* * *
- Где вы пропали? - спросил Ипполитов. Он сидел на крыльце с папиросой. Окна были темные - видно, все уже разошлись.
- Меня допекли, - не дожидаясь ответа, сказал Ипполитов. - Начали со шлангов, кончили черт знает чем. Будто я Всевышний и должен все знать. Думаете, Василенко угомонился, когда вы ушли? Он доконал меня, пропади он пропадом, потом пришел этот… учитель, и тоже терзал меня. Печенка разболелась - сил нет. Нет, водка тут ни при чем. Просто меня доконали все эти разговоры… Хотите курить? Когда их слушаешь, можно подумать, что они давно все понимали.
- Они и понимали.
- Я - не понимал, а они - понимали?
- Боюсь, что так.
- Тогда помогите мне понять, почему я…
- Знаешь, в последнее время из моих попыток помочь ничего не выходит… Как бы тебе сказать?… Я не был мертв, и жив я не был тоже. ("Почему в разговоре с ним меня всегда тянет на высокий стиль, - подумал он. - Почему?")
- Неправда, Сергей Дмитрич. Если бы сейчас рядом с вами был Володя… или…
Ипполитов замолчал, с силой потушил папиросу о ступеньку крыльца и тотчас запалил новую.
- Если хотите знать, вы виноваты во всем, что со мной случилось… Во всем…
- Я?
- Вы… Вот меня сняли, понизили, но я - хотите верьте, хотите нет, - я не этим озабочен. Я озабочен тем, что со мною было. Я, простите за пошлость, человек с высшим образованием… интеллигентный, так сказать. И не понимал. Почему?
- Ты не хотел понимать. Нет, не так: ты боялся понимать. Ты не хотел видеть.
- Ага, рассердились и стали отвечать. Прекрасно. Только вы неправы. Я все видел. Я - газетчик. Я ездил и видел. Но я знал, что все непросто. Великая цель… Она требует великих усилий… И великих жертв… Вы сами нам говорили: "Хорошее стоит крови".
- Я и сейчас так говорю. Все на свете трудно - и пахать, и детей растить. Но я никогда не говорил, что надо идти к хорошему, растаптывая все, что попадается на пути. Я говорил, что…
- Вы все это говорили не мне. А тем, кого вы любили.
- Я всех вас любил.
- Неправда. Всех любить нельзя. Вы относились ко всем одинаково. Да, внешне это выглядело так. И в общем вы действительно всех любили. Всех, кроме меня.
- Знаешь, мы уклонились от предмета разговора. Ты удивляешься, почему ты - человек образованный - не понимал, а твои нынешние собеседники - понимали. Ты ездил по стране, а потом возвращался домой. И мог хоть на время забыть. А они забыть не могли. Они каждый день на своей шкуре знали, что такое великие усилия и великие жертвы. А ты… Приезжал, уезжал… И не думал. Не любил думать… Или не умел.
- Вы не научили меня думать. Вы всех учили, а меня - нет.
- Я учил как умел. И учил всех одинаково.
- Нет. Неправда. Не так. Заветное, ну, выстраданное, что ли, вы говорили тем, кого вы любили. Володе. Оле Кирилловой. Гале Киселевой. Тем, кому верили.
- Наш разговор похож на семейную сцену, - сказал Навашин устало.
- А я не боюсь слов. Пусть сцена. Я дорвался до этого разговора. Он во мне давно кипит. Если хотите знать, вы были мучением моего детства. Самым страшным мучением. Я до сих пор помню, как ваше лицо каменело, когда я к вам обращался. Ну конечно, вы отвечали на мои вопросы и не отказывали мне в разговоре. Вы были очень хорошим учителем, разве я спорю? Но меня вы оставили одного. Меня вы обрекли на одиночество. Другим вы умели помочь, мне - нет.
- Жаль, если это так. Но для этого разговора упущено время. Тебе не кажется?
- Нет. Может, вы о нем вспомните, когда увидите в классе мальчишку, похожего на того Колю, на которого вы когда-то наплевали.
- У меня никогда больше не будет класса. Я не вернусь в школу.
- Почему?
Навашин молчал. Разламывалась голова. Очень хотелось лечь. Если б он лег, ему, пожалуй, удалось бы уснуть. Он сидел на крыльце, ступенькой ниже Ипполитова и глядел в темноту. Выплыла луна и повисла на заборе. Голос Ипполитова бил по затылку.
- Завтра вы уедете. Я ведь понимаю, зачем вы приехали. Но я действительно не знаю, где сейчас Володя. Да найдете вы его, не беспокойтесь. А вот увидимся ли мы с вами когда-нибудь еще - не знаю. Я, наверно, из этой дыры больше не вырвусь. Знаете, за что меня сняли? За передовую. Через несколько дней после его смерти. Я писал в ней, что всем, что есть в стране, мы обязаны ему. Всеми достижениями, победой, всем. Я писал искренне. Я не один так думал. Я в это верил и не стыжусь своей веры.
- A вот это - напрасно. Ничто не мешает нам сегодня быть умнее, чем вчера.
- А вы… все тогда понимали?
