - Не слушайте ее. Баба и есть баба. Только одно на уме. Это ж надо! Люди с собрания пришли, голова замороченная, а она… Николай Алексеевич, я вот еще чего хочу сказать. Надо бы про стариков вопрос поставить. И про больных. Вот есть у нас такая колхозница, Настасья Войтович. Как организували колхоз, она враз вступила. Бывало, шестнадцать коров надоит, бывало, сколько льну сотрет. А потом война, жили в лесу, в ямах. Она простыла, заболела, и погляди: рук нет. Скрючило, язви… Робить не может. Почему в городе, если человек по болезни или по старости с работы ушел, ему пенсия. А колхознику… Надо, чтоб вы поняли и, где надо, поставили вопрос.
- А сколько вы классов прошли? - спрашивает Варя у Ипполитова.
- Я институт кончил.
- О! Институт! А ты ему объясняешь. Что ему объяснять? Глаза е? Уши е?
Что было, услышит, что есть, увидит. Он грамотный, в институте учился. Городской!
До сих пор она говорила хоть и насмешливо, но ласково. А тут вдруг в голосе прорвалось что-то другое.
- Городские! - повторила она с издевкой. - Городские - они острые, приметливые. Поглядят - и сразу всё понимают, и всё объяснить могут.
Дверь отворилась, в избу вошел высокий, рыжеволосый, длинный, как жердь, человек.
- Прошу прощенья, - сказал он и умолк, выжидая.
- Учитель наш. Глеб Иванович, - сказал Василенко. - Будьте знакомы.
Глеб Иванович присел к столу и тотчас сказал:
- Я вот хотел спросить, товарищ корреспондент… Вот разъясните…
* * *
Сергей встал из-за стола и вышел из хаты. На дворе было темно - густое черное небо и редкие звезды. Воздух после дымной, душной комнаты показался прохладным и упругим, как вода. Пристала с дурацким своим разговором. "Как у вас в городе поступают…" И смотрела на него так, будто все знала. А знаешь - молчи. Не лезь.
Никто ничего не знает. И она тоже. Но все что-то чуют. И лезут.
Послышались голоса. Чей-то натужный, долгий кашель. Из соседней хаты вышли трое и повернули к Василенкам. Сергей сбежал с крыльца и обошел дом. Перед ним снова было поле. Черное поле и черное безлунное небо. "Природа лечит любые раны", - говорил Петр Николаевич. Вранье. Почему мне должно стать легче оттого, что закат такой, а рассвет - сякой? Выпить бы. А что толку? Водка никогда его не выручала. Если тоска скрипит зубами, от этого никуда не уйдешь. Ее ни залить, ни сжечь. Захочет - задушит. Когда-то на тоску была управа. Работа. Потом - война. Потом - надежда. Сейчас не осталось ничего. Одна темень.
Болела голова: он не спал уже много ночей подряд. Бессонница била звоном в ушах, пустотой и теменью. Боль сверлила днем и ночью. Но днем она заглушалась невесть чем. Сутолокой, мельканьем, видимостью дела, которое он будто бы делал. А ночью боль собиралась в кулак. И поднимала на поверхность все, что день загонял на дно. Ночью с ней ничего нельзя было поделать. Ночью он был с ней наедине…
Это пройдет. Должно пройти. Все проходит на свете. И это пройдет. Неправда. Горе не зарастает со временем. Оно прибывает.
Будь с ним его рюкзак, он, не простившись с Колей, пошел бы на Чернолесье к автобусу. Переждал бы там ночь и ранним утром уехал. Вернуться, зайти в хату и взять вещи? Да нет. Опять накинутся с разговорами. А может, там все перепились и никому не будет до него дела? Уехать можно и без вещей. Деньги при нем. Ну вот, как в детстве: загорелось! Как уедешь без рюкзака - там адреса, письма. Надо будет вернуться. Переночевать. Проститься с Колей. Все надо делать по-людски…
Он кружил, кружил в темноте, будто кто-то гнал его, толкал в шею, не давал остановиться…