- Не знаю, понимал ли… Но я не позволял себе зажмуриться… И старался думать… над тем, что видел…
Он говорил медленно, будто пробуя на зуб каждое слово. Было легко оступиться и соврать. И он сказал:
- Но я не сам дошел до этого… Мне помогли… Был рядом человек, который помог…
- Отец?
- Нет.
- Ну вот. Вам помогли. Потом вы других учили думать. И научили и помогли. Всем, кроме меня.
- Хорошо, - сказал Навашин и крепко провел ладонью по лбу. - Мы с тобой вернулись к началу разговора. Нелепо оправдываться с таким опозданием. Но я попробую. Ты говоришь: ездил, видел. Но понимал, что великая цель требует великих жертв. Так?
- Да.
- Хорошо. Ты помнишь историю с усыновлением Вити Болотного?
- Как же я могу забыть?
- Когда Витю насильно забирали от его несчастной бабки, все кричали, что это правильно: мальчику будет сытнее, теплее, лучше в вашей семье. Так?
- Так.
- Я очень помню, как ты спросил меня: "Сергей Дмитриевич, вы не согласны?" Я очень помню, как ты это спросил. А ты помнишь?
- Помню.
- Что я тебе ответил?
- Вы ответили, что не согласны.
- Это все, что ты помнишь?
- Да.
- Ну вот. В последние недели мои ученики уверяют меня, будто помнят все, что я им говорил. Теперь я вижу, что они помнят не все. Я тебе сказал, что любой хорошей цели можно добиться добрыми средствами. А если нельзя, то цель эта плохая.
- Я и сейчас думаю, что мой отец поступил правильно. В нашей семье Витя был одет, обут, сыт. У бабки он голодал.
- А я помню его бабку. Была спокойная, разумная старуха. А после того как у нее отняли мальчишку, она стала на себя не похожа: дикие глаза, лохматая, она ходила по городу как потерянная. А потом сумасшедший дом. И смерть.
- К чему все это?
- К тому, что нравственное дело нельзя делать безнравственно. Есть только один путь, достойный человека, - убеждение. Принуждение - вредно и бессмысленно. Оно не достигает цели. Никого нельзя сделать счастливым насильно, и человечество тоже нельзя делать счастливым насильно.
- Я должен был перевести ваш ответ в другой масштаб?
- Да.
- Я не перевел. Я видел, что Вите в нашей семье хорошо. Он был взят насильно, но для его же блага.
- Что такое - благо? Если он ушел из вашей семьи с грузом тех же убеждений, что и ты…
- Погодите. Да, это важно: что такое благо? Ведь это все относительно. Если ребенок бежит наперерез поезду, а вы, против его воли, хватаете ребенка за шкирку, оттаскиваете, чтобы не зарезало, - это как будет - насильно делать человека счастливым? А если пьяный идет по краю пропасти и не слушает уговоров, и вот-вот сорвется, то как тут насчет блага? Оставить его, пусть разобьется насмерть?
- Эй, журналист, да ты слышишь себя? Ребенок… Пьяный… О ком ты?
- Хорошо, не пьяный. Слепой. Нет, не слепой. А вот: человек болен, ему нужна немедленная операция, а он не хочет резаться, а хирург понимает, что…
- Речь не о детях, не о слепых, не о больных, не о пьяных. Речь о трезвых. Мы с тобой слушали их сегодня. Я не заметил, чтобы они были слепы. Или глупее нас с тобой. Вот хозяин говорил о пенсии…
- Да знаете ли вы, сколько денег понадобилось бы для пенсии колхозникам? Миллионы и миллионы. Никакой бюджет не выдержал бы.
- А почему пенсии рабочим и служащим государство выдерживает? Почему такой разный счет? И это с каких пор… Когда в тридцать втором началась паспортизация, мало кто задумался, почему горожанину будет паспорт, а колхознику нет. А ведь если не зажмуриваться, если бы уже тогда поглядеть трезво…
Ипполитов встал. Прежде тихий голос его вдруг взвился до крика.
- Если хотите знать… Если хотите знать, я не верю, что вы тогда все понимали… Мне отвратительно, когда люди задним числом сочиняют… что они своевременно все понимали. Это вранье. Я не верю этому.
- Ну вот… - задумчиво сказал Навашин и тоже поднялся. - Пора спать…
- И я уверен, что путь, который вы называете нравственным, все погубил бы, - кричал Ипполитов. - Ничего не было бы - ни индустрии, ни коллективизации. Мы не победили бы в войне…
- Ты знаешь, - сказал Навашин, - я согласен: я очень виноват перед тобой…
* * *
Он заснул, как и всегда в последнее время, под самое утро и проспал часа два. Он лежал на печке и думал о том, что сейчас надо будет спуститься. Он снова увидит хозяев, Ипполитова. Ничего: и это пройдет. Вот он, рюкзак. На плечи - и по твердой белой тропинке к автобусу. Лес будет, как вчера, в горячих солнечных пятнах, с запахом травы и земляники.
- Мне жаловались на медпункте, что очень плохо с водой, - услышал он голос Ипполитова. - Боятся дизентерии. А что если вам прорыть артезианскую скважину и для людей? Чтоб люди пили чистую воду, здоровую.
- Ну что вы, - ответил кто-то. - Мы даже скот еще не весь обеспечили…